И вот опять Игорь отходит от елок. И опять я остаюсь одна. И опять мужичок с гармошкой кричит:
– Елку, елку спер!
Уже как-то привычно кивает мне женщина из джинсовой палатки. Великанша с бюстгальтерами сочувственно смотрит на меня, но ничего не может сделать – она, расставив руки, старательно прикрывает одеялком с оленями очередную покупательницу.
В спину мне звучит развеселое:
– Мы сидели с милкой рядом, толковали горячо. Она выбила мне зубы, я ей вывихнул плечо!
И взрыв смеха за спиной.
Сочувственно размышляя о влюбленных, покалечивших друг друга ни за что ни про что, я нагоняла своего врага. Он бежал к автобусной остановке на Горького, складывались-раскладывались ноги-циркули. Но, как назло, подошел автобус. Вор с елкой ловко запрыгнул в него и был таков.
Второй раз Саша уже не смеялся.
– Тот же самый? И вы его не узнали?
Пришлось признать, что сначала даже не заметили.
– Спишем как брак, но вы смотрите внимательнее.
Два следующих дня елочный вор не появлялся. Настало тридцать первое декабря.
Рынок сегодня работал только до трех. Покупатели сметали все, что видели. Поредели пестрые ряды палаток с одеждой. Подвыпившие продавцы ходили в гости в соседние палатки. Ближе к закрытию на покупателей уже никто не обращал внимания.
Многие из челноков, как мы называли владельцев палаток, рано или поздно спивались. Они без выходных ездили за товаром – кто в Алмату, кто в Омск, кто в Китай, своими руками таскали с места на место по нескольку тридцатикилограммовых сумок. Это был адский труд на морозе, жаре и в поездах. Но сегодня был праздник. Все веселились и предвкушали раннее возвращение домой, шампанское, жареную курочку и оливье.
И тут появился наш тощий елочный вор. На ровном месте, в сутолоке: играла гармошка, шуршали туда-сюда посетители, зазывала «на бюстгальтеры» огромная женщина.
– За сто двадцать отдадите? – в десятый раз спрашивала назойливая тетка, потрясая перед нами маленькой елочкой.
Мы стояли и смотрели друг на друга. Был он в самом деле долговязым, с худым лицом, вдоль которого висели шапкины уши. Если бы не рост, на улице внимания не обратишь. Он не мигая смотрел мне в глаза и протягивал руку за елкой. Медленно обхватил ствол и потянул елку к себе. Все еще загипнотизированная его наглостью, я не шевелилась.
Долговязый тем временем ловко (сказался опыт!) закинул елку на плечо, развернулся и бросился бежать.
– Елку, елку спер! – заорала я и бросилась следом.
– Ленин, Ленин, открой глазки: нет ни хлеба, ни колбаски. Нет ни мяса, ни винца, хрена нет для холодца!
На этот раз у долговязого была фора поменьше. Великанша с бюстгальтерами сразу поняла, что к чему. Она сняла с ноги валенок и, размахнувшись, бросила его вслед елочному вору. Валенок описал в воздухе кривую и ударил вора по спине. Но это, кажется, только добавило ему скорости. Он складывался-раскладывался к остановке. За спиной я услышала Игоря – он бросил елки и собирался взять реванш. Со стороны Васильковки показался автобус. Желтый пазик подошел к остановке одновременно с долговязым. Тот успел вскочить на лестницу, однако я вцепилась в елку и тянула на себя. Подоспевший Игорь схватил и тянул к себе ветку. Все происходило в молчании, мы втроем только пыхтели.
– Заходить будем? – крикнул нам водитель.
Долговязый ловко вытянул руку и ударил Игоря в грудь. Тот упал на спину. Двери медленно закрылись, оставив торчать одну ветку. Я держалась за нее до последнего, проскользила вместе с автобусом пару метров, но он заревел и оставил нас среди горстки сосновых иголок, да в варежке Игоря оказалась нежная верхушечка сосновой лапы. Когда автобус скрылся за поворотом, Игорь плюнул и бросил на снег ни в чем не повинную верхушечку.
Из зарплаты эту последнюю елку нам все-таки вычли. Подозреваю, что Саша перестал верить рассказам о таинственном елочном воре. Но мы все равно заработали по тогдашним меркам приличные деньги. Мы так и не узнали, кем был долговязый и для чего ему понадобились три елки.
Каждый год тридцать первого декабря мы с Игорем созваниваемся, поздравляем друг друга с наступающим и хвастаемся по видеосвязи детьми и наряженными елками. И когда порции поздравлений и восхищений подходят к концу, голосим:
– Елочки, подходим, покупаем елочки! Большие – по триста, маленькие – по стописят!
И громко, неприлично ржем.
– Вы не заявили в полицию? – искренне удивлялся Кирилл.
– Тогда была милиция. Даже в голову не приходило.
– Кто это все-таки был, как думаешь?
– Скорее всего, городской сумасшедший. Хотя, знаешь, мне нравится думать, что какой-нибудь местечковый Робин Гуд, который крал елки и отдавал бедным семьям, чтоб порадовать детишек.
– Я тоже пару раз пытался заработать. Копирайтингом через интернет-биржу.
