[82] манерами мисс Томпкинсон. Сестринской преданностью это не назовешь. Укорить наедине, может, и стоит – хотя что до меня, речи и манеры мисс Томкинсон скоро снискали мое расположение, – но мне всегда претили попытки некоторых людей отмежеваться от того, что не нравится другим в их родственниках. Я сознаю, что довольно резко ответил мисс Каролине, когда она спросила, насколько мучительно дался мне переезд из «великой метрополии» в захолустный городишко. Во-первых, почему не сказать «Лондон» или «столица» – да на том и успокоиться? А во-вторых, почему она так дурно отзывается о месте, где родилась, и сомневается, что кто-то способен его полюбить, когда узнает ближе?
Я понимал, что разговариваю с мисс Каролиной не слишком любезно, видел, что мистер Морган за мной наблюдает – хотя тот и делал вид, что прислушивается к мисс Томкинсон, шепотом перечислявшей симптомы сестры. Однако, едва мы вышли на улицу, он тут же начал:
– Дорогой мой юный друг…
Я скривился: за это утро мне не раз уже приходилось замечать, что каждый свой нелицеприятный совет он предваряет словами «дорогой мой юный друг». Так же было и с покупкой лошади.
– Дорогой мой юный друг, хочу отметить две вещи, которые касаются вашей манеры поведения. Великий сэр Эверард Хом[83], помнится, говорил: «Практикующий врач должен обладать либо очень хорошими, либо очень дурными манерами». Но во втором случае за врачом должны числиться таланты и достижения, которые обеспечат ему востребованность вне зависимости от его манер. Причем грубость даже способна придать ему особую привлекательность. Примером может служить Абернети[84]. Что до меня, я все же не сторонник дурных манер. Соответственно, я приложил массу усилий, дабы научиться вести себя внимательно, вдумчиво и вежливо, то есть совмещая доброжелательность и любезность с участливостью и интересом. Мне сложно судить, преуспел ли я в достижении идеала (это под силу немногим), однако советую и вам обзавестись манерами, подобающими вашей профессии. Ставьте себя, дорогой сэр, на место пациентов. У вас доброе, участливое сердце, в этом я не сомневаюсь, и вы способны, выслушивая повесть об их страданиях, испытывать боль – а им утешительно видеть, как чувство это отражается в вашем поведении. Я бы даже сказал, сэр, что для людей нашей профессии манеры – это главное. Я, разумеется, вовсе не образец, ничего подобного, но… А, вот и дом мистера Хаттона, нашего викария; одна из его служанок захворала, и я рад, что у меня есть возможность вас ему представить. К разговору вернемся позднее.
Я, собственно, и не заметил, что мы ведем разговор, – ведь это занятие предполагает участие двух собеседников. И почему мистер Хаттон не прислал накануне справиться о моем здоровье, раз уж здесь так принято? Я почувствовал себя оскорбленным.
Глава третья
Дом викария находился на северной стороне улицы, в том ее конце, с которого открывался вид на холмы. Это было длинное приземистое строение, частично скрытое за соседними; от улицы его отделял дворик с мощеной дорожкой и старинным каменным резервуаром для воды справа от двери. Под окнами разрослась купена. Нас явно разглядывали из-за занавесок, потому что дверь распахнулась, будто по волшебству, едва мы к ней подошли; мы шагнули в низкое помещение, служившее прихожей, – под всеми окнами были по старинке устроены просторные сиденья, камин выложен голландской плиткой; после жары раскаленной улицы прохлада освежала.
– Бесси неможется, мистер Морган, – произнесла славная девчушка лет одиннадцати – она и открыла нам дверь. – Софи хотела послать за вами, а папа сказал, что вы, без сомнения, и так придете, а нам нельзя забывать: есть и другие больные, которым нужна ваша помощь.
– Мистер Морган пришел, Софи, – добавила она, отворяя дверь в одну из внутренних комнат, куда вела ступенька – это я запомнил крепко, потому что едва с нее не свалился, так меня захватила открывшаяся передо мной картина. А это действительно была картина – по крайней мере, таковой она казалась в дверной раме. Сочетание алого и цвета морской волны в комнате, в качестве фона – залитый солнцем сад; очень низкое двустворчатое окно, а за ним – янтарный воздух; внутрь заглядывают купы белых роз, и Софи сидит на полу на подушке, свет падает сверху ей на голову, рядом с ней стоит на коленках круглоглазый крепыш-братишка, она учит с ним алфавит. Я отметил, что наше появление сильно его обрадовало, и, боюсь, после того как малыша отправили позвать папу, оказалось не так-то просто его изловить и снова заставить отвечать урок. Софи тихонько встала, и нас, разумеется, только представили – вот и все, а потом она повела мистера Моргана наверх, к больной служанке. Я остался один в комнате. Она выглядела настолько уютной, что я во всей полноте осознал очарование слова «дом». Повсюду книги и приметы разных занятий: детские игрушки на полу, на голубовато-зеленых стенах несколько написанных акварелью портретов (на одном, судя по всему, была изображена матушка Софи). Стулья и диван обиты ситцем, занавески с тем же узором: милые розочки на белом фоне. Не помню, что там было алого, возможно алый ковер. Рядом с окном стеклянная дверь, за ней ступенька в сад. Прямо под окнами лужайка, а дальше прямые гравийные дорожки с цветочными бордюрами и клумбами по сторонам – они слепили яркостью цветов, как бывает в конце августа, который как раз и стоял; за клумбами фруктовые деревья нависают над изгородью, скрывая от глаз огородик.
