Мортал комбат и другие 90-е — страница 15 из 19

Каждый год мы восстанавливались после потопа: укрепляли берег, чистили участок от ила и песка. Последствия паводка я находила все следующее лето: засохшую рыбку в кустах смородины, а высоко на ветках яблони – крошечный улиточный панцирь.

Папу тоже понесло безумным потоком строительного угара. Многочисленные родственники помогли очистить участок от бурьяна. Старый домишко развалился сам. Папа своими руками доломал стены. Путь к трехэтажному шедевру был открыт.

В нашей квартире на Пролетарской поселились стройматериалы. Начиная с поздней осени они потихоньку заполняли балкон, закрывая свет, а после паводка переезжали на дачу.

Родственники смеялись над нами.

– Шедевр, – язвительно говорила тетя Маша.

– Шедевр, ха-ха-ха, шедевр! – хохотала тетя Вера.

– Ну у тебя и шеде-е-е-е-евр, – с непроницаемым лицом рассматривая серый остов фундамента, тянул дядя Ваня.

Мама хотела шедевр, но цемент в прихожке ее не устраивал. Она отговаривала папу от замысла, попутно осваивая огородничество.

– На базаре продают рассаду голландских помидоров, собирайся, – говорила мне она, торопливо одеваясь.

– Чем они отличаются от русских?

– Повышенной урожайностью! Одевайся.

Мы шли на базар и отчаянно торговались за три зеленых росточка. Месяц они отогревались на подоконнике, потом их бережно перевозили на дачу. С величайшей осторожностью высаживали в грунт, поливали и подвязывали по мере роста. В августе мелкие, истощенные вечной жарой кустики рождали три грустные помидорки.

– Обманули с рассадой. Никакие не голландские, – говорила с досадой мама.

Дома появились подшивки журнала «Сад и огород». Мама верила каждому напечатанному слову. Надо было удобрить участок навозом – удобряли навозом. Его было много в ближних деревнях, и стоил он копейки по сравнению с папиными затратами на шедевр.

Часы в ожидании дачного автобуса я коротала за книжкой.

– Мой муж подсчитал, что мы тратим на автобус больше, чем потратили бы на овощи на базаре, – рассуждала кумушка на остановке. – Можно лежать все лето на диване.

– А как же свежий воздух и гимнастика? – подкалывали ее менее радикально настроенные соседки.

– Я занимаюсь по системе Иванова, – гордо отвечала кумушка, и разговор о выгодности дачи заминался и перетекал в спор об обливаниях на морозе.

Дачники, как кишмиш на богатой ветке, облепляли остановку, жадно вглядываясь в горизонт. Старые автобусы с трудом всасывали толпы и, тяжело приседая, тащились в поселки.

Всех захватил и крутил дачный поток. Некогда было раздумывать, надо было сажать помидоры.

Черновые работы по строительству дома были закончены года за три. Своими руками папа сделал фундамент, построил первый этаж. За первым последовал и второй. Верный обещанию создать шедевр, он заказал чугунную лестницу с фигурными перилами. Он долго скрывал от нас, во сколько она обошлась, а когда мама наконец выпытала у него, то больше ни разу не поднялась по парадной лестнице, пользовалась неудобной внутренней.

О папиной страсти знал, кажется, весь наш городок. К нам домой приходили сомнительные личности и торговались на кухне из-за цены реек. Поздно вечером раздавался звонок в дверь, мы шли открывать – и темнота подъезда дышала хриплым перегаром:

– Цемент надо?

По весне, во время паводка, папин энтузиазм бурлил с невиданной силой, ближе к осени стихал и становился прозрачно-самодовольным, как вода в Чаглинке. Первые годы над ним посмеивались, но по мере роста стен перестали. Кое-кто советовался с ним по поводу своей стройки.

Папа водил экскурсии гостей от входных ворот. Они тоже были весьма необычными – их венчали острейшие пики, чтобы дачные грабители даже не думали сунуться на участок. Дальше по дорожке, усаженной густо цветущими оранжевыми лилиями, вы приходили прямо к парадной лестнице. Она вела на террасу второго этажа. Уже на парадной лестнице гости подавленно замолкали, не в силах вынести такого великолепия. На террасе папа небрежно указывал:

– Здесь гостиная, там – Женина комната, прямо над водой.

Но особую – отдельной, так сказать, строкой – любовь папа питал к новому туалету. Напротив дома, прямо на берегу, на площадке, очищенной от зарослей и ивняка, громоздился наш отхожий дворец. Был он, признаться, обычным сортиром с выгребной ямой. Но папа и его подавал с шиком. Он распахивал дверь – и окончательно добитые гости видели деревянные внутренности.

– Доски сосновые. Сверху – жесть, для веса, чтобы не унесло весной. – Папа стучал по внешней стороне костяшкой. – Чтобы не ржавела, каждую весну прохожусь краской.

Каждую весну папа проходился по туалету зеленой, под цвет кустов, краской. Громоздкий – два с половиной метра в высоту – туалет жизнерадостно торчал на участке, как первый зуб у младенца.

Мама и тут была недовольна.

– Поставил бы простой. Унесет его – сколько материала.

– Не унесет, – авторитетно аргументировал папа, – вес не позволит.

– Был бы фундамент – не унесло бы. А так – унесет.

– Кто делает фундамент туалету? – раздражался папа.

