Сэр Джон не согласился с нею.
– Дорогая моя, – сказал он, – надо подумать о вашем будущем. Вы теперь совершеннолетняя, и сама себе госпожа. Но не годится женщине жить одной. Пока я жив и пока я в Англии, это ничего. Вы можете бесконечно продолжать жить здесь в Арвенаке, и я думаю, что вы очень умно поступили, покинув одиночество замка Годольфин. Но примите во внимание, что, если я уеду, вы снова будете одна.
– Я предпочитаю быть одинокой, чем в обществе человека, которого вы мне навязываете.
– Как нехорошо так говорить, – запротестовал тот, – вот как вы отплачиваете за преданность этого юноши, за его терпение.
– Он брат Оливера Трессилиан, – ответила она.
– Разве он еще мало за это пострадал? Кроме того, ведь они даже не братья.
– Все же очень близкие родственники, – сказала она, – если хотите меня выдать замуж, найдите мне другого мужа.
На это он ей ответил, что лучшего мужа, чем он ей выбрал, трудно найти. Он указывал на соседство их поместий и на то, что хорошо и выгодно будет их соединить.
Он настаивал, и его настойчивость еще усилилась, когда он принял решение снова отправиться в море.
Наконец, под давлением желаний обоих мужчин, она согласилась, решив вырвать из своего сердца главное препятствие, о котором она из стыда ничего не сказала сэру Джону. Дело в том, что несмотря ни на что, любовь ее к сэру Оливеру не умерла. Она часто ловила себя на мыслях о нем и сравнивала его с братом. Бывали даже моменты, когда она старалась найти оправдания для своего бывшего возлюбленного. Она допускала, что Питер сам вызвал его, что сэр Оливер выносил от Питера оскорбление за оскорблением, пока, так как он был только человеком, чаша его терпения не переполнилась. Она сердилась на себя за эти мысли, но не могла от них избавиться. Душа ее стремилась к Оливеру, и она не могла побороть этого стремления, и в ней даже жила надежда, что он когда-нибудь вернется, хотя она отлично понимала, что от этой встречи ей легче не будет. Когда сэр Джон убил в ней надежду на это возвращение, он неведомо для себя поступил очень умно. Со времени исчезновения сэра Оливера они ничего не слышали о нем, пока не явился Питт со своим письмом и со своими рассказами. Они, как и весь мир, слыхали о корсаре Сакр-эл-Баре, но были далеки от сопоставления его с Оливером Трессилиан. Теперь, когда, благодаря свидетельству Питта, его личность была установлена, было нетрудно убедить суд признать его вне закона и передать Лайонелю наследство.
Так ее надежда, что он когда-нибудь вернется, навсегда пала. Вероятно, это и помогло ей согласиться на то будущее, которое приготовил для нее сэр Джон. Ее обручение было объявлено, и она была, если и не страстно любящей, то все же доброй и кроткой невестой Лайонеля. Он был доволен. Он не смел требовать большего, но надеялся, что время и обстоятельства вызовут ответную любовь. Она была одинока, а он всецело отдался ей. На этом основании начала расти ее привязанность к нему и, видя, что они такие друзья, сэр Джон радовался своей мудрости и начал снаряжать роскошное судно «Серебряная Цапля» – для своего будущего путешествия.
Осталась всего неделя до свадьбы, и сэр Джон горел нетерпением. Свадебные колокола должны были быть сигналом к его отъезду. Когда они умолкнут, «Серебряная Цапля» расправит свои паруса.
Был вечер первого июня. Вечерний благовест замолк, и в большой столовой Арвенака, где общество собиралось ужинать, были зажжены огни. Там собралось всего несколько человек. Только сэр Джон, Розамунда с Лайонелем, засидевшимся в этот день, и лорд Генри Год, наш хроникер – наместник королевы – со своей женой. Они гостили у сэра Джона и должны были прожить еще неделю, чтобы присутствовать на свадьбе.
В замке шли приготовления к отбытию сэра Джона и его опекаемой. В башенной комнате сидело около дюжины портных, которые под руководством Салли Пентрис изготовляли приданое.
В тот самый момент, когда сэр Джон вел своих гостей к столу, сэр Оливер Трессилиан высаживался на берег за милю оттуда. Он решил не огибать мыса Пенденнис. Он спустил на воду две шлюпки и отправил в них на берег около тридцати человек. Лодки эти возвращались два раза, пока сотня его корсаров не выстроилась на чужеземном берегу. Вторую сотню он оставил для охраны судна. Он взял с собой столько людей в предприятие, с которым справилась бы четверть этого количества, только для того, чтобы благодаря этой численности, избежать бесполезной жестокости.
Совершенно незамеченный, он взобрался с ними по холму в Арвенак. Идя по родной земле, он был близок к слезам. Кто мог предсказать ему такое возвращение? Кто мог подумать, когда он в молодости бродил здесь со своими собаками и с ружьем через плечо, что когда-нибудь он, ренегат-мусульманин, будет переводить через эти дюны орду неверных, чтобы напасть на жилище сэра Джона Киллигрю из Арвенака?
Мысли эти поколебали его, но он быстро оправился, когда подумал о своих незаслуженных страданиях, когда вспомнил за что он пришел отомстить.
Прежде всего он направится в Арвенак к сэру Джону и Розамунде и заставит их, наконец, выслушать правду, а потом в Пенарроу предъявит счет мастеру Лайонелю.
