– Я сию минуту буду готов, сэр, – ответил я и помчался в спальню, подальше от его придирчивого взгляда.
Когда я вернулся, мне дали понять всевозможными неописуемыми покашливаниями и неразборчивыми звуками, что он недоволен моим туалетом. Я стоял в полной готовности, держа в руке перчатки и шляпу, но он не спешил трогаться в путь. Я раскраснелся, и мне стало жарко. В конце концов мистер Морган произнес:
– Я прошу прощения, мой юный друг, но нет ли у вас другого сюртука, помимо этого – их, кажется, называют обрезными? Мы в Данкомбе, видите ли, привержены традиционным правилам, а от первого впечатления зависит очень многое. Не забывайте о профессиональной этике, дорогой сэр. Людям нашей профессии пристало одеваться в черное. Вы уж простите меня за прямоту, но я ощущаю себя in loco parentis[79].
Говорил он так добродушно, откровенно и, если вдуматься, доброжелательно, что я понял: обижаться будет ребячеством; тем не менее в глубине души я испытывал легкую досаду. Несмотря на это, я пробормотал:
– Разумеется, сэр, если вы этого желаете.
И снова отправился наверх – снять мой бедный «обрезной» сюртук.
– В таких сюртуках, сэр, вид получается слишком спортивный, что не вполне подобает людям ученых профессий; складывается впечатление, что вы приехали поохотиться, а не стать Галеном или Гиппократом нашей округи. – Он любезно улыбнулся, я же подавил вздох, ибо, признаюсь вам честно, предвкушал выезды на псовую охоту – и даже успел похвастаться этим перед коллегами по лечебнице; дело в том, что Данкомб был знаменит своими охотничьими угодьями. Но все эти планы полностью вылетели у меня из головы, когда мистер Морган отвел меня во двор деревенского трактира – там находился местный торговец лошадьми, направлявшийся на ярмарку в соседнем городке, – и «настоятельно посоветовал» (а при наших отношениях это было равносильно приказу) приобрести ходкого непритязательного низкорослого гнедого коба, а не величавого жеребца, «который через любую изгородь махнет», как заверил меня торговец. Мистер Морган выразил безусловное удовлетворение, когда я подчинился его выбору, похоронив тем самым надежды выезжать на охоту.
После этой покупки он стал со мной намного откровеннее и поведал мне свой план: я должен обзавестись собственным домом, ибо это куда респектабельнее, равно как и профессиональнее, чем наемное жилье; потом добавил, что недавно потерял друга, собрата-врача из соседнего города, у того осталась вдова с весьма скромными средствами, которая с удовольствием поселится у меня и станет вести хозяйство, тем самым сократив собственные расходы.
– Речь идет о даме весьма утонченного воспитания, – продолжил мистер Морган, – хотя, надо сказать, встречался я с ней довольно редко; ей лет сорок пять, и она с готовностью поможет вам освоить всякие тонкости этикета, связанного с нашей профессией, всякие деликатные мелочи, которыми необходимо овладеть каждому, кто хочет чего-то добиться в жизни. Здесь живет миссис Мантон, сэр, – оповестил он меня, останавливаясь возле зеленой двери совершенно неромантичного вида, с медным дверным молотком.
Я не успел осведомиться: «Кто такая миссис Мантон?» – как нам доложили, что миссис Мантон дома, и пожилая опрятная служанка повела нас по узкой, покрытой ковром лестнице в гостиную. Миссис Мантон оказалась вдовой бывшего викария, возрастом за шестьдесят, глуховатой; при этом она, как и все известные мне глуховатые люди, отличалась отменной болтливостью – видимо, потому, что, когда говорила сама, не теряла нити беседы, в отличие от ситуаций, когда говорили другие. Она страдала хроническим заболеванием, не позволявшим ей выходить на улицу, и добрые горожане частенько ее навещали, чтобы побаловать самыми свежими, самыми горячими новостями; в результате ее гостиная стала центром всех сплетен в Данкомбе – хочу уточнить, сплетен, а не злословия, потому что между двумя этими понятиями есть четкая граница. Сам понимаешь, сколь глубока оказалась пропасть между идеальной и реальной миссис Мантон. Вместо порожденной моим разыгравшимся воображением цветущей красавицы-вдовы, трепетно осведомляющейся о здоровье незнакомца, я увидел домовитую разговорчивую пожилую даму, остроглазую, со следами страдания на лице, простоватую в одежде и манерах, но несомненную леди. Она заговорила с мистером Морганом, хотя смотрела при этом на меня; я видел, что она подмечает каждое мое движение. Мистер Морган несколько раздосадовал меня тем, что стал выпячивать мои достоинства; он, однако, неспроста спешил выложить миссис Мантон все красящие меня факты, ибо знал, что ни один городской глашатай не распространит их так широко и быстро.
– Будьте любезны, напомните мне те слова сэра Эстли Купера[80], – попросил он.
