постояльцы Эоло и матросы с «Гибралтара». Мы были одни на яхте.
— Ты грустный, — заметила она.
— Когда спишь после полудня, — с улыбкой ответил я, — всегда просыпаешься немного грустным. — Потом добавил: — Отсюда, с яхты, все выглядит совсем по-другому.
— Да, совсем по-другому, но со временем возникает желание посмотреть на все и с другой стороны.
— Да, конечно.
Купальщики играли в мяч. До нас доносились их крики и смех.
— Уже поздно, — заметил я.
— Ну и что?
Огненное сияние неба в одно мгновение погасло, сметенное легкой тенью.
— Уже поздно, — повторил я. — Через двадцать минут совсем стемнеет. Терпеть не могу этот момент, для меня он самый неприятный за весь день.
— Если хочешь, — ласково предложила она, — можем пойти в бар, выпьем чего-нибудь.
Я не ответил. Я слишком насмотрелся на нее, пока она спала. Мне было немного страшно.
— Пожалуй, вернусь на берег, — проговорил я.
— Давай, я поужинаю вместе с тобой, — спокойно предложила она.
Я не ответил.
— Эоло, наверное, удивится. Все равно хочешь?
— Сам не знаю.
— И часто у тебя так меняется настроение?
— Частенько, — согласился я. — Но сегодня дело совсем не в этом, дело не в настроении.
— А в чем же?
— Да сам не могу как следует понять. Может, слишком уж много всего со мной произошло за эти два дня. А что, если нам чего-нибудь выпить?
— Нет ничего проще. В баре есть все что душе угодно.
Мы пошли туда. Выпили по две порции виски. Я не привык к виски. Первая порция не произвела на меня особого впечатления, зато вторая показалась очень вкусной. Даже, более того, необходимой. Она-то к нему уже привыкла и выпила с видимым удовольствием, не произнося ни единого слова.
— Очень дорогая штука, — проговорил я, — это виски. Не так уж часто выпадает его пить.
— Да, правда, очень дорогая.
— Ты его много пьешь?
— Пожалуй, немало. Я только его и пью, никаких других крепких напитков.
— Стыда у тебя нет! Три тысячи франков бутылка!
— Да, пожалуй, что нет.
Мы насильно заставляли себя разговаривать. И снова чувствовали себя на корабле совсем одиноко.
— А вообще-то неплохая штука, — заметил я, — это твое виски.
— Вот видишь…
— Правда, приятная штука. Действительно, чего тут стыдиться? А он любил виски?
— Думаю, что да. Правда, мы его очень мало пили.
Она глядела через дверь бара на пляж, который все темнел и темнел.
— Мы совсем одни на яхте, — заметила она.
— Нет, это уж слишком, — рассмеялся я. — Есть люди, с кем тебе хочется выпить, а с другими нет. Так вот ты вызываешь у меня желание выпить с тобой еще один стаканчик виски.
— А от чего это зависит?
— Кто его знает? Может, от того, насколько серьезно он относится к жизни.
— А я не серьезная?
— Нет, наоборот. Все зависит от того, как понимать, серьезным можно быть совсем по-разному.
— Не понимаю.
— Да я и сам не понимаю, — ответил я, — какая разница, должно быть, это мне уже виски в голову ударило.
Она улыбнулась, встала, налила мне виски и подошла ко мне.
— Когда привыкнешь, — проговорила она, — без этого уже очень трудно обойтись.
— Да, очень трудно.
Она отошла и снова села. Нам очень хотелось забыть, что мы одни на всей яхте.
— А откуда ты знаешь? — спросила она.
— Так, догадываюсь, — ответил я. Она опустила глаза.
— Когда разбогатею, — заметил я, — буду день и ночь пить только одно виски.
Она взглянула на меня. А я смотрел на пляж.
— Даже странно, — проговорила она, — как я рада, что встретила тебя.
— Да, — согласился я, — действительно странно.
— Правда, странно.
— Это называется великая любовь с первого взгляда, — заметил я.
Мы дружно рассмеялись. Потом вдруг перестали смеяться, я встал и снова вышел на палубу.
— Что-то есть хочется, — сказал я. — Может, пойдем к Эоло?
— Придется подождать матросов, — ответила она. — Они взяли катер. Если, конечно, у тебя нет желания отправиться вплавь…
Мы остались стоять у борта. Она подавала знаки своим матросам. Один из них отделился от остальных и поплыл на катере за нами. Прежде чем отправиться к Эоло, мы еще немного прогулялись по пляжу, но не с той стороны, где купаются, а с другой.
— Если у тебя будет время, — обратился я к ней, — ты все-таки должна рассказать мне эту историю.
— Это длинная история, она займет много времени.
— Все равно, мне бы очень хотелось, пусть хотя бы совсем коротко.
— Посмотрим, — ответила она, — если у нас будет время.
