— Пусть теперь рассказывает кому угодно, что он не ловкач и проныра. Чертов Фолькоф, ну ловкач… Рыцаря получил, чертов мошенник…
Пока новоиспеченный кавалер принимал поздравления своих людей, один неприметный монах принес ему бумагу.
Волков развернул ее и прочел:
«Сего дня, сего года Август Вильгельм герцог фон Вуперталь, граф фон Филенбург архиепископ и курфюрст Ланна даровал милость свою и произвел в рыцарское достоинство доброго человека, славного деяниями своими, который зовется Иероним Фолькоф.
Отныне доброго человека этого, должно всем звать Божьим рыцарем, кавалером и господином. И пусть так будет, и о том запись есть в разрядной книге славного города Ланна и герцогства Вуперталь».
У кавалера затряслись руки. Он еще раз перечитал бумагу и, взглянув на монаха, что принес бумагу, спросил:
— Какого еще Иеронима? Это ты написал?
— Нет, — отвечал монах и, указав на невероятно толстого монаха, что сидел в углу храма за маленьким столом, и писавшего что-то.
Волков быстро подошел к тому и тихо сказал:
— Перепиши немедля, я не Иероним, я Ярослав.
— А так вы из Эгемии, там у всех такие странные имена. Мне сказали Иеро Фолькоф, я думал, что вы Иероним, — заметил толстый монах, — а переписать нет никакой возможности, я вас и в разрядную книгу так записал.
— Яро, дурак, Яро, а не Иеро. Яро от слова Ярослав. Перепиши и в разрядной книге, — настаивал Волков.
— Сие и вовсе невозможно, исправлять в книге воспрещается.
— Вырви страницу и перепиши, — начинал злиться кавалер.
— А это уже преступление, — тряс жирным подбородком монах, — книга прошита и страницы пронумерованы.
— И что ж мне теперь делать? — спросил Волков, выходя из себя.
— Живите так, — не чувствуя опасности, небрежно предложил толстяк.
Не говоря больше ни слова, Волков влепил ему утяжеленную, звонкую оплеуху.
— Господь Вседержитель, — заныл монах, почесывая щеку и шею, — что ж вы деретесь в Доме Господа.
Кавалер молча спрятал бумагу в кошель и пошел к выходу. Он пришел в себя. Никаких слез в его глазах боле не было.
«Иероним, значит Иероним, зато кавалер», — сказал он про себя.
— Сыч, веди всех в трактир, скажи трактирщику, чтобы готовил большой обед на всех и пусть не мелочится, скажи, что дам ему талер, пусть будет свинина и вино, и пироги, и лучший сыр.
— Сделаю, господин, — обещал Сыч.
— Еган, ты со мной, — продолжил Волков.
— А куда мы, господин? — спросил слуга, помогая кавалеру сесть на коня.
— К художнику, мне нужен герб. Я тут недалеко видел вывеску.
Не успел он тронуться, как к нему подбежала Агнес и быстро заговорила:
— Господин, разреши мне в стекло заглянуть, сон мне был злой, тебя видела в нем.
Волков, поглядел на нее внимательно и с недоверием. Она уже давно не вспоминала про шар, но, видно, он ее не отпускал.
— Нужно ли? Мало ли снов снится.
— То вещий был сон, как явь. В нем вы были, сидели уставший, или раненый, а на вас монах смотрел.
— Монах? Наш монах? — спросил кавалер.
— Не наш, злой монах.
— Какой еще злой?
— Не знаю какой, на взгляд простой, а туфли у него как у богача, не сандалии и не деревяшки. И говорит он тихо и кротко, но опасен как змея.
Теперь кавалер уже не был так недоверчив:
— Злой монах, говоришь? — задумчиво переспросил он. — Ладно, возьми шар, погляди в него.
Агнес кивнула и бегом кинулась за другими людьми Волкова, что уже шли от собора в трактир.
— Ведьма она, господин, ох ведьма, — начал Еган, — я вот…
— Молчи, дурень, стоишь, орешь на всю улицу, — оборвал его кавалер. — Пошли к художнику.
Художник был беден и молод, Волков, оглядел нищий его дом и хотел уже уйти, но художник упросил его не уходить. Говорил, что нарисует герб на бумаге, и если господину рыцарю понравится, то и щит его разрисует.
Он был первый из посторонних, кто назвал Волкова «господином рыцарем». И «господин рыцарь» согласился. И не пожалел о том.
— Каков будет щит? — спрашивал художник и тут же начинал рисовать.
— Кавалерийский треугольник.
— Цвета: Один? Больше?
— Два. Голубой и белый, — отвечал кавалер, не задумываясь.
— Мудрый выбор, лазурь, серебро. Лазурь — небо, верность, честность. Серебро — благородство и чистота. Как рассечем?
— По горизонту, белый — сверху.
— Мех, пояса, перевязи?
— Лишнее. Коршуна, черного коршуна рисуйте. Одна колдунья звала меня коршуном.
— Господин, коршунов, орлов, кречетов и соколов на щитах много.
— Да? — кавалер на миг задумался. — А вороны часто встречаются?
— Нет, не часто, никогда не видел, прекрасный выбор, ворон символ мудрости и течения времени.
— Рисуйте ворона, а в лапах он должен сжимать горящий факел, так хотел архиепископ.
— Итак, черный ворон с горящим факелом на лазурном поле, с серебряным небом, — закончил рисунок художник.