Речь шла о совершенно тривиальном замечании, которое я процитировал ему по дороге, мне даже неудобно было его повторять; однако мистер Морган добился своего, и к концу дня все в городе знали, что я любимый ученик сэра Эстли (на деле я видел его всего два раза в жизни) и мистер Морган опасается, что, как только сэр Эстли поймет, на что я способен, он немедленно призовет меня к себе на должность ассистента личного врача королевской фамилии. В этом разговоре было упомянуто каждое, даже самое незначительное обстоятельство, которое могло способствовать формированию моей репутации.
– Как однажды заметил в моем присутствии сэр Роберт Пиль[81], обращаясь к мистеру Гаррисону, отцу нашего юного друга, «августовская луна необычайна по своей яркости и полноте».
Как ты помнишь, Чарльз, отец мой всегда гордился тем, что однажды продал сэру Роберту пару перчаток, когда тот гостил в Грейндже под Бидикомбом, – сдается мне, именно тогда мистер Роберт и нанес отцу единственный визит; но после этого вскользь оброненного замечания миссис Мантон явно прониклась ко мне еще большим почтением – несколько месяцев спустя забавно было услышать, что отец мой был закадычным другом премьер-министра и частенько давал ему советы по части политики. Я сидел, не зная, негодовать мне или смеяться. Мистер Морган был столь очевидно доволен общим впечатлением от разговора, что я не решился портить эффект своими пояснениями; да и, собственно, я тогда еще понятия не имел, что из семян вскользь брошенных фраз в Данкомбе вырастают деревья великих событий. Когда мы распрощались с миссис Мантон, собеседник мой пребывал в безмятежно-добродушном настроении.
– Вам этот статистический факт, безусловно, покажется занятным: пять шестых самых достойных домовладельцев Данкомба составляют женщины. У нас тут просто изобилие вдов и старых дев. Более того, уважаемый сэр, мы с вами едва ли не единственные джентльмены в этом городе – разумеется, если не считать мистера Буллока. Под джентльменами я имею в виду людей интеллигентных профессий. Не следует забывать, сэр, что очень многие представительницы слабого пола сильно нуждаются в благожелательном покровительстве, которое любой мужчина, достойный этого названия, всегда готов оказать.
Миссис Томкинсон, которую мы навестили следующей, не показалась мне дамой, нуждающейся в мужском покровительстве. Была она рослой, худощавой, мужеподобной и предсказуемым образом весьма заносчивой; впрочем, из уважения к мистеру Моргану она пыталась по мере сил не выказывать определенных свойств своей натуры. Он же, как я решил, немного опасался этой дамы, крайне резкой и прямолинейной и явственно бравировавшей своей твердостью и откровенностью.
– А, так это тот самый мистер Гаррисон, о котором мы от вас столько слышали, мистер Морган? Надо сказать, я после всех этих разговоров ожидала большего – гм… гм! Впрочем, он еще молод, еще молод. Мы, мистер Гаррисон, после рассказов мистера Моргана ждали Аполлона и Эскулапа в одном лице; впрочем, пожалуй, можно оставить одного Аполлона – он же, насколько я помню, был покровителем медицины!
«Как же мистер Морган мог меня описывать, если никогда не видел?» – подивился я про себя.
Мисс Томкинсон надела очки и поправила их на римском носу. А потом, внезапно смягчив свой строгий взор, обратилась к мистеру Моргану:
– Вы обязательно должны осмотреть Каролину. Я почти забыла – она сейчас у девочек, но я за ней пошлю. У нее вчера болела голова, она была очень бледна; меня это весьма встревожило.
Она позвонила в колокольчик и попросила служанку позвать мисс Каролину.
Оказалось, что мисс Каролина – ее младшая сестра, причем младше на двадцать лет, так что мисс Томкинсон, пятидесятипятилетняя, считала ее дитятей. А раз ее считают дитятей, значит с ней нужно возиться и нянчиться как с дитятей, ибо она совсем еще младенцем осталась на попечении старшей сестры; после смерти отца они вынуждены были открыть школу, мисс Томкинсон взяла на себя все тяготы ее обустройства, отказывала себе во всех удовольствиях и приносила бесконечные жертвы ради того, чтобы Кэрри не ощутила перемены в их жизненных обстоятельствах. Жена рассказала мне, что сестры однажды купили отрез шелка, которого хватило бы, при рачительном использовании, на два платья; однако Кэрри возжелала не то оборок, не то воланов, и мисс Томкинсон без единого слова согласилась ей потворствовать: пусть будет одно платье вместо двух, зато красивое; сама же она носила свое старое и обтрепанное одеяние с таким довольством, будто оно было из венецианского бархата. Из этого видно, какие у сестер сложились отношения, и я очень рад, что могу упомянуть об этом в самом начале рассказа, ибо прошло еще много времени, прежде чем я сполна оценил мисс Томкинсон, а до того мы крепко повздорили.
Вошла мисс Каролина, с виду очень хрупкая, прямо умирающий лебедь; податливости и сентиментальности в ней было не меньше, чем в мисс Томкинсон твердости и мужеподобности, а кроме того, у нее была привычка на все резкие заявления мисс Томкинсон откликаться: «Ах, сестрица, за что?» – мне это сразу же не понравилось, тем более что возглас этот неизменно сопровождался возмущенным взглядом на всех присутствовавших – Каролина будто давала понять, что совершенно шокирована outré