стела бумага, когда Филлис перевернула лист. Дочитав письмо, она не шелохнулась – ни слова, ни вздоха. Я продолжал смотреть в окно, заложив руки в карманы. Не знаю, как долго тянулось молчание. Мне оно казалось нескончаемым, непереносимым. Я перевел взгляд на Филлис. Должно быть, почувствовав это, она вдруг очнулась и подняла на меня глаза.
– Не терзайтесь так, Пол, прошу, не надо! Невозможно смотреть. Вам не за что винить себя. По крайней мере, я вас не виню. – (Я невольно застонал, но, кажется, она меня не слышала.) – Ну а он… Отчего ему не жениться, что в этом такого? Надеюсь, он будет счастлив. Всей душой надеюсь!.. – Голос ее сорвался, но она поборола свою слабость и заговорила бодрее и быстрее, словно боялась остановиться: – Люсиль… Это, по-нашему, Люси? Люсиль Холдсворт! Звучит очень мило, и я надеюсь… Что я хотела сказать? Ах да! Нам нет нужды возвращаться к этому, Пол, только перестаньте винить себя, обещайте! Вы не сделали ничего дурного, вы были очень, очень добры, и мне невыносимо видеть вашу грусть, это меня убивает, право… Хоть плачь!
Она бы и расплакалась, но тут подоспела гроза и весь дом содрогнулся от оглушительного грохота, будто прямо над крышей разорвалась пополам огромная черная туча. Миссис Холмен проснулась и стала звать дочь; мужчины и женщины, занятые на уборке сена, гурьбой устремились к дому, сразу же промокнув до нитки; последним явился пастор – улыбающийся, радостно возбужденный буйством стихии, благо за день работники потрудились на славу и почти что все сено успели заложить в полевой сарай. В общей суматохе я лишь раз или два столкнулся с Филлис, которая ни минуты не сидела без дела – и, сколько я мог судить, неизменно делала именно то, что требовалось.
Перед сном удалившись в свою комнату, я наконец вздохнул спокойнее: худшее уже позади, твердил я себе, и кузина приняла новость не так трагически, как я опасался. Однако последующие дни обернулись для меня мукой. Я постоянно ловил себя на мысли, что Филлис странно переменилась, но не мог понять, почему ее родители этого не видят, ведь она их плоть и кровь и кому, как не им, следовало бы раньше других заметить неладное. Они же держались как ни в чем не бывало, более того – на ферме в те дни царило приподнятое настроение, ибо «первые плоды земли»[34] (по выражению пастора) оказались на редкость обильными и каждый работник получил причитающуюся ему долю урожая. Глядя на старших Холменов, я начал думать, что приписываю Филлис то, чего нет на самом деле.
После той достопамятной грозы выдалось два тихих солнечных дня, в течение которых остатки сена были благополучно убраны. Потом зарядил мелкий дождь, как будто нарочно для того, чтобы колосья полнее налились, а скошенные луга вновь зазеленели. Пользуясь дождливой погодой, пастор смог выкроить чуть больше времени для отдыха и любимых домашних занятий. Студеные дни, когда мороз сковывал землю, были его, так сказать, зимними каникулами, а полоса затяжных дождей вслед за уборкой сена – летними. Мы сидели в общей комнате с раскрытыми окнами, наслаждаясь прохладой и свежими ароматами, растворенными в мягких каплях шелестящего в листве дождика. Такой негромкий беспрерывный звук – подобно монотонному шуму мельничных колес или журчанию ручья – навевает сон на счастливых людей, пребывающих в мире с собой. Но у двоих в нашей тесной компании не было мира в душе. По крайней мере за себя я ручаюсь. Меня снедала тревога. С того грозового дня мне то и дело слышалась в голосе Филлис новая, резкая, дребезжащая нота, совершенно несвойственная общему строю ее речи; и глаза ее, прежде светившиеся покоем, теперь растерянно метались; и на лице бледность и краска сменяли друг друга без видимых причин. А мистер Холмен, пребывая в блаженном неведении относительно событий, которые имели прямое отношение к жизни его семьи, с упоением погружался в свои ученые книги и томики латинской поэзии. Как правило, он читал вслух, порой прерываясь, чтобы поделиться своими мыслями. Кому из его слушателей – мне или Филлис – были адресованы его рассуждения, сказать не берусь, однако, сердцем чувствуя, что моя кузина сейчас неспособна вникать в нюансы, интересующие отца, но чуждые ее измученной душе, я сам старался как можно внимательнее слушать его и по мере сил постигать смысл услышанного.
– Поразительно! – воскликнул он, похлопывая ладонью по старинной книжице в веленевом переплете. – В первой книге «Георгик» Вергилий говорит, что надобно тщательно разравнивать почву под посевы и обеспечивать орошение, чуть далее настоятельно рекомендует брать только лучшие семена и не забывать вовремя чистить водоводы… Трудно не согласиться с ним. Или вот другой совет: косить пересохший луг, пока роса не сошла, то бишь до зари, несмотря на все неудобства ночной работы. Любой шотландский фермер подтвердит вам его правоту. Иными словами, все, что было верно в его время, верно и в наши дни.