Волоков внимательно смотрел на него и был доволен:
— Сделайте ворона пострашнее.
— Сделаю ему рубиновое око.
— Еган, дай художнику щит. Хочу забрать его завтра.
— К утру лак высохнет, будет готов, с вас два талера, господин.
Волков молча достал монеты.
— Господин рыцарь, а не желаете себе еще штандарт с гербом, и сюрко в ваших цветах, для ваших людей? — предложил художник. — У меня есть хороший портной и белошвейка. Все будет красиво.
— Да, мне это нужно, — согласился кавалер. — Штандарт и пару сюрко.
— Попоны для коней в ваших цветах.
— Лишнее.
— Тогда с вас еще четыре талера. И работы займут три дня.
— И ни днем больше, — сказал Волков и снова полез в кошель.
Пировал он со своими людьми, за столом были все, кроме Агнес. Можно сказать, что кавалер был счастлив. Он заказал музыкантов.
И благосклонно принимал тосты и от Сыча и от Полески. Особенно его радовала ворчливая зависть пьянеющего Рохи.
— Чертов мошенник, — после каждого тоста негромко добавлял Скарафаджо, — надо же, сам архиепископ ему шпоры повязывал.
Или:
— Чертов ловкач, как он так умудрился, надо же! Проныра! Вот что значит, дружить с офицерами.
А Брунхильда раскраснелась от вина и поглядывала на него уже не столь злобно, как совсем недавно. А Еган и вовсе гордился так, как будто это он стал рыцарем. Орал больше всех, был уже изрядно пьян.
А кавалер не пил, так, отпивал для вида. Он был неспокоен. Рыцарские шпоры вещь, безусловно, прекрасная, но епископ свою часть сделки выполнил, и теперь очередь была за Волковым. А ему очень, очень не хотелось лезть в чумной город, откуда никто не возвращался. И шпоры после таких мыслей уже не смотрелись такими блестящими.
«Ничего, ничего, — уговаривал он сам себя, — главное в любой компании — это правильно подготовиться к ней».
Но все самоуговоры не отгоняли тревогу. А тут к столу подошел трактирщик, улыбался, очень был доволен выручкой от пира. Он нес полуведерный кувшин вина, запечатанный сургучом, на кувшине стояла печать какого-то монастыря.
— Велено передать вам, господин кавалер, — с улыбкой и поклоном произнес трактирщик. — Монахи принесли, говорили, что вино двадцатилетнее. От их ордена, вам в честь акколады. И принятия вас в круг рыцарей Господних. Прикажете открыть?
Он стоял и держал тяжелый кувшин, за столом все оживились, Сыч орал, что надо открыть, Рудермаер даже протянул кружку, но кавалер не торопился, спросил:
— А что за монахи были? Какого ордена?
— Мне этот орден неизвестен, — отвечал трактирщик. И повторил. — Велите открыть?
— Нет, — сухо ответил Волков.
— Как нет, давай Фолькоф, отведаем монастырского винца! — крикнул Скарафаджо.
— Нет, — еще тверже отвечал кавалер.
— Господин сказал нет, значит — нет, — произнес нетрезвый Еган, — не надо вот так вот… Нас уже один раз пытались отравить вот так же… Мы уже все знаем насчет вина, которое дарят какие-то непонятные монахи… Мальчишка один выпил вот такого винца и фить… — Еган нарисовал путь бедного мальчишки пальцем в воздухе, — и на небесах.
Трактирщик, явно не ожидавший такого развития событий, опешил, стоял, разинув рот, потом молча и аккуратно поставил кувшин на край стола и произнес:
— А на вид такие приличные монахи были.
И ушел.
— Фолькоф, неужто ты испугался, — храбрился Роха, — хочешь — я попробую это вино первым?
— Еган, — сказал кавалер, — отнеси вино в мои покои.
Еган пошел наверх и вскоре вернулся. А за ним шла Агнес, она бесцеремонно отодвинула брата Ипполита, что сидел рядом с Волковым, и втиснула свой худой зад между ними. Девочка была бледна, говорила тихо. Почти шептала:
— Монахи убить вас желают, не от злобы, а помешать вам хотят. Сами монахи не хотят, а один монах, что в дорогих туфлях, ждет вашей смерти. Стекло сказало.
Волков никаких вопросов ей больше не задал, только кивнул в ответ, погладил ее по волосам и спросил:
— Есть будешь?
— Нет, спать пойду. Устала. И глаза болят.
— Ступай, спасибо тебе.
— Вам спасибо, господин, — отвечала Агнес, вставая.
Она ушла, а кавалер обозвал себя за то, что не смог, не додумался пригласить на пир тех рыцарей, что был и на его посвящении, и, встав, закончил праздник:
— Хватит, у всех на завтра дела есть, идите спать. Трактирщик еду, что не доели, собери, доедим завтра.
И все засобирались. А Роха стал прятать за пазуху сыр и колбасу, кавалеру было не жалко.
Он вдруг понял, что все эти люди, зовущие его господином, ему не ровня, даже Роха, с этой колбасой за пазухой, больше не ровня. Он еще раз обругал себя за то, что ума не хватило, или не смог пригласить рыцарей с церемонии.
Все расходились, а он вышел на улицу, и увидал, как в сумерках, юный пекарь за углом трактира обнимает Брунхильду, что-то шепчет ей.
Ни секунды не размышляя, он подошел к ним и, схватив девушку за руку, потянул за собой, а опешившему пекарю он сказал:
— Сегодня моя очередь.