Со сцены загромыхало вступление без мелодии и ритма. Потом музыканты представились. В «Разлагающийся труп» входили: Вован Намбар-ван, Лёха Самокат, Саня Мазахакер и еще двое с менее оригинальными именами. Солист начал орать в микрофон что-то нечленораздельное. Толпа пританцовывала в такт.
Солистом был Вован Намбар-ван.
– Панк-рок жив! – выкрикивал он в перерывах между песнями.
Песни друг от друга не отличались, поэтому скоро я перестала пытаться понять, что к чему. Лена и Маша кривили губы. Пьянеющая и курящая толпа оттеснила нас к стене, но мы и не возражали.
В перерыве к очереди в туалет подошла Гуля и с таинственным видом сунула нам в руки что-то мокрое и скользкое. Я с удивлением поняла, что мне достался соленый огурец.
– Кидайте по моей команде, – подмигнув, сказала Гуля и исчезла прежде, чем мы опомнились и спросили, в чем, собственно, дело.
– Ты знаешь, что это? – спросила Маша у Лены, рассматривая свой соленый помидор, который уже лопнул и начал подтекать.
– Нет. Честно, не знаю, – ответила Лена, тоже рассматривая свой помидор.
Прозвенел звонок, мы вернулись в зал. Началось все то же неразборчивое грохотание. Мы уже подумывали уйти, но увидели, как нам машет Гуля. Она размахнулась – и я, как в замедленной съемке, увидела, что прямо в Вована летит помидор. Он смачно разбился о микрофон, и из толпы в «Разлагающийся труп» полетели смятые упаковки, яблоки, какой-то мусор. Музыка стихла, музыканты отступали назад, и только ошалелый барабанщик, ничего не замечая, продолжал выбивать нестройный ритм. Но когда о тарелку разбилось, обдав его брызгами, сырое яйцо, он тоже отступил в глубину сцены, прикрываясь табуреткой.
– Панка может обидеть каждый, – сквозь смех выкрикнул в микрофон Вован Намбар-ван.
Толпа веселилась. Маша и Лена кинули на сцену свои помидоры и шарили в сумках в поисках других снарядов. Я посмотрела на подтекающий соленый огурец и размахнулась.
Затейливый проигрыш заканчивается. С нашего края чувствуется, как сопрано набирают в грудь воздуха. По глазам зрителей видно, что они готовы к финальному удару.
– И дремлют пташки нежные под эти вихри снежные у мерзлого окна, – нежно выводят сопрано. – И снится им прекрасная, в улыбках солнца ясная красавица весна. – Они тянут последнюю ноту, пока на лицах зрителей не появляются блаженные улыбки. Они верят, что наступит весна, верят в солнце, любовь и спасение.
Аккомпаниаторы выводят трель. Некоторые зрители вскакивают со своих мест и начинают аплодировать. Раздаются редкие «Браво!». Но они поторопились, у нас припасен козырь в рукаве.
Эльвира Фаруковна обозначает руками готовность и делает энергичный жест в сторону вторых альтов.
– А-а-а, – тянем мы соль малой октавы.
В сторону первых альтов.
– А-а-а, – тянут они ноту повыше.
В сторону сопрано.
– А-а-а, – подключают они высокий регистр.
Зал наполнен последней, торжествующей нотой весны, мечты и жизни. Наши голоса потрясают воздух, стены, потолок, кажется, вот-вот он разорвется и мы соприкоснемся с небом и космосом. Все зрители соскочили со своих мест, они кричат «Браво!», плачут и рукоплещут. Наша богиня и повелительница, Эльвира Фаруковна, подняв подбородок, поворачивается к зрителям, вызвав новый взрыв аплодисментов и восхищенных криков. Из зала несут букеты. Хоровичка благосклонно принимает подношение. Мы храним строгие лица – в точности с ее приказом.
Аплодисменты не утихают, и на сцену выходит ведущая.
– Вы слушали хор Кокчетавской детской музыкальной школы. Георгий Свиридов, «Поет зима, аукает» – на стихи великого русского поэта Сергея Есенина.
И снова овации.
– На этом наш концерт заканчивается. Дирекция Дома культуры благодарит вас за посещение. Будем рады видеть вас снова! – Намек сложно игнорировать, поэтому аплодисменты постепенно стихают и зрители движутся к выходам.
Эльвира Фаруковна обращается к нам с обычной лукавой улыбкой и дает знак расходиться. Мы поворачиваемся, чтобы уйти, ровно посерединке: правая часть – направо за кулисы, левая – налево. Но тут происходит страшное. Неустойчивые скамейки, не рассчитанные на девчачий хор – эти фа малой октавы, и овации, и прически волосок к волоску, – опасно наклоняются, и все наши старания, строгие лица и тщательно выглаженные плиссированные юбки – все это складывается как карточный домик. Девочки сыпятся на пол, падают друг на дружку вверх ногами в одинаковых туфлях. Раздается грохот и визг. Я тоже визжу и пытаюсь выбраться из-под скамейки, которая прижала мне юбку.
Со всех сторон подбегают люди – разбирать эту большую кучу. Через минуту становится ясно, что все остались живы, и ведущая бежит за зеленкой. Зрители, минуту назад восхищавшиеся нами, теперь хохочут. Наше строгое выражение сменяется досадой. Вместо чаепития в гримерке мы одеваемся и расходимся по домам.