И пастор принялся вслух зачитывать латинские строки, отбивая ритм ударами линейки по колену. По всей видимости, монотонная декламация действовала Филлис на нервы – раз-другой она с досадой оборвала нить, хотя конец был еще достаточно длинный, чтобы продолжить работу. (И поныне характерный звук лопнувшей нити кажется мне отголоском душевной боли несчастной швеи.) Миссис Холмен, мирно вязавшая в уголке очередной чулок, сочувственно покачала головой, очень просто объяснив, почему Филлис приходится то и дело возобновлять шов:
– Не иначе скверная нитка попалась.
– Скверная нитка… Скверное всё!.. Мочи нет терпеть! – Филлис отбросила шитье и быстро вышла из комнаты.
Думаю, моя кузина ни разу в жизни не позволяла себе подобной вспышки. И хотя в иных семьях на такой тон и манеру поведения никто не обратил бы внимания, в пасторском доме, где все дышало миролюбием и доброжелательством, это было как гром среди ясного неба. Мистер Холмен отложил линейку и книгу и сдвинул очки на лоб. Лицо мамаши Холмен обеспокоенно вытянулось, но уже в следующую секунду приняло свое обычное невозмутимое выражение.
– Должно быть, погода! – рассудила она. – Всяк переносит ее по-своему. У меня, к примеру, на дождь болит голова.
Пасторша поднялась было, чтобы проследовать за дочерью, но, не дойдя до двери, передумала и села на место. Примерная мать! Вероятно, она надеялась, что осадок от диковинной выходки Филлис тем скорее растворится, чем усерднее делать вид, будто ничего не случилось.
– Почитайте еще, – сказала она мужу, – очень интересная книжка. Если я и не все понимаю, мне нравится слушать.
Пастор Холмен продолжил чтение, но как-то вяло, сбивчиво, позабыв про линейку и величавый латинский ритм. Когда спустились сумерки – из-за ненастья раньше обычного, – Филлис неслышно вернулась, словно давая понять, что все идет своим чередом. Она снова взялась за шитье, но вскоре совсем стемнело и работу пришлось прекратить. Потом я увидел, как моя кузина украдкой потянулась рукой к матери, и та понимающе сжала ее кисть в своей ладони и принялась ласково перебирать и поглаживать дочкины пальчики. Пастор, наряду со мной бывший свидетелем сей нежной пантомимы, воспрянул духом и живее заговорил о вещах, интересовавших его в ту минуту ничуть не более, чем меня, что, как вы понимаете, означает полное отсутствие интереса и лишь доказывает, насколько важнее для любого человека (хотя бы и фермера!) разворачивающаяся на его глазах домашняя коллизия, нежели все вместе взятые земледельческие обычаи древних.
Расскажу еще об одном случае – о том, как однажды старая служанка Бетти выложила мне все, что накипело у нее на сердце. Я вошел в дом через кухню, где Бетти сбивала масло, и попросил налить мне кружку пахты.
– Погодите, кузен Пол! – (От моих родственников она переняла привычку в глаза и за глаза называть меня «кузен Пол».) – Чую я, с нашей Филлис творится неладное, и не мне вам рассказывать, что́ это за напасть, сами, поди, догадались… Ну, по такому, как вы, она бы, ясное дело, сохнуть не стала, – (не слишком лестное для меня наблюдение, но Бетти и не старалась угодить даже тем, кого почитала), – значит, остается этот… Холдсворт. Зачем только он к нам пожаловал!.. Вот вам моя думка.
Думка ее меня не обрадовала. Не зная, что ответить прозорливой служанке, для которой существенный кусочек общей картины уже не является тайной, я попытался сбить ее с толку притворным удивлением:
– С Филлис творится неладное? С чего вы взяли, скажите на милость? У нее такой цветущий вид, любо-дорого посмотреть!
– Ох, вьюноша!.. Знать, сами вы еще большое дитя, коли не слыхивали о румянце лихорадочном. Только сдается мне, не так уж вы просты, господин хороший! Кому другому рассказывайте, кто там цветет и пахнет, а мне зубы не заговаривайте. Нечто я не слышу, как по ночам она часами ходит взад-вперед? Слышу, все слышу – моя комната рядом, за стенкой. А с чего это она задыхается и без сил падает в кресло, – (служанка кивком указала на кресло у двери), – и просит воды, будто прямо сейчас лишится чувств? Раньше сколько б она ни работала, усталость ее не брала, домой возвращалась всегда свежая и веселая. Ох, ежели ваш дружок обманул ее, ему это даром не пройдет. Такую девушку еще поискать – горлица чистая, яблочко наливное! Для отца она свет в окошке, да и для матери тоже, только у ней на первом месте всегда пастор… Вы там приглядите за своим дружком, пусть даже не думает обижать нашу Филлис, я этого не потерплю!
Что мне было делать, что говорить? Я хотел и Холдсворта оправдать, и кузину не выдать, и служанку унять – все разом, – но, боюсь, избрал не лучший путь.
– Полагаю, Холдсворт ни единым словом не обмолвился ей о… о любви. Я в этом уверен!
– Ну да, ну да! Не все ж молоть языком. А глаза-то на что, а руки?.. У всякого молодца того и другого по паре.
– Но она еще очень юна… и всегда под присмотром родителей. Неужели они ничего бы не заметили?
– Что ж, коли спросили, прямо говорю вам: «Нет». Они по сю пору называют ее промеж собой просто «дитя», будто на свете других детей мало! Дочь у них на глазах превратилась в девицу на выданье, а они все еще видят в ней младенца. Ну и где ж это слыхано, чтоб мужчина влюбился в младенца?