Массивные железные ворота были заперты, как и следовало ожидать, в этот час. Он постучал, потайная дверь открылась, и оттуда высунулся фонарь. В тот же миг фонарь этот оттолкнули, и сэр Оливер ступил через порог во двор. Схватив одной рукой сторожа за горло, сэр Оливер передал его своим людям, быстро заткнувшим ему рот.
Сделав это, они все молча прошли ворота. Все вперед вел он их, почти бегом, к высоким окнам, откуда им гостеприимно лилась на встречу струя золотого света. Со слугами, встретившими их в холле, они поступили так же, как с привратником. Их движения были так быстры и осторожны, что сэр Джон и его гости совсем не подозревали об их присутствии до того, как распахнулась дверь.
То, что они тогда увидели, заставило их несколько минут просидеть в столбняке. Лорд Генри рассказывает нам, как он вначале предположил, что это маскарад, сюрприз, приготовленный обрученным арендаторами сэра Джона или крестьянами Смисика и Пеникумуика. Он добавляет, что эта уверенность подтверждалась тем, что у всей этой орды заморских гостей не было никакого оружия. Хотя те явились на всякий случай хорошо вооруженными, но, по приказу их предводителя, ни одного лезвия не было видно. То, что надо было совершить, они должны были совершить голыми руками и без пролития крови – таков был приказ Сакр-эл-Бара, а его приказа никто не смел ослушаться.
Сам он стоял во главе легиона темнокожих людей, одетых во все цвета радуги, с головами, обвязанными тюрбанами разных оттенков. Он мрачно посмотрел на общество, а общество удивленно смотрело на этого гиганта в тюрбане с властным лицом цвета красного дерева, с черной раздвоенной бородой и странными светлыми глазами, сверкавшими как сталь, из-под его черных бровей.
Произошло минутное молчание, как вдруг Лайонель Трессилиан, точно ослабев, со стоном откинулся в кресле.
Серые глаза с жестокой улыбкой смотрели на него.
– Я вижу, что вы по крайней мере узнаете меня, – сказал Сакр-эл-Бар своим глубоким голосом. – Я был уверен, что могу положиться на братскую любовь, для которой не существует изменений, произведенных временем.
Сэр Джон вскочил на ноги, его худое, смуглое лицо покраснело, а из уст вырвалось проклятие. Розамунда сидела, словно окаменев от ужаса, смотря на сэра Оливера широко открытыми глазами и ухватившись руками за стоявший перед ней стол. Они тоже узнали его, и поняли, что это не маскарад.
– Сэр Оливер Трессилиан! – ахнул Киллигрю, и лорд Генри Год повторил точно эхо: – Сэр Оливер Трессилиан!
– Нет, не сэр Оливер Трессилиан, – был ответ, – а Сакр-эл-Бар, гроза морей, ужас христианства, отчаянный корсар, которого вы вашей ложью, жадностью и фальшью создали из корнваллисского джентльмена. Я явился сюда с моими морскими ястребами, чтобы предъявить вам давно просроченный счет.
Описывая то, что он видел собственными глазами, лорд Генри рассказывает нам, как сэр Джон бросился снимать со стены оружие, как Сакр-эл-Бар произнес только одно слово по-арабски, и по этому слову полдюжины его чернокожих бросились на сэра Джона, как охотничьи собаки на зайца, и свалили его наземь.
Леди Генри вскрикнула. Супруг ее, кажется, ничего не предпринял, или же он, по скромности, умалчивает об этом. Розамунда побледнев как смерть наблюдала за происходящим, а Лайонель в ужасе закрыл лицо руками. Но ничего ужасного не произошло. Корсары просто положили сэра Джона лицом вниз и связали ему руки за спиной. Сакр-эл-Бар наблюдал за их действиями со своей ужасной улыбкой. Когда все было окончено, он что-то сказал и указал на Лайонеля, который в ужасе вскочил, издав какой-то нечленораздельный звук. Ловкие коричневые руки обвили его точно бесчисленные змеи. Его подняли на воздух и быстро унесли. На одно мгновение он очутился лицом к лицу со своим братом. Глаза ренегата точно два кинжала впились в эту бледную, объятую ужасом человеческую маску. Потом спокойно, по обычаю мусульман, он плюнул ему в лицо.
– Прочь! – крикнул он – и Лайонеля пронесли сквозь расступившуюся толпу корсаров, наполнявших вестибюль.
– Какую жестокость замыслили вы? – крикнул сэр Джон Киллигрю. – Он поднялся на ноги и гордо и угрюмо стоял, связанный.
– Не хотите ли вы убить своего брата так же, как убили моего? – спросила Розамунда, наконец заговорив первый раз и поднявшись со стула. Легкий румянец залил ее бледные щеки. Она увидела, как он вздрогнул, как насмешка и гнев исчезли с его лица. Через минуту оно снова стало гневным. Ее слова изменили все его намерения. Они пробудили в нем глухой гнев. Они остановили те объяснения, которые он собирался ей дать и которые он не желал давать теперь, после ее слов.
– По-видимому вы любите этого щенка, который был моим братом, – сказал он усмехаясь, – я хотел бы знать, будете ли вы любить его, когда ближе узнаете. Хотя в женщине ничто меня не удивило бы, а все же интересно бы посмотреть. Я не прочь исполнить свое желание, а потому не разлучу вас, по крайней мере сейчас.