– Никто не обивает туалет жестью! Денег сколько в одном туалете, – мама доходила до сути своего недовольства.

Стройка требовала денег и рабочих рук. А так как рук у папы было всего две, то на даче, даже не вспомню, когда именно, появился Виктор Андреевич. Все, что я о нем знаю до сих пор, – был он Виктор Андреич, и был он художник. В то время в городе было как-то много таких художников. Все эти Витьки, Лёшки, Сашки обитали на соседних дачах в основном зимой: как считалось, сторожили участки за еду или небольшие деньги. В городе они встречались в избытке в городском парке, в кинотеатрах, где малевали афиши и рекламу и занимались мелким ремонтом.

– Бичи[8], – поджимая губы, говорила о них категоричная мама.

– Шабашники, – деликатно поправлял ее папа, указывая на меня глазами.

– Разворует все, как у Васильевых, – прогнозировала мама.

– Не разворует. Он интеллигентный.

Виктор Андреевич на самом деле был интеллигентным. Он не ругался матом и носил бородку клинышком. Он помогал месить цемент, таскать блоки, придерживал ступени лестницы во время сварки.

Мы с мамой не знали, как с ним общаться, поэтому сторонились. Но вскоре мама приняла решение. Однажды во время обеда, а обедал Виктор Андреич отдельно, на кухне, мы увидели, как он свалил в одну тарелку первое и второе, хорошенько перемешал и отправил ложку в рот.

– Все равно в желудке все вместе будет, – пояснил он, жуя.

Мы в ужасе отвернулись.

– Бич, – вынесла мама окончательный приговор и с тех пор заговаривала с ним только при крайней необходимости.

Но я все еще сомневалась. Мне хотелось романтики.

В редкие минуты отдыха он закуривал папироску и садился на берегу, отрешенно глядя на воду.

– Никто не исчезает без следа в реке времени. Все имеет значение в равной степени.

Или так:

– Я гость в этом бренном мире. Если что не так – смиряюсь.

Говорил он всегда вроде бы в пустоту, но я знала, что слова предназначались мне.

Виктор Андреевич зимовал у нас на даче несколько лет. Однажды весной, когда спала вода, мы приехали на дачу и занимались просушкой и уборкой.

– Женя, иди-ка сюда, – оторвал меня папа от любимого занятия – созерцания водоворотиков в мутном потоке.

Я нехотя поднялась на второй этаж, в гостиную, и обомлела. Все бетонные стены гостиной от пола до потолка были изрисованы углем – пухлыми младенцами, Иисусами с терновым венком, угадывались извивистые берега Чаглинки и сопка с телевышкой.

– Здорово намалевал, да? – спросил папа меня.

– Ага, – восхищенно отозвалась я.

На столике у кровати лежала студийная фотография пухлого малыша, похожего на настенный рисунок. Я взяла ее в руки:

– Кто это, интересно?

Карточка не была подписана сзади.

– Ребенок его, поди, – отозвалась вошедшая мама. Она рассматривала стены.

– У него есть дети? – удивилась я.

Виктор Андреич казался мне таинственным, практически бестелесным существом, принесенным ветром. У такого не могло быть корней.

– Конечно, есть, – жестоко развеяла миф мама. – Жена есть, дети. Где-то в Пензе, кажется.

– В Саратове, – поправил папа.

В последний раз я видела Виктора Андреича одной поздней осенью. Мы с Машей и Леной, уже подростки, маялись на улице. В городском парке меня робко окликнули по имени. Мой сгорбленный, вечно виноватый герой сушил скверно нарисованные афиши у подсобки возле колеса обозрения. Он пригласил нас заглянуть внутрь. Крошечная комнатка, заставленная рамами с холстами, краски, широкие кисти сушатся на тряпицах. Пахло маслом и нечистым жильем. Подруги демонстративно сморщили носы и встали поодаль, бросая на меня выразительные взгляды.

Это был единственный раз, когда мы разговаривали, и я напрочь забыла – о чем. Наверняка о какой-нибудь чепухе. Меня нетерпеливо позвали. Я попрощалась с Виктором Андреевичем.

– Вечно ты с кем-то таким разговариваешь, – шипели мои рафинированные подруги. – Бомж какой-то.

– Он художник, – сказала я и потом злобно молчала всю дорогу домой.

В наш последний год в Кокчетаве шедевр был закончен, папа занимался внешней отделкой.

– Зачем так много? – спрашивала мама, указывая на ведра голубой краски, громоздящиеся в прихожей. – И половины хватило бы.

Ее беспокоили расходы на краску.

– Два раза пройдусь, чтобы не заржавело после первого паводка.

Наш трехэтажный дом заголубел колоннами, лестницей и затейливыми узорами перил. Незадолго до паводка папа провел неделю на даче, пообещав, что в мае нас с мамой ждет большой сюрприз.

– Какой, как думаешь? – спрашивала я маму.

– Виктор Андреич ваш спер что-то, вот и сюрприз.

В мае мы приехали в самый разгар поселковой починки. Не сразу заметили, что чего-то не хватает. Папа торжественно вел нас по дорожке, потом – по парадной лестнице на второй этаж. Он распахнул дверь в гостиную, и мы увидели: исчезли пухлый младенец и телевышка. Вся комната была варварски и бездушно закрашена белым, с декоративными брызгами поверх.