ерь закрыли.
Однажды в дом явились посетители. Брат Робинсон и еще какой-то клирик наведались к пастору, прослышав о посланном ему «испытании». Вызвав хозяина на лестницу, я шепотом доложил ему о визитерах. Он пришел в неописуемое волнение.
– Им надо, чтобы я раскрыл перед ними душу. А я не могу! Останьтесь со мной, Пол. У них благие намерения, но духовную помощь в такое время даст мне только Бог… только Бог!
Мы вместе сошли вниз. Оба «брата» служили в соседних приходах, оба были старше мистера Холмена, хотя по образованию и своему весу в обществе явно уступали ему. Судя по всему, они считали мое присутствие излишним, но я, помня просьбу хозяина, не двинулся с места, лишь взял для вида полистать одну из книжек Филлис, в которой не понял ни слова. Через некоторое время меня пригласили присоединиться к молитве, и мы все опустились на колени. Прочесть молитву вызвался брат Робинсон. Если я правильно помню, за основу он взял Книгу Иова. Во всяком случае, главный посыл сводился к стихам: «Вот, ты наставлял многих и опустившиеся руки поддерживал… А теперь дошло до тебя, и ты изнемог; коснулось тебя, и ты упал духом»[39]. Когда остальные поднялись на ноги, пастор еще несколько минут на коленях молился. Потом тоже встал, пристально посмотрел на нас и предложил садиться. Выдержав многозначительную паузу, Робинсон приступил к разговору по существу:
– Мы печалимся о тебе, брат Холмен, ибо горе твое велико. Однако нельзя забывать, что ты свет на вершине горы[40] и паства твоя неустанно взирает на тебя. По дороге сюда мы с братом Ходжсоном обсудили, в чем теперь, в этот трудный час, состоит твой долг, и хотим заострить твое внимание на двух важнейших аспектах. Во-первых, Господь дарует тебе шанс явить пример истинного смирения.
Заслышав это, мистер Холмен невольно содрогнулся. Бедняга! Воображаю, с какой легкостью в иные, более счастливые минуты жизни он пропускал мимо ушей подобные «братские» наставления, но сейчас, когда его нервы были на пределе, в призыве к смирению он услышал пророчество неизбежной утраты – неминуемой смерти Филлис. Между тем добродетельный глупец мистер Робинсон продолжал развивать свою мысль:
– До нас отовсюду доносятся слухи, что дочь твоя очень плоха и надежды на ее выздоровление тают день ото дня. Так не пора ли вспомнить об Аврааме, который покорился велению Господа принести в жертву собственного сына?[41] Вспомни о нем, и да послужит он тебе примером, и да услышим мы из твоих уст: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»[42]
В повисшей тишине все ждали ответа пастора Холмена. Не сомневаюсь, он искренне старался внять призыву братьев во Христе – но не сумел. Слишком сильно билось в его груди живое сердце. Не могло оно враз обратиться в камень.
– Господь мой услышит от меня эти слова, когда даст мне силы… когда час пробьет, – произнес он наконец.
Его коллеги переглянулись и покачали головой. Думаю, неготовность брата Холмена последовать доброму совету не слишком их удивила.
– Еще есть надежда, – вполголоса прибавил пастор, словно говорил с самим собой. – Господь наделил меня сердцем, в котором надежда живет до последнего, и я не хочу раньше времени заглядывать за роковую черту. – Он обратил взгляд на своих визитеров и несколько возвысил голос: – Братья, Господь укрепит меня, когда придет время – когда потребуется смирение, о котором вы говорите. До той поры я не могу проникнуться этим чувством, а не проникнувшись, не могу выразить его в словах. Без чувства слова превратились бы в пустое заклинание.
Я видел, что мистер Холмен начинает терять терпение. Своими речами он несколько сбил с толку святых отцов. После непродолжительной паузы Робинсон вновь сокрушенно покачал головой и вернулся к прерванным наставлениям:
– А во-вторых, призываем тебя: слушай жезл![43] Спроси себя, за какие грехи послано тебе испытание – не слишком ли ты радел о своей земле и скотине; не слишком ли увлекался мирской наукой, потакая своему тщеславию и пренебрегая божественным; не сотворил ли из дочери своей кумира?
– Я не могу… не стану отвечать! – воскликнул пастор. – В грехах своих я каюсь перед Богом. И если они как багряное…[44] а они таковы в глазах Господа… – кротко заметил он, – …я верую, что Господь посылает нам бедствия не от гнева, дабы безжалостно покарать за грехи, а во спасение, как учит Христос[45].
– Это соответствует нашей доктрине, брат Робинсон? – почтительно осведомился третий участник богословского диспута.
Несмотря на просьбу пастора не оставлять его наедине с посетителями, я решил, что дело принимает слишком серьезный оборот и небольшой перерыв на земные утехи будет полезнее моего бессловесного присутствия, поэтому я тихонько вышел и призвал на помощь Бетти.