– Много заработал?
– Два раза по двести рублей. Будешь доедать свою картошку?
Мы сидели в бургерной – племянник пришел пообедать со мной в перерыве. Задевая нас, ходили туда-сюда другие посетители, в это время их всегда много.
– Нет, держи. – Я придвинула ему свою картошку и нетронутый соус.
Он залез пятерней в бумажный пакетик и вытащил всю оставшуюся картошку.
– Недофтаточно культувно для культувной столицы, да? – вопросил он с полным ртом.
– Просто ужас. Видишь, как напрягся охранник? – Я показала пальцем ему за спину. – Сейчас попросит нас удалиться.
Кирилл повернул голову и посмотрел.
– Можно убирать? – вежливо спросила девушка в униформе бургерной.
Я придвинула ей свой поднос.
– В Питере уборщиками работают только узбеки? – спросил Кирилл, когда она отошла.
– Таджики – дворниками, белорусы – на стройках. Иногда меняются. У нас тут сплошной мультикультурализм.
Национальный вопрос
Все мое детство – череда отъездов. Русские уезжали в Россию, немцы – в Германию, поляки – в Польшу. Тихо собирали вещи и незаметно уезжали в Израиль те, в ком была хоть капля еврейской крови.
В девяностые все вообще были охвачены лихорадкой отъездов: надо куда-то ехать, что-то делать, что-то решать.
Немцы начали уезжать в конце восьмидесятых. Говорить об этом вслух сначала стеснялись и готовили документы втихую. Позже, когда приближающийся отъезд стал поводом для гордости, рассказывали, что «ждут вызова». Это означало, что документы о предоставлении германского гражданства отправлены куда следует и семья ожидает формального разрешения на переезд. Уезжали целыми семьями, поэтому ждать вызова в иных случаях приходилось годами. Люди женились, рожали детей, разводились и умирали, и документы отправлялись заново.
От друзей из Германии приходили нарядные, с нездешними яркими марками, посылки со сладостями – карамельными «Тофифи», «рафаэлками» и клубничными тянучками. Перед Пасхой присылали наклейки с зайчиками и краску для яиц, которая, в отличие от ядреной нашей, не подкрашивала белок.
К середине девяностых «великий исход» лишил Северный Казахстан чуть ли не половины населения. Экономика от этого пришла в упадок – электричество включали все реже, о газе мы давно забыли.
По Первому каналу как-то показали сюжет из Кокчетава: одетые в лохмотья зомбиподобные люди готовят пищу на костре в унылом зимнем дворе хрущевки. По легенде, после него германский канцлер Гельмут Коль издал несколько указов, упрощающих переезд немцев из Казахстана, и еще сотни тысяч покинули наш и без того опустевший край.
Но и приезжали тоже. Приезжали казахи из России: из Астрахани, Оренбурга. Из дальних аулов Центрального Казахстана приезжали люди с сильно азиатскими лицами. Они говорили с акцентом и были не похожи на наших светлокожих обрусевших казахов.
Немного повзрослев, я поняла, что Маша была хохлушкой. На лето она уезжала к родственникам на Украину, а осенью веселила нас рассказами на украинском. Семья Лены была условно татарской: они обладали звучной тюркской фамилией и не ели свинины. Этими двумя пунктами их «татарскость» исчерпывалась.
Мы отмечали католическое и свое Рождество, Наурыз[6], Пасху и общий Новый год.
Неожиданной каплей в нашем многонациональном котле стало появление ингушей. Ингуши и чеченцы, тоже обрусевшие и совершенно незаметные, достались Кокчетаву в наследство от Великой Отечественной. В первую чеченскую у нас появились другие. Они приезжали семьями и занимались в основном торговлей, тоже семейной. Такие кланы выкупили множество магазинов в городе, вызвав недовольство местных.
В городе появились дерзкие молодые люди, превышавшие скорость на иномарках. Они высовывались по пояс из окна и предлагали красавицам покататься на машине. Одним из таких парней был старший брат Хавы.
Хаву приняли в класс посреди года. Ее семья поселилась в соседнем доме. Утром мы ходили вместе в школу.
Хава была тонкой, красивой девочкой. Носила только черные юбки и платья и всегда держала спину прямо. Волосы по плечи аккуратно закладывала за уши. Тринадцати ей еще не исполнилось, поэтому платка можно не носить – отвечала она на наши любопытные взгляды. На белоснежной щеке – ниточка-шрам.
– Подралась с братом в детстве, – поясняла она.
Мы подстраивались под ее неторопливый шаг, даже если опаздывали.
– Мужчины ушли в горы, папа тоже. Мы ждали два месяца. Потом он вернулся и сказал, что завтра уезжаем. Но мама не хотела уезжать без вещей, осталась, чтобы собрать контейнер. Было жалко мебель, ну и другие штуки.
Мама Хавы была филологом. Хава говорила на безупречном русском, без капли акцента. Рядом с ней мы выпрямляли спины и изо всех сил старались не говорить «хавать» – это слово недавно обогатило наш лексикон.
– Бездельник, – приподнимая верхнюю губу, говорила она о брате. – Дома, в Чечне, из института выгнали. На работе больше трех месяцев не держится.