– Прости меня, Господи! – воскликнул мистер Холмен. – Мне стыдно за свою гордыню. Когда я рискну выйти за порог дома, первым делом отправлюсь в хижину Купера.
Стоит ли говорить, что Тимоти вновь был принят на ферму, и позже я много раз наблюдал, с каким бесконечным терпением хозяин старался научить убогого справляться с простыми – отныне всегда посильными для него – обязанностями.
Филлис стали на день переносить вниз, в общую комнату, где она часами беззвучно лежала на широком диване, придвинутом прямо под окна, – всегда тихая, кроткая и печальная, словно уродилась такой. По мере восстановления телесных сил прежняя живость не возвращалась к ней, и родители понапрасну пытались пробудить в дочери хоть какой-то интерес. Мне было искренне жаль их. Однажды пастор принес ей моток голубых лент, с ласковой улыбкой напомнив о давнем разговоре, когда дочь призналась ему в своей слабости к дамским пустячкам. Филлис поблагодарила, но, едва отец вышел за дверь, отложила подарок в сторону и равнодушно закрыла глаза. В другой раз мать принесла ей книги на итальянском и латыни, те самые, которые дочь так любила до болезни (вернее было бы сказать – до отъезда Холдсворта). Пожалуй, из всех попыток эта была самая неудачная. Как только мать оставила ее в покое, Филлис в слезах отвернулась к стене. В эту минуту Бетти расстилала на столе скатерть к обеду, и от ее острых глаз ничего нельзя было скрыть.
– Ну хватит, Филлис! – решительно сказала она, подойдя к дивану. – Мы сделали для тебя все, что могли, и доктора сделали для тебя все, что могли, и сам Господь Бог, наверное, сделал для тебя все, что мог, – и даже больше, чем ты заслуживаешь, коли ты сама для себя ничего делать не желаешь. Не совестно тебе рвать сердце отцу и матери? Сколько им еще ждать, когда ты соизволишь взять себя в руки и приободриться? Вот, я все сказала, долгих проповедей не люблю!
Через день-другой, когда мы остались одни, Филлис спросила, как бы мои родители отнеслись к ее просьбе погостить у них пару месяцев. Слегка покраснев и запинаясь от смущения, она призналась, что хотела бы сменить обстановку и немного развеяться.
– Только на время, Пол! А там… Все уляжется, и мы заживем по-старому. Так будет правильно, я знаю. И я смогу – потому что хочу!
Мортон-Холл
Глава первая
Наш старый замок хотят снести и на его месте построить улицы с домами. Узнав об этом, я сказала сестре:
– Этелинда! Если Мортон-Холл и вправду снесут, это будет пострашнее, чем отмена Хлебных законов[46].
И сестра, поразмыслив, ответила, что, по ее мнению, тут замешаны паписты – они так и не простили Мортона за его содействие лорду Монтиглу, сорвавшему Пороховой заговор[47]. Всем известно, что где-то в папском Риме хранится книга, в которой из поколения в поколение пишется тайная история каждой знатной английской семьи и составляются списки тех, кого папистам есть за что хулить или благодарить.
Некоторое время мы обе молчали, хотя подумали наверняка об одном и том же: наш предок – один из Сайдботемов – был верным сподвижником Мортона. Согласно семейному преданию, он сопровождал своего господина, когда тот вместе с лордом Монтиглом спустился в подвал под парламентом и обнаружил там Гая Фокса с незажженным фонарем в руке. Далее у нас с сестрой одновременно возник вопрос: не получил ли род Сайдботем черную метку в той таинственной и страшной книге, которую папа с кардиналами держат под замком в Риме? Жуткая мысль! Но в чем-то и утешительная. Множество невзгод, выпавших на нашу долю, которые мы промеж собой называли загадочными (хотя кое-кто из соседей относил их на счет нашей собственной неосмотрительности), получали простое и понятное объяснение в том случае, если мы возбудили смертельную ненависть к себе со стороны могущественного ордена иезуитов. Недаром мы жили в постоянном страхе с тех пор, как прочли «Иезуитку»![48] Возможно, это последнее соображение и сподвигло мою сестру сказать то, что она сказала. В свое время мы даже были знакомы с троюродной сестрой той самой иезуитки, и, вполне вероятно, отсюда, по линии литературных связей, сестре пришла в голову неожиданная мысль.
– Бидди! – сказала мне она (должна заметить, мое имя – Бриджет, и никто, кроме сестры, не зовет меня Бидди). – Почему бы тебе не написать историю Мортон-Холла? Мы много чего знаем про Мортонов. Нехорошо, если от них не останется даже воспоминания, когда мы с тобой еще способны что-то поведать людям.
Признаюсь, меня ее предложение обрадовало, только сразу ухватиться за него было бы нескромно, поэтому я начала отпираться, хотя и не могла отрицать, что действительно многое помню из рассказов о старом замке и записать все это было бы, наверное, лучшей услугой Мортонам, у которых наша семья арендовала землю на протяжении трех веков. Короче говоря, в конце концов я согласилась, а когда дело было сделано, отдала свои записи на проверку мистеру Суинтону, молодому помощнику нашего священника, и он выправил все ошибки.
