В Рождество я, к стыду своему (хотя не по своей вине), опоздал на службу и сел на первое свободное место возле дверей. Когда богослужение завершилось, я вышел и стал на крыльце, чтобы не разминуться с Холменами. Возле меня собралась группа почтенных прихожан, которые раскланивались друг с другом и обменивались поздравлениями, прежде чем разойтись по домам. Неожиданно пошел снег, все немного замешкались и, слово за слово, от поздравлений перешли к пересудам. Я нарочно не вслушивался в разговоры, не предназначавшиеся для моих ушей, пока не уловил имя Филлис Холмен. Тут уж я, чего греха таить, навострил уши.
– …Ее не узнать! – сказала одна кумушка.
– Я прямо спросила миссис Холмен, здорова ли Филлис, – подхватила другая. – Говорит, недавно захворала, простудилась, обычное дело. В общем, не о чем беспокоиться.
– Напрасно они так уверены, – изрекла самая пожилая из прихожанок. – В их роду немногие дожили до старости. Взять хотя бы сестру ее матери, Лидию Грин – родную тетку Филлис: зачахла и померла ни с того ни с сего, а лет ей было примерно столько же – совсем молоденькая!
Мрачные домыслы прервало появление пасторского семейства – вновь раздались поздравления и благопожелания. Но я был так потрясен и встревожен услышанным, что дурное предчувствие камнем легло мне на сердце и помешало достойно ответить на радостные приветствия Холменов. Желая развеять сомнения, я бросил взгляд на Филлис. Мне показалось, что она еще больше вытянулась и стала вся как-то легче и тоньше, однако яркий румянец на ее щеках поначалу ввел меня в заблуждение, ибо я счел его свидетельством доброго здоровья. Но стоило нам войти в дом, как Филлис заметно сникла, побледнела и погрузилась в молчание; в провалившихся серых глазах на бескровном лице застыла печаль. При этом я не заметил большой перемены в ее поведении со времени моего прошлого визита, да и больной она тоже не выглядела. Все вроде бы подтверждало правоту миссис Холмен, которая заверила сердобольных приходских кумушек, что Филлис просто не вполне еще оправилась после сильной простуды.
Я уже говорил, что планировал заночевать у Холменов и провести с ними следующий день. Наутро все было уже белым-бело от снега, и, по мнению старожилов, конца снегопаду не предвиделось. Пастор кинулся проверять, вся ли скотина загнана в хлев и не нужно ли принять еще какие-то меры на случай затяжной непогоды. Работники кололи впрок дрова и возили зерно на мельницу, пока дороги не замело так, что на телеге не проедешь. Миссис Холмен и Филлис пошли на чердак укрывать яблоки, чтобы не померзли. А я с утра отправился на прогулку и вернулся за час до обеда.
К своему удивлению, я застал Филлис в общей комнате: она сидела возле буфета, подперев голову руками, и читала – во всяком случае, смотрела в книгу. Когда я вошел, она не подняла головы, лишь пробормотала, что матушка отослала ее вниз, подальше от холода. Уж не плачет ли она, отчего-то подумалось мне; должно быть, встала нынче не с той ноги. (И как только я мог заподозрить мирную, кроткую Филлис в глупых капризах? Бедная девочка!) Я нагнулся к камину поворошить угли и подбросить дров – за огнем явно никто не следил. И в ту же минуту странный звук заставил меня, в моем полусогнутом положении, замереть и прислушаться. Вот опять – судорожный вздох, выдающий безмолвные рыдания. Да, несомненно! Я резко выпрямился:
– Филлис!
Я устремился к ней с протянутой рукой, всем сердцем сострадая ее горю, каково бы оно ни было. Но моя кузина оказалась проворнее. Испуганно отдернув руку, пока я не успел схватить и удержать ее, она ринулась к двери.
– Не нужно, Пол! Я этого не вынесу! – сквозь слезы крикнула она и выбежала из дому на мороз.
Я стоял посреди комнаты в полном недоумении. Что это нашло на Филлис? Холмены жили в полнейшей гармонии друг с другом, тихая славная Филлис искренне почитала родителей, а те в своей единственной дочери просто души не чаяли: да узнай они, что у нее заболел мизинчик, места бы себе не находили! Может быть, я сам ненароком огорчил ее? Хотя нет, у нее глаза были на мокром месте еще до моего появления в комнате. Я заглянул в ее раскрытую книгу – очередная итальянская абракадабра, ни слова не разобрать; на полях карандашные пометки рукой Холдсворта.
Неужели?.. Неужели же в нем причина ее бледности и худобы, тоски во взоре, сдавленных рыданий?.. Догадка пронзила меня, как молния ночное небо, внезапно озарив картину с той предельной ясностью, которая навеки остается в памяти, даже после того как возвратившийся мрак вновь поглотит все вокруг. Я так и стоял с книгой в руке, когда на лестнице послышались шаги миссис Холмен. Говорить с ней мне сейчас не хотелось, и я, по примеру Филлис, стремительно вышел из дому.
На свежем снегу пролегла дорожка следов, поэтому установить, куда направилась моя кузина, труда не составляло; я также видел, что немного впереди к ней присоединился Бродяга. Следы привели меня в сад к большой поленнице у стены сарая, и я вспомнил, как в первый день нашего знакомства, когда мы с кузиной отправились в поле за пастором, она рассказывала, что в детстве облюбовала в дровянике укромное местечко, превратив его в свою тайную обитель, приют уединения, где можно было скрыться от всех с книгой или рукоделием, если домашние дела не требовали ее участия. Вот и теперь она воспользовалась своим детским убежищем, не подумав про следы на снегу.