– Чтоб им пусто было! – отозвалась она. – Вечно ходят, когда не надо! Еще и корми их… ненасытные утробы! Тот обед, что я подаю вам с хозяином, эти двое слопают и даже не заметят. А у меня ничего и нету, кроме вчерашнего отварного мяса. С тех пор как слегла наша бедная девочка, всем не до еды… Так и быть, нажарю им яичницы с беконом, лишь бы оставили в покое пастора. На сытое брюхо они скорее угомонятся, верно вам говорю. Помню, однажды заявился к нам тот же Робинсон и давай распекать хозяина за его ученость, мол, соблазн это и пагуба… Самому-то такая ученость не снилась, потому и соблазна не опасается… И бубнил, и бубнил, помереть можно со скуки! Ну а мы с Филлис давай его привечать-угощать. И что вы думаете? Как только наелся, да хлебнул доброго эля, да выкурил трубочку, так сразу на человека стал похож, даже не прочь был со мной пошутить.
Этот визит оказался единственным событием в череде томительных дней и ночей, хотя желающих справиться о здоровье Филлис было немало. Соседи постоянно бродили вокруг фермы в надежде подкараулить за оградой кого-нибудь из слуг, однако приближаться к дому не осмеливались: август стоял жаркий, двери и окна постоянно держали раскрытыми, и в доме слышно было бы каждое слово. От семейного несчастья пострадали даже курицы с петухами – Бетти согнала их в пустой амбар и заперла на несколько дней в темноте, но и эта суровая мера не отбила у них охоты кудахтать и кукарекать.
Наконец наступил кризис. Однажды, забывшись тяжелым сном и проспав бог знает сколько часов, Филлис пробудилась и начала подавать новые признаки жизни. Все время, пока она спала, мы ходили на цыпочках, страшась поверить добрым знакам: ровному дыханию, повлажневшей коже, немного порозовевшим губам… Мы так долго понапрасну цеплялись за надежду, что почти отчаялись дождаться перемены к лучшему.
Вечером того знаменательного дня я незаметно вышел из дому и побрел в сумерках по тропе под развесистыми вязами к мосточку у подножия холма, где тропа смыкалась с дорогой на Хорнби. На низких перилах сидел дурачок Тимоти Купер (тот самый уволенный пастором нерадивый работник) и от нечего делать бросал в ручей кусочки известки. Он исподлобья взглянул на меня, но не поздоровался и даже не кивнул, хотя обычно так или иначе меня приветствовал. Я решил, что он, верно, зол на всех из-за потери места. Но мне в ту минуту необходимо было с кем-нибудь поговорить, и я уселся с ним рядом. Не успел я открыть рот, как Тимоти шумно зевнул.
– Притомился, Тим? – спросил я.
– Ага. Думаю, теперь уже можно пойти домой.
– Давно тут сидишь?
– Почитай цельный день. С семи утра уж точно.
– Неужели! Да что хоть ты тут делаешь?
– А ничего.
– Зачем тогда сидишь?
– Телегам хода не даю, – сказал он, встав на ноги и неуклюже потягиваясь.
– Телегам? Каким еще телегам?
– А любым. Чтоб не будили хозяйскую дочку. В Хорнби нынче ярмарка. Непонятно? Вы, что ли, тоже недоумок? – Он придирчиво глянул на меня, словно оценивая мои умственные способности.
– Так ты просидел тут весь день, чтобы на дороге к ферме было тихо?
– Ага. Мне все равно делать нечего. Пастор меня прогнал. Как там его дочка, не слыхали?
– Родители надеются, что долгий спокойный сон пойдет ей на пользу. Доброй ночи, Тимоти, благослови тебя Бог!
Он вразвалку двинулся к перелазу в ограде, за которой тянулась тропа к его дому. Я тоже вскоре пошел домой – на ферму. Там произошли большие события: Филлис пошевелилась и слабым голосом произнесла два-три слова. И сейчас мать по капле вливала в рот ей бульон. Остальных домочадцев впервые за долгое время созвали на вечернюю молитву – наконец-то наметилось возвращение к нормальной жизни. Конечно, в предшествующие дни, пока заведенный порядок был вынужденно нарушен, мы тоже неустанно, хотя и беззвучно молились. Теперь же, собравшись вместе, все с радостным удивлением угадывали на лицах друг друга отражение собственного чувства благодарности Всевышнему. Мы опустились на колени и стали ждать, когда раздастся голос пастора. Но он все не начинал, не мог говорить: его душили слезы. В конце концов вместо слов мы услышали его рыдания – рыдания крепкого телом и духом мужчины!.. Тогда старик Джон, на коленях повернувшись к хозяину, промолвил:
– Пастор, в душе своей каждый из нас уже возблагодарил Господа, и если не сказал этого вслух, так, может быть, на то есть воля Божья и нынче вечером Ему не надо слов… Благослови нас, Господи, исцели нашу Филлис! Аминь.
Так экспромт старика Джона заменил нам молебен.
С той поры «нашей Филлис», как он выразился, день ото дня становилось лучше, хотя выздоровление шло медленно и временами меня посещали мрачные мысли, что она уже никогда не будет прежней. В некотором смысле мои опасения подтвердились.
При первой возможности я рассказал пастору о том, как Тимоти Купер в течение долгого летнего дня по доброй воле охранял мост.