Мне вспомнился детский передник Филлис – наглядное свидетельство того, что ее родители и впрямь не видели, как на их глазах «дитя» превращается в женщину. Пастор и сейчас говорил и думал о дочери как о малом ребенке, чью невинную душу я растревожил своими никчемными и глупыми речами. Я знал, что он заблуждается, но у меня и в мыслях не было перечить ему, ни тогда, ни после: мне не хотелось ни на йоту усугублять то горе, которое я принес всему пасторскому семейству. Между тем мистер Холмен продолжал ходить взад-вперед, лишь изредка останавливаясь, чтобы переложить с места на место какие-то предметы на столе, передвинуть какой-то стул – с нескрываемым раздражением и без малейшего смысла. Наконец он вновь заговорил:
– Юная, чистая, незапятнанная мирской грязью душа! Как же вы посмели вкладывать в уши ребенку столь несуразные мысли, пробуждать надежды, распалять чувства… Чтобы все закончилось так, как закончилось! Хотя оно и к лучшему, несмотря на ужасное зрелище горя ребенка. Я не могу простить вас, Пол. Вы не просто допустили ошибку – вы совершили злодеяние, передав дочери слова этого человека.
Мистер Холмен вынес свой вердикт, стоя спиной к двери, и не слышал, как она медленно отворилась и на пороге возникла Филлис. Повернувшись, чтобы выйти вон, он столкнулся лицом к лицу с дочерью и ошеломленно замер. Вероятно, она встала с постели в одной рубашке, второпях набросив поверх темную зимнюю накидку, ниспадавшую почти до полу – до ее белых, босых, бесшумных ступней. На мертвенно-бледном лице отчетливо выделялись глаза в темных провалах глазниц. Медленно переступая, кузина дошла до стола и, опершись на него рукой, скорбно промолвила:
– Отец, вы не должны винить Пола… Я нечаянно услышала ваше суждение. Да, он рассказал мне… Возможно, не стоило, милый Пол! Но… Боже мой, мне так стыдно!.. Рассказал по доброте душевной, потому что видел… как я страдала, когда уехал его друг. – Голова ее поникла – бедная девушка едва держалась на ногах.
– Не понимаю… – произнес ее отец, уже начиная о чем-то догадываться.
Филлис молчала, пока он прямо не потребовал от нее объяснений. Его бессердечное требование до крайности возмутило меня, но, если бы не эта жестокость, я не узнал бы всей правды о чувствах Филлис.
– Я полюбила его, отец! – после долгой паузы сказала она, прямо глядя в лицо пастору.
– Он признавался тебе в любви? Пол утверждает, что нет.
– Нет, ни разу. – Она вновь потупила взор и вся как-то обмякла. Я испугался, что она вот-вот упадет.
– Просто в голове не укладывается! – резко сказал пастор; затем обреченно вздохнул, и ненадолго воцарилась мертвая тишина. – Пол! Я был несправедлив к вам. Ваш поступок достоин осуждения, но часть своих слов я беру обратно.
И вновь гробовое молчание. Мне показалось, что Филлис беззвучно шевелит побелевшими губами, но, возможно, то был обман зрения, игра теней от дрожащего пламени свечи, над которым вился мотылек, залетевший в открытое окно. (Я мог бы спасти его, но не двинулся с места – слишком тяжело было на сердце от всего происходящего.) Так или иначе, никто из нас не издал ни звука, и минуты продолжали свой бесконечный бег в полной тишине. Нарушил ее пастор:
– Филлис! Неужели ты не была счастлива здесь, с нами? Уж мы ли тебя не любили!..
Она растерянно воззрилась на него, не понимая, к чему он клонит, и в ее прекрасных глазах застыла нестерпимая боль. Но пастор, не обращая внимания на затравленный взгляд дочери (конечно, в волнении он его просто не заметил!), продолжил сыпать соль на рану:
– А ты, оказывается, готова была все бросить, оставить родной дом, оставить отца и мать, уехать невесть куда с чужим человеком, который мотается по всему свету!
Несомненно, он тоже страдал, в его упреках слышалась горечь обиды. Вероятно, отец и дочь еще ни разу в жизни не были так далеки друг от друга, как в эту минуту, когда между ними пролегла пропасть взаимного непонимания. И тут с моей кузиной что-то случилось, какой-то неведомый ужас обуял ее, она страшно переменилась в лице и… И к кому бы вы думали она кинулась за помощью? К отцу! Шагнув вперед на слабеющих ногах, Филлис пошатнулась и, уронив руки ему на колени, громко простонала: «Голова, отец! Моя голова!..» Пастор мгновенно раскрыл объятия, но она выскользнула из кольца отцовских рук и упала на пол, к его ногам.
С каким отчаянием смотрел он на дочь! Пока я жив, мне не забыть его взгляда – вовек не забыть!.. Мы с ним вдвоем подняли Филлис. Лицо ее странно потемнело. Она была без чувств. Я побежал через кухню во двор и принес колодезной воды. Пастор уже усадил дочь себе на колени, и ее головка, точь-в точь как у спящего ребенка, покоилась на груди отца. Он попытался встать на ноги вместе со своей драгоценной ношей, но безумный страх отнял силу даже у такого силача, и он с протяжным стоном опять рухнул в кресло, задохнувшись от сдавленных рыданий.
– Она ведь не умерла, Пол, не умерла?.. – хриплым шепотом спросил он, едва я приблизился.