Пока я все это разглядывал, вошел джентльмен, вне всякого сомнения, сам викарий. Ситуация сложилась неловкая – нужно было объяснить, что я здесь делаю.
– Я пришел с мистером Морганом, меня зовут Гаррисон, – сказал я и поклонился. Это объяснение, похоже, мало что для него прояснило, однако мы все же сели и стали рассуждать о нынешнем времени года или чем-то подобном – пока не вернулись Софи и мистер Морган. Тут мистер Морган предстал передо мной с лучшей стороны. Рядом с человеком, к которому он испытывал уважение как к викарию, он отбрасывал свою напускную чопорность, держался сдержанно и с достоинством – впрочем, с меньшим достоинством, чем сам викарий. Тот оказался человеком исключительным – немногословным, сдержанным, порой даже рассеянным, внешне неприметным, но из тех, встречаясь с которыми хочется снять шляпу. Думаю, дело было в его человеческой сущности – сам он вряд ли ее сознавал, но она проявлялась в каждом слове, взгляде, движении.
– Софи, – произнес он, – я смотрю, мистеру Моргану очень жарко; не могла бы ты сорвать несколько груш «жаргонель» у южной стены? Полагаю, некоторые уже созрели; в этом году они необыкновенно ранние.
Софи отправилась в залитый солнцем сад, взяла грабли и потянулась к грушам – судя по всему, они висели слишком высоко. В гостиной стало свежее (впоследствии я выяснил, что прохладу давал каменный пол), и я решил выйти на солнце. Сказал, что пойду помогу юной леди, и, не дожидаясь ответа, шагнул в теплый благоуханный сад, где пчелы с неумолчным трудолюбивым жужжанием порхали с цветка на цветок. Софи, похоже, уже отчаялась достать хоть один плод и была рада моей помощи. Я потом корил себя за то, что сразу же сбил все спелые груши с ветки, – потому что, собрав их, мы тут же отправились обратно. Я предпочел бы прогулку по саду, но Софи поспешила в дом, и мне ничего другого не оставалось, как за ней последовать. Пока мы лакомились грушами, она села за рукоделие; очень скоро мы с ними управились, а когда викарий с мистером Морганом закончили разговор про каких-то бедняков, встали и откланялись. Я был признателен мистеру Моргану за то, что обо мне он не сказал почти ни слова. Было бы мучительно, если бы в стенах дома викария замаячили сэр Эстли Купер или сэр Роберт Пиль; не по силам мне было бы слышать и о том, какие «великолепные возможности приобрести глубочайшие познания в профессиональной области» передо мной открываются, – я это уже слышал у мисс Томкинсон, пока разговаривал с ее сестрой. По счастью, в доме викария этого не случилось. Когда мы вышли на улицу, настало время отправляться к деревенским пациентам, чему я был только рад.
Глава четвертая
Прошло некоторое время – и жители Данкомба начали устраивать приемы в мою честь. О том, что их устраивают именно ради меня, мне сообщил мистер Морган – а то я так и остался бы в неведении. Его же очень радовало каждое новое приглашение, он потирал руки, усмехался – можно подумать, тем самым должное воздавали не мне, а ему; впрочем, на деле так оно и было.
Вскоре определилась и ситуация с миссис Роуз. Решено было, что она перевезет свою мебель в один из пустующих домов, я же буду оплачивать его аренду. Она станет вести хозяйство, а взамен будет жить и столоваться бесплатно. Мистер Морган снял мне жилище и принялся рьяно давать советы и вообще налаживать мою жизнь. Я относился к этому с добродушным безразличием, ничего со своей стороны не предпринимая. Дом, который снял для меня мистер Морган, находился неподалеку от его собственного; внизу имелось две гостиных, соединенных распашными дверями, – которые, впрочем, в основном стояли закрытыми. Заднюю комнату превратили в мой кабинет: мистер Морган предложил назвать ее «библиотекой» и подарил мне череп, чтобы поместить на книжный шкаф, в котором на всеобщее обозрение были выставлены медицинские книги; что же касается мисс Остен, Диккенса и Теккерея, мистер Морган расположил их с подчеркнутой небрежностью, вверх ногами или корешком к стене. Комнату по фасаду отвели под столовую, а ту, что над ней, обставили мебелью из гостиной миссис Роуз, хотя скоро выяснилось, что она предпочитает проводить время внизу, в столовой, у окна, чтобы после каждого стежка поднимать глаза и смотреть, что происходит на улице. Странновато мне было чувствовать себя хозяином в доме с чужой мебелью, принадлежащей даме, с которой я пока не был даже знаком.