Мортон-Холл расположен в пяти милях от центра Драмбла, близ деревни, которая в пору строительства замка, думаю, не уступала по размерам тогдашнему Драмблу. Я застала те времена, когда между Драмблом и деревней Мортон пролегал довольно длинный кусок малоезженой дороги с высокими живыми изгородями по обеим сторонам. Теперь это одна сплошная улица, и бывшая деревня превратилась в пригород большого Драмбла.
Наша ферма стояла там, где ныне проходит Ливерпуль-стрит, а на месте теперешней баптистской церкви была болотина, которую знал всякий охотник на бекасов. Судя по дате «1460» на одной из больших поперечных балок, ферма наша появилась раньше замка, потому как там самая старая из пометок указывала на 1554 год. Мой отец очень гордился этим, и я хорошо помню, как однажды вечером, когда мы с Этелиндой были еще детьми и экономка Мортонов миссис Доусон зашла к матушке на чашку чая, он чрезмерно расхвастался, чем ненароком задел экономку за живое. Миссис Доусон никогда не согласилась бы с тем, что какой-либо дом в округе может быть старше замка. Закипая от возмущения, она довольно-таки прозрачно намекнула, что Сайдботемы, должно быть, сами подделали дату, желая принизить семейство сквайра и набить себе цену, дескать, их кровь древнее! Дабы воцарился мир, матушка попросила миссис Доусон рассказать нам на сон грядущий историю старого сэра Джона Мортона. Я же прибегла к маленькой хитрости и напомнила отцу, что Джек, наш работник, не всегда вовремя загоняет в хлев джерсейских коровок[49], несмотря на промозглые осенние вечера. Отец тут же подхватился – пошел проверять скотину, а мы все сдвинулись теснее у очага и приготовились слушать рассказ про сэра Джона.
Сэр Джон Мортон жил во времена Реставрации[50]. Мортоны с самого начала были на правильной стороне, и Кромвель[51], когда захватил власть, отдал их земли одному из своих приспешников-пуритан, который до войны[52] был никто – какой-то шотландский коробейник, богомольный ханжа! А сэру Джону пришлось покинуть страну и жить в изгнании при дворе своего государя в Брюгге[53]. Безродного выскочку, поселившегося в Мортон-Холле, звали Карр. И я горда тем, что мы – ну не мы сами, а наши предки – устроили ему веселую жизнь. Ему приходилось из кожи вон лезть, чтобы выжать хотя бы малую плату из своих арендаторов, которые никогда не забывали, кто настоящий хозяин, и не собирались отдавать денежки круглоголовому самозванцу. Карр попытался призвать на помощь представителей закона, но результат их усилий был настолько ничтожен, что после первого неудачного опыта бедолагам совсем не хотелось вновь тащиться в Мортон – по той пустынной дороге, о которой я говорила выше, – чтобы снова вернуться ни с чем.
Между тем в замке то и дело раздавались странные звуки, и за ним закрепилась дурная слава дома с привидениями. Но так как ни до, ни после Ричарда Карра никто этих звуков не слыхивал, каждый волен сам строить догадки относительно козней нечистой силы, которая, надо думать, отлично знала, над кем имеет власть – над мятежными раскольниками, и более ни над кем! Во всяком случае, Мортонам, джентльменам честным и верным, которые всегда служили королю Карлу словом и делом, злые духи не докучали.
Наконец старый черт Оливер помер[54]. В ту ненастную, бурную ночь, как говаривали люди, его голос раздавался в вышине над облаками, откуда до нас доносятся разве только пронзительные крики перелетных диких гусей: он звал с собой своего приспешника Ричарда Карра, чтобы не одному носиться в страхе по небу, спасаясь от демонов, которые вволю натешились погоней, прежде чем утянуть его в преисподнюю. Так или иначе, Ричард Карр тоже помер, не прошло и недели: по призыву ли мертвеца или сам по себе, а отправился в ад к своему господину – и богопротивному господину своего господина.
Мортон-Холл перешел к его дочери Элис. По матери она состояла в дальнем родстве с генералом Монком[55], который начал тогда свое возвышение. Так что, когда Карл Второй вернулся на свой престол и многих проходимцев-пуритан заставили отдать неправедно присвоенные земли, Элис Карр не тронули, позволив ей и дальше царствовать в Мортон-Холле.
Была она высокая, статная и, по слухам, писаная красавица. Но вместе с красотой природа не наделила ее ни женской кротостью, ни добрым сердцем. Арендаторы убедились в этом еще при жизни ее папаши, но когда она стала полновластной хозяйкой, то разошлась пуще прежнего. Стюартов она ненавидела даже больше, чем ее нечестивый родитель: каждый год тридцатого января требовала подавать на ужин телячью голову