У меня тоже перехватило дыхание, но я рукой указал ему на непроизвольно подрагивающие губы бедняжки. В эту минуту из своей комнаты спустилась миссис Холмен, потревоженная необычным шумом. Помнится, я немало удивился присутствию духа пасторши. Несмотря на испуг, и дрожь, и бледность, она определенно лучше своего мужа знала, что делать. Теперь-то я понимаю, отчего пастор так обессилел: на него давило воспоминание о недавней сцене, точила мысль, что, быть может, он сам своими словами спровоцировал у дочери болезненный припадок – или приступ, как это ни назови.
Филлис отнесли наверх, и, пока женщины укладывали ее, все еще не подающую признаков жизни, если не считать легких судорожных подергиваний, я выскользнул из дому, оседлал лошадь и во весь опор, на который была способна тяжеловесная коняга, поскакал в Хорнби за доктором. Мне сказали, что доктор уехал и, возможно, вернется только утром. «Боже упаси!» – воскликнул я, сидя в седле под окошком, из которого в ответ на поднятый мною трезвон, выглянула голова ученика местного эскулапа. Он оказался славным малым.
– Может вернуться и через полчаса, никогда не знаешь, – сообщил он. – Я так думаю, что скоро будет. Как только появится, скажу, чтобы немедленно ехал на ферму Холмена. Его красавица-дочь заболела? Я правильно понял?
– Да.
– Жаль будет, если не выживет. Других детей у них ведь нет? Я сейчас встану, спущусь, выкурю трубочку, чтобы не упустить хозяина. А то, не ровен час, усну.
– Спасибо, добрый человек! – И я поспешил назад.
«Мозговая горячка», – объявил доктор, приехавший к нам под утро. Всю ночь дежуря по очереди у постели больной, мы и сами уже разгадали природу внезапной болезни. От каких-либо прогнозов – будь то надежда на полное выздоровление или, напротив, совет приготовиться к худшему – осторожный доктор упорно воздерживался. Сделав необходимые назначения, он пообещал вскоре наведаться – так скоро, что это само по себе свидетельствовало о его серьезной обеспокоенности.
Благодарение Богу, Филлис поправилась, хотя на первом этапе выздоровление шло медленно и мучительно. В начале августа я должен был вернуться к отцу с матерью, но прежние планы по умолчанию были отменены. Я до сих пор убежден, что все в доме Холменов, и пастор в особенности, нуждались во мне, а мой отец был не тот человек, чтобы в подобных обстоятельствах торопить меня с приездом.
Да, я чувствовал, что нужен в пасторском доме. Все обитатели фермы (включая бессловесных тварей, которые тоже знали и любили Филлис) погрузились в уныние, словно черная туча заслонила от них солнце. Слуги и работники по-прежнему выполняли свои обязанности, стараясь оправдать доверие пастора и не поддаться искушению работать вполсилы без хозяйского пригляда. На следующий день после того как с Филлис случился припадок, пастор собрал их в пустом амбаре и попросил молиться о здравии его единственного чада, откровенно признавшись, что сейчас не способен думать ни о чем, кроме как о своей ненаглядной девочке, оказавшейся на грани жизни и смерти, и потому призывает всех исправно поддерживать порядок на ферме, не дожидаясь его указаний. И честные слуги, как я уже сказал, не подвели, хотя их тоже угнетала тревога. Ранним утром они один за другим понуро шли в дом, плотно окутанный скорбью, справиться у Бетти о новостях, которые в изложении старой кухарки приобретали дополнительную мрачность. Добрые люди только вздыхали и молча качали головой.
При всем своем сочувствии крестьяне не годились для срочных поручений. Зато я всегда был под рукой, радуясь любой возможности хоть чем-то помочь. Так, однажды понадобилось приложить к голове Филлис лед и я помчался верхом к сэру Уильяму Бентику, у которого в хозяйстве имелся погреб-ледник. В другой раз требовалось съездить в Элтем (хоть на поезде, хоть верхом, лишь бы скорее) и упросить тамошнего доктора приехать на ферму для консилиума: у больной возникли новые симптомы и мистер Браун, врач из Хорнби, счел их угрожающими…
Множество часов провел я у окна в эркере на лестничной площадке между этажами, где стояли старые напольные часы, вслушиваясь в каждый звук, доносившийся из спальни больной, – редкий звук в душном притихшем доме. Мы с пастором часто встречались, но мало разговаривали. Он состарился – ужасно состарился! Родители сообща ухаживали за дочерью. Казалось, в час испытаний необходимые силы поровну распределились между мужем и женой. Ничьей помощи они не хотели, почитая чужое вмешательство святотатством. Даже старой Бетти дозволялось заходить к Филлис только в случае крайней надобности.
Однажды сквозь открытую дверь я увидел кузину: ее прекрасные золотистые волосы давно были острижены; голову покрывали влажные полотенца – голова металась по подушке, безостановочно и монотонно как маятник. Лежа с закрытыми глазами, больная по старой, въевшейся в мозг привычке пыталась напевать церковный гимн, однако мелодия постоянно прерывалась жалобными стонами. У постели сидела мать, которая заботливо, терпеливо, без слез меняла дочери холодные компрессы. Отца я сперва не увидел, но, приглядевшись, заметил его в дальнем темном углу: стоя на коленях, пастор самозабвенно молился. Потом дв