Затем однажды мой отец услыхал о распродаже небольших участков земли, не включенных в майорат[69]. Наконец дошло до того, что господский урожай начали продавать на корню – за любые деньги, лишь бы поскорее их выручить. Сквайр сильно сдал и совсем перестал выходить из дому; молодой хозяин все время пропадал в Лондоне; одна бедняжка мисс Филлис пыталась уследить за работниками и батраками, чтобы сберечь хотя бы крохи достатка.
К тому времени ей было уже, верно, за тридцать: Этелинде исполнилось девятнадцать, а мне двадцать один, когда умерла наша мама, а с того дня минуло еще несколько лет. В конце концов сквайр тоже умер, говорят от разбитого сердца, – не перенес транжирства единственного сына. Поверенные Мортонов лишнего не рассказывали, но люди болтали, будто бы состояние мисс Филлис тоже вылетело в трубу. Так или иначе, кредиторы сбежались, точно голодные волки. Мортон-Холл был родовым майоратным имением и продаже не подлежал, но его передали в руки юриста, которого обязали выжать из этой собственности все, что возможно, без всякой жалости к молодому сквайру, пусть даже лишив его крыши над головой.
Мисс Филлис съехала в деревенский домишко на краю усадьбы – с милостивого дозволения юриста, не нашедшего желающих снять за деньги старую развалюху. Мы понятия не имели, на что жила несчастная леди, но, когда осмеливались справиться о ее здоровье, она всегда отвечала, что не жалуется. Незадолго до смерти нашего отца она зашла проведать его, и он, набравшись смелости на правах умирающего, спросил ее о том, что мне самой уже много лет хотелось узнать: куда подевался молодой сквайр? С похорон сквайра-отца его ни разу не видели в Мортон-Холле. Мисс Филлис сказала, что он за границей, но где именно, даже ей неведомо, хотя ее не покидает чувство, что раньше или позже он вернется в родные края, и она должна сохранить для него какой-никакой дом, чтобы ему было куда прийти, когда он устанет мотаться по свету в надежде разбогатеть.
– Все еще надеется? – спросил отец, и вопрос в его глазах говорил больше слов.
Мисс Филлис горестно покачала головой. Мы всё поняли: он по-прежнему пропадает за каким-нибудь карточным столом, не в Англии, так во Франции.
Мисс Филлис оказалась права. Спустя, наверное, год после смерти моего отца он вернулся – постаревший, поседевший, осунувшийся. Пришел однажды вечером под нашу дверь, а мы только-только закрылись на все засовы… Мы с Этелиндой по-прежнему жили на ферме, старались поддерживать хозяйство, получать доход, но давалось это тяжким трудом. Сперва за дверью послышались шаги на галечной дорожке, потом кто-то свернул к нашей двери и стал у самого крыльца: мы услыхали мужское дыхание, тяжелое, отрывистое, как после быстрой ходьбы.
– Открыть? – неуверенно спросила я.
– Нет, погоди! – остановила меня Этелинда: мы с ней жили одни, и других домов рядом не было.
Мы затаились. Раздался стук в дверь.
– Кто там? – крикнула я.
– Где живет мисс Мортон… мисс Филлис?
Мы засомневались, надо ли говорить, ведь она, как и мы с сестрой, жила в доме одна.
– Кто там? – снова спросила я.
– Ваш господин, – ответил он надменно и сердито. – Джон Мортон. Где живет мисс Филлис?
Мы мигом открыли засовы и пригласили его войти, хотели извиниться за свою неучтивость. Уж мы бы для него расстарались, выложили бы на стол все самое вкусное, что у нас было. Как иначе? Он же хозяин! Но его интересовала только дорога к теткиному дому, извинений наших он слушать не пожелал.
Глава вторая
До возвращения молодого сквайра мы с сестрой не решались поделиться друг с другом своим невысказанным вопросом: на что живет мисс Филлис? Произносить такое вслух казалось нам неприличным, хотя в душе каждая из нас не могла не думать об этом и не сокрушаться – при всем почтении к благородной леди! – о постигшей ее плачевной участи. Мисс Филлис, которую мы помнили прекрасным ангелом, юной принцессой, нашей обожаемой госпожой, в чью безраздельную и сладостную власть мы все, ее рабы, с гордостью себя отдавали, – мисс Филлис превратилась в обыкновенную, стареющую, изможденную, бедно одетую женщину. И судя по ее виду (хотя в то время я даже про себя не высказала бы столь дерзостной мысли), она худо питалась – недоедала!
Однажды миссис Джонс, жена мясника (и уроженка Драмбла), нахально заявила, что тщедушие и бледность мисс Мортон никого не должны удивлять: чего вы хотите от леди, которая только по воскресеньям позволяет себе съесть кусочек мяса, а в остальные дни довольствуется жидкой кашей да хлебом с маслом! Этелинда сурово сдвинула брови – когда она так смотрит, я сама ее побаиваюсь – и грозно сказала:
– Уж не думаете ли вы, миссис Джонс, что мисс Мортон станет есть ваше захудалое мясо? Вы представления не имеете, до чего у нее тонкий, изысканный вкус, как и подобает особе благородной крови и воспитания. Напомни мне, Бидди, что нас просили купить для нее в новой шикарной мясной лавке в Драмбле давеча… в прошлую субботу?
