– У меня тоже.
Естественно, они все вытащили! Только такой идиот, как я (ну, и как она), мог на что-то надеяться! Я с грохотом опустил руки вниз.
– Все, нам конец! – повысила голос девчонка до истерически-обиженного, еле выговаривая слова сквозь слезы. – Вот ты гремишь, да! Гремишь! А у нас даже телефонов нет, и нас могут зарезать в любой момент! И где мой Мирон… Где?!
– Тихо ты, – прошептал я, не придумав ничего лучше, – разоралась.
– Да ты сам гремишь! – простонала она, давясь соплями. – А мы даже не помирились с Мирошей…
У меня у самого вдруг подступил комок к горлу. Мне было страшно, но не за себя, а за Машку, эту дурацкую Машку, которая из-за меня здесь. Или уже не здесь. Я и думать забыл о своей боли, я ее почти не чувствовал. Меня не убили, не отрезали пальцы и вроде бы не выкололи глаза. В этой пустой темноте передо мной с бешеной скоростью проносились лишь одни мысли. Мысли о том, как могли издеваться над Машкой, пока я был в отключке.
Первый раз в жизни я не знал, что делать, и первый раз в жизни я думал о Машке как о своей сестре, а не как о соседке по комнате, не как о «дочке своей мамы и приемной дочке своего отчима», а как о близком человеке, странное чувство. Если так подумать, мы с ней очень похожи: оба иногда противные, оба не любим торчать дома, оба любим искать приключения на свой зад. В глубине души я всегда хотел дружить с Машкой.
Но все, что я сейчас мог, это стучать ногами по железу и рвать глотку словом «Помогите!!!», вот только я был не тупой блондинкой-истеричкой из американских ужастиков, которая, не раздумывая, побежала бы в темный подвал своего дома со словами «Систер, иц ю?!» навстречу странным чавканьям и шорохам, притом что живет одна. А я был всего лишь жалким подростком, который даже побежать не мог, пускай даже навстречу вонючим маньячинам, которые бы топорами в руках размахивали и визжали Карликовым голосом.
Но здесь, в этой железной трубе, мы были не одни, и сейчас я бы был самым счастливым, если бы где-то рядом лежала сестра, желательно живая…
Но это же просто бред! Столько раз ходил по заброшкам. И один, и с друзьями, и даже пару раз с девчонками, и совсем мелким, а в итоге по собственной тупости в шестнадцать напоролся на садистов. И, самое главное, по собственной воле! Я этого раньше никогда не боялся, потому что был уверен, что таким, как они, нужны только девчонки, а я, мать его, кот с девятью жизнями, который никогда не сдохнет! Меня вдруг охватила такая злость, что я, не контролируя себя, пнул ногами железную стену, и наша труба-коробка затряслась.
– Тише, пожалуйста! – прошептали справа. – Они же услышат!
– Ага! А как сама базарить, так можно и погромче! – огрызнулся я и замолчал.
Сейчас я как никогда должен был собрать себя в кучу и решить, что делать дальше, пока не произошло что-то ужасное. Плевать на проломленную башку, плевать! Я ее чувствовать перестану, только когда сдохну, но до этого не дойдет, уж спасибо, но точно не в ближайшее время! Я же кот с девятью жизнями. Сейчас, согнувшись в три погибели в какой-то железной трубе, напоминавшей длинный, короб, в котором нас замуровали заживо, я нервно щупал руками наручники и пытался стянуть их как можно тише. Вдруг я почувствовал что-то вроде маленьких кнопочек на каждом из них, как на пульте у телевизора. Неужели с кодом? Такие вообще бывают? Я начал наугад тыкать по кнопкам, но ничего не происходило. Ни звуков, ни загоревшегося экранчика с набранными цифрами. Даже наручники были без сознания.
Та, на «эн», продолжала тихо плакать. Даже не шевелилась.
– Что вообще произошло? – спросил я дрожащим голосом и тут же откашлялся.
– Что?
– Не помнишь, как мы сюда вообще…
– Помню, – всхлипнула она. – Когда тот мелкий урод сказал, что игра началась, я услышала, как рядом со мной кто-то упал. Я стянула повязку и увидела только открытые… открытые глаза моего… Он лежал на полу, в волосах сзади, на затылке, кровь была, я завизжала, и меня сразу тоже по голове…
– Я тогда сначала подумал, что они по приколу что-то свалили, чтоб страха нагнать.
Мы замолчали.
– Слушай, – вдруг начал я, – дотронься до того, кто рядом с тобой.
– Ага! Мальчик, ты совсем больной?! А вдруг это труп!
– Тише! – перебил я и понизил голос. Мальчик. Класс, спасибо. – А вдруг нет? Вдруг это твой Мирон, и если он сейчас не очнется, то умрет.
– Нет, – всхлипнула девчонка (вот теперь я имею полное право называть так эту истеричку, которая не хочет ничем помочь). – Нет, это не Мирон, этот больше раз в десять, я чувствую.
– Как ты чувствуешь, если ты его не трогала?
– Трогала один раз нечаянно! И я энергетику его чувствую.
– Ну, значит, живой, – фыркнул я. – Энергетика. Экстрасенс, блин…
Вдруг слева послышался шорох, и мы притихли. Что-то ударилось о железные стены, и они затряслись. Девчонка справа громко вздохнула, а я и вовсе перестал дышать. Голова продолжала кружиться и трещать, но сейчас, казалось, затряслась в такт железным стенам и пульсирующей в висках крови. Я повернулся в ту сторону и, разжав вспотевшие ладони, на всякий случай вытянул руки вперед, даже не знаю зачем. Чтобы мне их откусили, наверное. Вместе с наручниками.