Хоть и терпеть не могу всякие бытовые суеверия, я по сей день верю, что грандиозное падение было кармическим наказанием за происшествие в клубе. Я никогда не спрашивала, чем это было на самом деле – актом ненависти к панкам, импровизацией или запланированным пиар-ходом группы и ее друзей.
Из меня не вышло ни певицы, ни пианистки, хоть родители этого очень хотели. Получив диплом музыкальной школы, ни разу не открыла крышку пианино. Зато когда интернет сплел свою сеть, я подробно изучила все современные направления музыки, переслушала миллионы треков и групп. В моем плей-листе вместо кантат Баха поселился рок-н-ролл. Недавно моя двухлетняя дочь, проходя мимо плазмы в гостиной, уверенно сказала, увидев на экране мужеподобную разлохмаченную женщину:
– Патти Фмит. – И ушла по своим делам.
Я улыбнулась и подумала, что панк-рок жив. Еще как жив.
– Панк-рок – это так себе.
Я пожала плечами в ответ.
– Неважно, рассказ все равно – огонь.
Усмехнулась – племяш усвоил правила.
– Я бы не кинул. Или кинул. Не знаю.
Кирилл ловко строгал овощи и закидывал их в пароварку поверх куриного филе.
Я не досмотрела процесс до конца – отвлеклась на письма.
– Вот, смотри, – гордо презентовал мне через полчаса готовое блюдо Кирилл.
Поверх куриного филе и сладкого перца были узорчиком разложены пластинки огурца, безжизненные после паровой обработки.
– Ты серьезно сварил огурец в пароварке?
– А что такого? Мы как-то ели в ресторане.
– Это были цукини.
– Что такое ты сейчас сказала?
– Кабачки такие. У вашей бабушки нет дачи? Иначе ты бы знал.
– У бабушки есть.
– Что там растет?
– Газон.
Шедевр
– Опять притащил свою стройку!
Мама пнула один из мешков и поморщилась – в них был цемент.
– Не пройти в прихожей.
В нашей большой прихожей в самом деле было не развернуться.
Справа от двери лежали один на другом семь мешков с цементом, при малейшем прикосновении выпускавшие облачка густо-серой пыли. Слева, поверх пуфика, на который положено присаживаться, когда надеваешь обувь, громоздилась опасная куча двухметровых досок. Собака, постоянно проживавшая под пуфом, обходила их стороной и ночевала у меня в комнате. Наконец, в центре прихожей, так, чтобы можно было бочком пройти в комнаты и кухню, величественно стоял антикварный по кокчетавским меркам комод, который не влез на балкон. Он дожидался весны, переезда на дачу, ошкурки и лакировки.
Когда мне исполнилось восемь, родителям кто-то предложил шесть соток.
– По блату, – говорил папа, убеждая маму, – участок прямо на речке. Дом, правда, придется снести. И участок совсем запущенный. Зато есть бассейн.
Последнее адресовалось мне.
– Зачем бассейн, если прямо на речке? – с сомнением спрашивала мама.
– Можно его убрать, – быстро соглашался папа. – И соседи хорошие. Справа – держит магазины. Слева – зам Дома быта. Надо брать, копейки же, ну.
Все вокруг ездили на дачу. По выходным нагружались, в зависимости от месяца, ведрами, рассадой и ехали в набитом до отказа автобусе (которого надо было дожидаться пару часов). Для многих дачи были чуть не единственным источником пропитания. В середине лета собирали ягоды и варили варенье. В августе собирали с чахлых кустов перец и баклажаны и закатывали банки салатов. В августе же солили помидоры и огурцы. В сентябре выкапывали мелкую картошку и собирали урожай ранеток. Настоящие яблони не приживались на песчаном грунте, зато сортов ранеток было около миллиона.
Дачных поселков в Кокчетаве было три: на Красном Яру, Юбилейный и Железнодорожный. «Блатным» среди них был маленький Железнодорожный у речки Чаглинки. Лепившиеся к речке участки без перебоев получали электричество и воду. Уютный поселок, в отличие от других, тосковавших по воде, зарос рябинами, соснами. К узенькой речке склонялись пышные ивы. В поселке кое-кто держал коз и кроликов, многие – кур. Было это очень необычно для наших мест.
И мы купили дачу. Моих немолодых родителей охватила жажда гнездования, но, к сожалению, каждого своя.
– Хочу построить дом. На первом этаже будет кухня, столовая и баня, на втором – гостиная и спальни. На третьем будем загорать, крышу сделаю плоскую.
– Зачем такой огромный? – возмущалась мама. – Построим маленький домик – и хватит.
– Ты не понимаешь! Это будет настоящий шедевр!
Но мама сопротивлялась:
– Одноэтажного хватит. В мансарде – спальню для Жени.
Мы сидели на берегу и ели вареную картошку с домашней колбасой. Любовались речкой, которая только-только спала, но еще быстро и опасно несла мутную паводковую воду.
У прекрасного поселка был один недостаток – по весне речушка, которую с легкостью можно было переплыть, оттолкнувшись от берега, разливалась. Тихая речка, как взбешенная кобылица, сносила теплицы, уносила заборы и ветхие сараи. Когда вода сходила, в поселке начинали стучать молотки. По единственной улице ходили потерянные соседи, искали уплывшие скамейки и прочее плохо укрепленное и вовремя не спрятанное добро.