(По субботам мы с сестрой ездили в Драмбл на рынок продавать яйца – тамошние простаки-прядильщики платили дороже, чем наши деревенские, и слава богу, дуракам закон не писан!)
Я мысленно обругала Этелинду трусихой за то, что она вынудила меня отдуваться и на ходу придумывать историю; ну да сестрица всегда пеклась о спасении своей души – пеклась, чего греха таить, поболее, чем я, иначе я не сумела бы с отвагой льва выпалить ответ:
– Две штуки сладкого мяса[70], по шиллингу каждая, и переднюю четверть домашней ягнятины по восемнадцать пенсов за фунт.
Миссис Джонс ретировалась, недовольно пробурчав, что ихним мясом не гнушается сама миссис Донкин, вдова мельника, а уж нищенке Мортон и подавно не след свой нос воротить.
Когда мы с Этелиндой остались одни, я сказала:
– Как бы не пришлось нам в Судный день расплачиваться за наше вранье!
Этелинда (вообще-то, она хорошая сестра, вы не думайте!) резко одернула меня:
– Говори за себя, Бидди! Я ничего такого не сказала, просто спросила. Если ты соврала, я-то тут при чем? Сама диву даюсь, как это ты не моргнув глазом сочиняешь небылицы?
Но я знала, что в глубине души она одобряет мою находчивость.
После того как несчастный сквайр поселился в домике своей тетки, мисс Филлис, мы с Этелиндой начали смелее обсуждать их между собой. Жили они в большой нужде, это было очевидно. Его мучили жестокие приступы кашля, хотя при посторонних он сдерживался – врожденные гордость и достоинство запрещали показывать другим свою слабость. Несколько раз я видала, как он на рассвете сгребал с дороги навоз, чтобы удобрить огородик за домом, который мисс Филлис совсем забросила, а ее племянник заново вскопал и засеял. Ему всегда нравились «агрономические эксперименты», сообщил он однажды в своей неторопливой вальяжной манере. Мы с сестрой и поныне уверены, что полсотни капустных кочанов – это все их пропитание той зимой, не считая какой-то малости из деревенской лавки: чай да изредка кое-что из еды.
Раз в пятницу вечером я возьми и скажи Этелинде:
– Мыслимое ли дело – везти все яйца в Драмбл на продажу и ничегошеньки не предложить сквайру! Как-никак мы обе родились на его земле.
– Я и сама часто думаю об этом, – ответила сестра, – только как нам быть? Мне не хватит храбрости предложить яйца сквайру; о мисс Филлис и говорить нечего – на подобную дерзость я не способна.
– Ну а я попытаю счастья, – решила я.
Я отобрала несколько яичек – свежайших, золотисто-коричневых, от нашей несушки фазановой породы (другой такой в двадцати милях окрест было не сыскать) – и, как стемнело, отнесла их к хижине мисс Филлис и оставила на крыльце, на одном из низких каменных сидений. Увы! Когда мы с сестрой спозаранку отправились в Драмбл на рынок, все мои яйца были выброшены на дорогу прямо напротив хижины – все разбились и растеклись по грязи отвратительной желтой лужей. А я-то собиралась после яиц подбросить господам курицу или что другое… Но теперь об этом и речи быть не могло. Время от времени мисс Филлис заходила к нам по-соседски. Держалась она несколько строже и суше, чем в бытность свою молоденькой девушкой, и мы понимали, что нам надо помнить свое место. Молодой сквайр обходил наш дом стороной, сочтя, как видно, наш поступок для себя оскорблением.
Зима в тот год выдалась суровая, и цены на продукты подскочили. Мы с Этелиндой едва сводили концы с концами. Если бы не разумница-сестра с ее хозяйской сметкой, как пить дать залезли бы в долги. Она придумала обходиться без обеда, довольствуясь только завтраком и вечерним чаем, ну и я, конечно, согласилась.
Как-то раз я напекла к чаю картофельных оладий. От них поднимался горячий аппетитный дух, но я решила поджарить еще и ломтик бекона, чтобы вернее соблазнить Этелинду – ей в тот день нездоровилось. Только мы сели за стол, как в дверь к нам постучалась мисс Филлис, и мы впустили ее. Выглядела она хуже некуда: худущая, в лице ни кровинки! В нашей жарко натопленной кухне ей сделалось дурно, она едва устояла на ногах и первые несколько минут не могла говорить. Но взор ее был прикован к еде на столе, словно еда могла в любой миг исчезнуть, стоит лишь сморгнуть. Бедняжка! Так смотрит изголодавшееся животное. «Не сочтите за дерзость…» – робко начала Этелинда, намереваясь пригласить мисс Мортон разделить с нами ужин, но на полдороге замолчала от страха. Я без слов протянула гостье румяный, горячий, лоснящийся оладышек. Она жадно схватила его, поднесла ко рту и, даже не надкусив, резко откинулась на спинку стула и заплакала.
За всю свою жизнь мы не видели, чтобы кто-то из Мортонов уронил слезу. Нас с сестрой сковал ужас, и мы молча застыли у стола. Наконец наша гостья опомнилась, но угощение осталось нетронутым; мало того – она обеими ладошками накрыла его, словно боялась потерять.
– Если вы позволите, – произнесла она с царственным величием, сознавая, что мы видели ее слезы, и желая исправить впечатление, – я отнесу это племяннику.