Глава 8. Бинго
– Fuck…
– Машка! – громко прошептал я, узнав сестру в одном лишь слове. – Слышь, Машка, это ты?
– Дима… – простонала она, откашливаясь. – Что за хрень, где мы?
– Да кто бы знал, – ответил я сестре.
Мне вдруг стало спокойно, как никогда. Отлегло, одним словом, и даже появилась уверенность, что мы точно отсюда выберемся, без понятия как, но теперь-то мы точно что-нибудь придумаем, и все будет как раньше, точнее, как весь этот месяц, прожитый с сестрой в Москве. Мне еще больше захотелось ходить в колледж и учить длинные формулы по экономике, я был бы даже не против химии! Все равно на ней можно посидеть в телефоне и пописать страшилки для блога в свое удовольствие.
Но я еще не знал о том, что «как раньше» уже не будет.
– Ты там как? – спросил я Машку.
– Зашибись… Нет, не зашибись! Что с руками…
– Наручники.
– Нет… – протянула она и сплюнула. – Что за…
– Бумажка.
– А че так… – она, кажется, попыталась выпрямить ноги, ударив два раза по железным стенам, – тесно?
– Мы в какой-то квадратной трубе.
– Да ты уже тут местный пацан, я смотрю, – усмехнулась она. – А-а… Как же все болит! Голова…
– А то, что вокруг темнота, тебя не смущает?! – выпалила девчонка справа, прекратив всхлипывать.
– Да мы тут не одни! – прошептала Машка, шаря по одежде. – Смущает. Но не удивляет.
– Че делать-то будем? – протянула девчонка, собираясь снова зареветь. – Нас на органы продадут! А я говорила! Я только не представляю, почему нас до сих пор не убили…
– Телефона нет, – прервала ее Машка, с грохотом опустив вниз руки в оковах.
– У нас тоже! – выпалила девчонка справа, словно только и ждала, когда Машка об этом заговорит.
– Маш, там на наручниках кнопки какие-то, – вспомнил я. – Нам свет нужен, у меня не работают.
– А у меня работают, – радостно отозвалась девчонка, и справа загорелся еле различимый синеватый огонек. – Вот, но толку? Этот экранчик все равно ничего не освещает.
– У меня тоже работает, – сказала Машка. – Буквы какие-то. Сейчас наберу «Сдохните мрази к чертям собачьим».
– Да ладно? – прошептал я, усиленно давя на кнопки: кажется, у меня начали дрожать пальцы, но благо девчонки этого не видели. – Да ладно. Да ладно! У меня у одного они сломаны?
– Не горит экранчик?
– Нет!
– Капец…
Мне вмиг поплохело от одной только мысли, что я в ловушке. В воспаленном сознании начали плясать жуткие картинки моей скорой кончины, а ведь пару минут назад все было так хорошо! В фильмах и страшилках в таких случаях обычно приходится жертвовать конечностями, чтобы спастись, неужели и мне для того, чтобы выжить, придется отпилить себе обе руки? Да и отпилить их и то нечем. Придется грызть их собственными зубами, давясь собственной кровью. Нет, я бы никогда этого не сделал. Попади я в такую ситуацию неделю назад, я бы точно не стал писать страшилку «Лезвие», где главному герою пришлось откусить собственной жене два пальца – средний и указательный. Писать ее мне было не страшно, а саркастически весело, но сейчас, при мысли о том, что все описанное в моем блоге могло быть реальностью, стало жутко.
От таких рассуждений в затылок вступило с новой силой, пока без стука. Но и от этого не становилось легче. Сейчас я бы согласился даже на часовой приступ, лишь бы стянуть с рук этот железный бред.
– А-а! – испуганно вскрикнула Машка и, кажется, зажала сама себе рот рукой. – Кто это?!
– Кто? – переспросили мы с девчонкой справа в один голос.
Я даже посмотрел в ту сторону, где сидела она, но так и не понял, переглянулись мы или нет.
– У нас рядом тоже сидят! – прошептала девчонка справа с надеждой в голосе.
– Фонарик! – воскликнула Машка. – Мне на шею фонарик повесили…
Раздался громкий щелчок, и в один момент слепая темнота рассеялась. Я зажмурил глаза от яркого света, но тут же открыл их и завертелся по сторонам: нас было много.
Безжизненными телами, сгорбившись, как эмбрионы, в тесных стенах железного тоннеля сидели наши. Справа – Мишка, рядом с той девчонкой: ее глаза раскраснелись, как у черта, а по щекам ползли черные слезы туши. Эта страшная маска выражала такой ужас, будто девчонка не выдержит и вот-вот закричит, оскалится и перебьет нас всех к чертовой матери. Она сидела, обхватив голые коленки, и вся тряслась. Когда мы встретились с ней глазами, ее губы задрожали еще больше, и она отвернулась.
Тот, до кого я дотронулся, и вправду оказался Степанычем: разбитые очки сползли на живот, лицо изрезано осколками (похоже, упал он прямо на очки), а на волосах с затылка и на стене поблескивала запекшаяся кровь.
Мирону повезло больше всех: он расстелился на полу, головой к Машке, а ногами ко мне, и можно было подумать, что он просто спит, вальяжно приоткрыв рот. Если бы я раскрыл ноги под углом в сто восемьдесят градусов, то коленкой достал бы до него.