Очередную кампанию (1901 г. – Примеч. ред.) выпуску предстояло совершить на старом броненосном фрегате «Князь Пожарский», который недавно зачислили в разряд учебных кораблей. В свое время «Князь Пожарский» был украшением флота, как в смысле вооружения, броневой защиты и хода, так и красоты. В данное же время он утратил всякое боевое значение, но красота осталась. Его артиллерия была настолько архаична, что орудия имели деревянные установки, без подъемного и поворотного механизмов и наводились «ганшпугами». Самой большой являлась носовая 6‑дюймовая пушка, из которой стреляли со всякими предосторожностями и за всю кампанию делали один или два выстрела, чтобы показать кадетам, как стреляет такое сложное сооружение. Когда она заряжалась, всех гнали подальше, а комендор отходил на длину шнура, который предусмотрительно надвязывался. Артиллерийский офицер командовал «пли», комендор дергал шнур, и мы все, стоявшие сзади, с замиранием ждали какого‑то ужасающего грохота. Но часто… ничего не следовало, так как происходила осечка, и только после повторения всей церемонии наконец старушка выпаливала, сильно отскочив назад и иногда соскочив с салазок. Весь бак покрывался густым дымом от черного пороха, так что при отсутствии ветра долго ничего нельзя было разобрать, но зато старик артиллерийский офицер[32] ходил с видом именинника – «что, мол, видели, как выстрелила».
Управление этой исторической артиллерией было вверено старому офицеру корпуса морской артиллерии, который плавал на «Пожарском» чуть ли не с его постройки и, казалось, так свыкся с ним, что убери его – он обязательно помрет. За своими пушками он любовно ухаживал и, наверное, в тайниках своей души считал более полезными, чем современные орудия.
Было на «Пожарском» и еще несколько достопримечательных личностей. Среди них два чиновника, выслужившихся из матросов, – шкипер и артиллерийский содержатель[33]. Еще в давно прошедшие времена такие чиновники получали на флоте прозвище «петухов» и жили в особой кают‑компании, которая соответственно и называлась «петушиной ямой». На «Пожарском» она помещалась под офицерской кают‑компанией и, так как была уже за броневым поясом, не имела бортовых иллюминаторов, и свет попадал через узкий и глубокий, как колодец, световой люк. Конечно, среди нас находились озорники, которые не забывали поддразнивать ее обитателей, крича: «Петухи, хорошо ли вам там», или подражая петушиному «ку‑ка‑ре‑ку». Этих двух чиновников никогда не было видно на палубе, и только по праздничным дням, после обедни, во время торжественного поздравления командиром всего экипажа они вылезали на шканцы и становились на левый фланг офицерского фронта. Причем одевались в очень коротенькие сюртучки и какие‑то удивительной формы треуголки, на которые мы всегда заглядывались и находили, что как они, так и сами их обладатели, поросли мохом.
Находилось на «Пожарском» и еще одно замечательное лицо – это боцман по фамилии Рыба[34]. По происхождению он был цыган и, без сомнения, представлял редкий случай, когда человек его национальности так привык к флоту, что остался на сверхсрочную службу и сделался дельным моряком. Он пользовался большим авторитетом как среди офицеров, так и матросов, а следовательно, и мы прониклись к нему большим уважением. Рыба был огромного роста, плечистый, с красивым, смуглым лицом, выдававшим его происхождение. Всегда спокойный и самоуверенный, он знал корабль вдоль и поперек, кажется, каждый винтик и заклепка были ему знакомы, недаром он проплавал на нем лет тридцать. Никто, кроме него, не мог так быстро управиться с уборкой якоря, чрезвычайно сложной на «Пожарском» благодаря таранообразному носу, огромным, адмиральской системы деревянным штокам и ручному шпилю, на который для выхаживания якоря приходилось ставить чуть ли не всю команду. Рыба помнил, как «Пожарский» ходил еще под парусами и совершал заграничные плавания, и оттого отлично знал сложные парусные маневры, которые теперь уже отходили в вечность[35].
Последней достопримечательностью был старший судовой механик[36], тоже старого закала, сохранившийся с тех пор, когда механики еще только вводились на флот с переходом на паровые суда. Офицеры‑парусники их встречали недружелюбно, как первых вестников исчезновения парусного флота. В довершение к этому, механикам не дали офицерских чинов, и они имели чиновничьи погоны. Кроме того, они были не дворянского сословия, как строевые офицеры, и все это ставило их даже ниже другой «черной кости» на флоте – офицеров корпуса штурманов и корпуса артиллерии. Механиков прозвали «сапогами» и «вельзевулами», и эти прозвища дошли и до нас. Мы сейчас же стали изощряться в этом направлении, спуская на веревке в машинный люк сапог или крича туда: «Вельзевул!»