Когда мы вошли с ней вместе в тратторию, вид у Эоло был удивленный, но не так чтобы слишком. После танцев я ведь не возвращался в гостиницу, и он, конечно, догадался, что я был с ней. Карла, увидев нас, сразу густо покраснела. Я не счел нужным давать им хоть какие-то объяснения. Она разговаривала с Карлой, как и накануне, разве что, может, не так охотно. У меня же не было ни малейшего желания говорить ни с кем, кроме нее, так что я вообще не открывал рта. В траттории были постоянные клиенты и еще двое новых, должно быть, они оказались здесь проездом. У нее был усталый вид, но я находил ее еще более прекрасной, чем накануне, ведь как-никак, а в этой усталости была и моя заслуга. Она рассеянно разговаривала то с Эоло, то с Карлой, все время чувствуя на себе мой взгляд. Мы много ели и выпили немало вина. Как только закончили, она чуть слышно попросила меня вернуться с ней на яхту. Уже начались танцы. Мы слышали, как с другого берега реки доносились звуки той же самбы, что и накануне. Едва мы оказались одни на дорожке, ведущей к пляжу, я поцеловал ее, Не в силах больше ждать. Это она, когда мы уже почти дошли до понтонного мостика, первой снова заговорила о том, чем же я теперь намерен занять свои дни. Она спросила об этом со смехом, будто шутя, но, как мне показалось, чересчур настойчиво.
— А как насчет медных ручек, у тебя еще не пропала охота ими заняться?
— Сам не знаю.
— Может, тебе уже разонравились женщины гибралтарских матросов? — с улыбкой поинтересовалась она.
— Возможно, я судил о них слишком поспешно, — ответил я, — не успев узнать поближе.
— Они такие же, как и все прочие, ни лучше, ни хуже.
— Ну, не скажи… Во-первых, они очень красивые. А во-вторых, вот уж они-то точно никогда не бывают довольны.
— А в-третьих?
— А в-третьих, такое впечатление, будто они принадлежат всем и никому, а с этим, должно быть, нелегко свыкнуться.
— Мне всегда казалось, что то же самое можно сказать о многих женщинах.
— Так-то оно так, — согласился я, — да только с этими и на секунду не усомнишься.
— Мне казалось, ты не придаешь большого значения таким… как бы сказать… ну, допустим, гарантиям такого сорта.
— Да, правда, не придаю, но поди знай, вдруг и с этими получится так же, как и со всеми остальными? А вдруг, когда уж совсем уверишься, что таких гарантий у тебя нет и никогда не предвидится, все-таки появится желание ими обзавестись?
Она улыбнулась, но сама себе, каким-то своим мыслям.
— Конечно, всякое бывает. Да только стоит ли из-за таких страхов отказывать себе в удовольствиях и не делать того, что хочется?
Я не ответил. Тогда она снова, с какой-то совсем уж явной настойчивостью проговорила:
— Если ты и правда так свободен, как говоришь, почему бы тебе не поехать вместе с нами?
— Теперь уже и сам не знаю, — ответил я. — А вообще-то, правда, почему бы и нет?
Она отвернулась и стыдливо промолвила:
— Только не думай, будто ты будешь первым.
— Да что ты, у меня и в мыслях такого не было.
Она помолчала. Потом продолжила:
— Я сказала это, чтобы ты не думал, будто решаешься на что-то из ряда вон выходящее. Просто чтобы убедить тебя уехать со мной.
— И что, много их было?
— Всяко бывало… — ответила она. — Ведь уже три года, как я ищу его…
— А что же ты с ними делаешь, когда они тебе надоедают?
— Выбрасываю в море.
Мы рассмеялись, но не так чтобы очень от души.
— Знаешь, — предложил я, — давай подождем до завтра, а там будет видно.
И снова пошли к ней в каюту.
Мы опять проснулись поздно. Солнце было уже высоко, когда мы вышли на палубу. Все было так же, как и в прошлый раз, точь-в-точь так же и одновременно совсем по-другому, должно быть, еще и потому, что в воздухе уже витала мысль об ее отъезде. Перекусили в баре, что там нашлось — сыром, анчоусами. Пили кофе и вино. Мы были снова одни на всей яхте и, даже пока ели, ни на минуту не могли об этом забыть. Она то и дело поглядывала на часы, вид у нее был чуть встревоженный, она ведь не могла не понять, что я и сам еще толком не знаю, чего хочу, и предчувствовала, что решать за меня придется ей. Потом снова первой заговорила об отъезде:
— А что ты собираешься делать, если не поедешь с нами?
— Да всегда что-нибудь найдется. Знаешь, за последние дни я принял столько решений, — рассмеялся я, — что просто не в силах принять еще одно.
— Наоборот, одним больше, одним меньше, какая разница?
— Так кто же такой этот матрос с Гибралтара? — спросил я.
— Я ведь тебе уже сказала, — проговорила она, — молодой преступник, двадцатилетний убийца.
— А еще?
— Больше ничего. Если ты убийца, ты только убийца, и больше никто, особенно если тебе двадцать лет.
— Я хочу, — попросил я, — чтобы ты рассказала мне его историю.
— У него нет никакой истории, — ответила она. — Когда становишься убийцей в двадцать Лет, у тебя уже больше нет истории. Ты уже не можешь ни идти вперед, ни отступить назад, ни добиться чего-нибудь в жизни, ни потерпеть поражение.
— И все-таки, пожалуйста, расскажи мне его историю. Ну, хотя бы совсем-совсем коротко.
— Я устала, — взмолилась она, — да и нет у него никакой истории.
Потом откинулась на спинку кресла. Вид у нее, и правда, был довольно измученный. Я сходил и принес ей стакан вина.