Поленница была высокая, под самую крышу сарая, но сквозь просветы в кладке я легко отыскал Филлис, хотя и не понимал, как мне пробраться к ней. Она устроилась на толстом бревне, обняв верного пса за шею и прислонившись щекой к его голове. (Удобно и тепло, заметил я про себя, тут тебе и подушка, и печка в студеный зимний день.) До меня донесся протяжный тихий стон – так жалуется на боль бессловесная тварь. Или нет – так плачет вьюга за окном. Бродяга, польщенный лаской хозяйки и, вполне возможно, исполненный сочувствия к ее тоске, застыл как изваяние – только тяжелый хвост безостановочно стучал по земле. Но едва чуткие собачьи уши уловили мои шаги, Бродяга стряхнул с себя блаженное оцепенение и с отрывистым лаем вскочил, предупреждая, что он начеку и в любую секунду готов рвануться вперед. Я на миг остановился и затаил дыхание, пес тоже настороженно замер. Признаться, у меня не было уверенности, что я правильно поступаю, поддавшись сентиментальному порыву, но еще хуже было бы равнодушно смотреть, как страдание отравляет жизнь моей милой кузины, отнимает у нее покой и радость – страдание, которое я мог облегчить, если не полностью исцелить!.. Мне не удалось обмануть острый слух Бродяги, и пес вырвался из-под хозяйской руки, пытавшейся его удержать.
– Бродяга, куда же ты! Тоже бежишь от меня? – посетовала она.
Я заметил, откуда выскочил Бродяга, и завернул за угол поленницы.
– Филлис! – позвал я. – Филлис, выходите! Мало вам недавней простуды, что вздумали сидеть там на холоде! Не о себе, так о близких подумайте – какое огорчение вы доставите всем своей новой болезнью!
Она тяжко вздохнула, но вняла моим словам: пригнув голову, вышла из своего укрытия, распрямилась и стала напротив меня посреди затерянного в снегах голого сада. В лице ее было столько покорности и печали, что я пожалел о своем приказном тоне.
– Иногда мне так тесно и душно в доме! – призналась она. – В детстве я любила побыть здесь одна. Благодарю вас за заботу, но не нужно было идти за мной. Я редко болею простудой.
– И все-таки зайдемте лучше в хлев, Филлис, даже если мороз вам нипочем. Мне нужно кое-что сказать вам, а у меня от холода зуб на зуб не попадает.
Я видел, что ей хотелось бы вновь ускользнуть от меня, но недостало сил противиться, и она скрепя сердце последовала за мной. В хлеву было немного теплее, чем снаружи, и пахло коровьим дыханием. Я завел ее внутрь, а сам стал спиной к дверному проему, раздумывая, с чего лучше начать. В конце концов я решил не ходить вокруг да около.
– Я обязан оберегать вас от простуды, и не только ради ваших родных. Если вы сляжете, Холдсворт на том краю света будет с ума сходить от тревоги! – (Под «тем» краем света подразумевалась Канада.)
Она пронзительно взглянула на меня и тотчас отвернулась, едва заметно дернув плечом. Будь ее воля, она убежала бы прочь, но я предусмотрительно заслонил ей выход. «Ладно, была не была», – решился я и продолжил, не выбирая слов.
– Он только о вас и говорил перед отъездом – вечером того дня, когда мы в обеденный перерыв наведались к вам… и вы поднесли ему букетик. – (Она закрыла лицо руками, но уже не рвалась от меня, а слушала – вся обратилась в слух!) – Прежде он лишь изредка упоминал вас в разговоре, но этот нежданный отъезд словно бы отомкнул его сердце: он признался, что любит вас и по возвращении хочет просить вас стать его женой.
– Умоляю… – вымолвила или, скорее, выдохнула она то слово, которое раз или два порывалась сказать раньше, если бы голос не изменил ей.
Она стояла вполоборота ко мне, отворотив лицо и бессильно уронив руки; потом ее рука потянулась к моей и мягко сжала ее долгим благодарным пожатием. Не в силах дольше крепиться, Филлис облокотилась на деревянную перегородку, уткнулась в нее лбом и беззвучно заплакала. Я не сразу понял, чем вызваны эти новые слезы, и с ужасом подумал, что превратно все истолковал и своими речами еще больше расстроил ее. Я робко приблизился к ней.
– Ох, Филлис, простите!.. Я думал обрадовать вас. Он говорил с таким чувством, как может говорить только тот, кто влюблен, и я отчего-то возомнил, что вам отрадно будет это узнать…
Она подняла голову и посмотрела на меня. О этот взгляд! Ее блестящие от слез глаза светились почти неземным счастьем, на нежных девичьих губах играла блаженная улыбка, щеки вновь окрасил здоровый молодой румянец… Одно мгновение – и она снова спрятала от меня свое лицо, словно опасаясь, что оно слишком красноречиво поведает о ее чувствах, которые далеко не исчерпывались искренней признательностью, готовой сорваться у нее с языка. Я мысленно поздравил себя – моя догадка верна! – и попытался припомнить еще какие-нибудь ободряющие подробности своей беседы с Холдсвортом, но кузина оборвала