Старший механик был человек раздражительный, по‑видимому, очень обидчивый, и не любивший строевых офицеров, оттого он болезненно реагировал на наши издевательства, а это только подзадоривало. Его тронковая машина, с горизонтальными цилиндрами, нам казалась таким курьезным сооружением, что мы не могли не подтрунивать над ее ходом. Еще бы, раньше чем начать работать, она забавно скрипела и как‑то особенно пыхтела. Вся кадетская палуба наполнялась паром противного запаха, и мы начинали ругать «вельзевула», «портящего» воздух.
Из числа лиц, назначенных на кампанию, особенно отличался судовой священник[37] – иеромонах, так как тогда на флот назначалось только черное духовенство. Неизвестно, по каким соображениям это делалось: оттого ли, что считалось, что служить на флоте небезопасно, или же места на кораблях были недоходными, или, наконец, оттого что в дальние плавания приходилось уходить на долгие сроки. Наш иеромонах, бывший гусарский вахмистр, по возрасту совсем не старый, был весьма компанейским и веселым человеком. Общество офицеров по старой привычке продолжало его смущать, но зато с кадетами он чувствовал себя превосходно и по вечерам приходил на бак беседовать. Мы живо с ним подружились, но подшучивали над его серостью. На корабль он попал первый раз в жизни и всему удивлялся, но в то же время и интересовался. Как‑то мы в шутку ему предложили пробежаться на саллинг, т. е. влезть по вантам до самой верхушки стеньги. Там имелась площадка для удобства работы во время спуска брам‑рей, брам‑стеньги и постановки парусов, и мы любили на ней сидеть и любоваться открывающимся видом. Каково же было наше удивление, когда батюшка, совершенно не смущаясь, поднял полы своего подрясника и пустился вдогонку за нами, долез до саллинга и благополучно спустился вниз. Должно быть, это был редкий случай, что священник отважился на такое путешествие.
Но, к сожалению, наша дружба не ограничивалась беседами, анекдотами и прогулками, и батюшка, пользовавшийся полной свободой съезда на берег, оказался использованным для провоза на корабль спиртных напитков. На это он охотно пошел, так как сам любил выпить, и в больших карманах его рясы удобно помещались бутылки с ромом и коньяком, совершенно не выдавая своего присутствия. Однако в конце концов это его и погубило. Пока «питие» происходило в будние дни, старший офицер[38] терпел несколько легкомысленный вид «бати», но раз тот не рассчитал и слишком приналег в субботу, перед всенощной. Благодаря этому во время служения немного покачивался и даже раз споткнулся с кадилом о какой‑то предательский обух так, что чуть не упал. Этого уже нельзя было не заметить, и все обратили внимание, а командир[39] на следующий день его пригласил и посоветовал как можно скорее списаться с корабля, что он и не замедлил сделать.
В этом году на «Пожарском» плавал не только весь выпуск, но и те кадеты, которые были еще приняты дополнительно в роту, в числе около шестидесяти человек. Такие дополнительные приемы в 1‑ю роту происходили уже третий год, ввиду необходимости увеличить количество выпускаемых офицеров. Это обычно были молодые люди более солидного возраста, чем мы, и положительнее нас, так как поступали они, окончивши уже сухопутные корпуса, гимназии, реальные училища, и даже имелись такие, которые шли с первого или второго курса университетов. Оттого ли, что они приходили с совершенно иным складом мыслей, или потому, что нарушали нашу сплоченность, но как другие выпуски, так и мы встретили их довольно враждебно, и за ними прочно установилось прозвище «нигилистов». Это прозвище так привилось, что даже они сами, желая иногда указать, что поступили в Корпус не в младшую роту, говорили: «Мы из нигилистов». Но, впрочем, эта вражда была скорее наружной и первые месяцы, потом все привыкли друг к другу, и только изредка вспыхивали ссоры, и старые кадеты устраивали потасовку какому‑нибудь новичку, который по наивности вел себя слишком неуважительно с настоящими кадетами. Или какой‑нибудь бывший студентик, штатский до мозга костей, первое время выглядел так несуразно в форме, что невольно возбуждал против себя насмешки, но и к такому скоро привыкали и даже очень любили впоследствии.
Вообще, как я уже упоминал выше, в Морском корпусе совершенно не было жестоких традиций, как это наблюдалось в некоторых сухопутных корпусах и училищах. С узковоенной точки зрения, может быть, это было скорее недостатком, чем достоинством, так как такие традиции способствуют военному воспитанию, но зато из нас не выходили офицеры с узкими взглядами, которые свысока относились ко всем другим профессиям. Смягчению наших нравов также в значительной степени способствовало и то, что в Морском корпусе уделялось больше внимания наукам, чем в сухопутных училищах.
Батарейная палуба, куда нас втиснули, была довольно вместительной, но 140 человек помещались с трудом. В особенности это чувствовалось ночью