— Достойно ли сие, монсеньор? — спрашивал приор глядя на своего сеньора с неприязнью.
Хорошо, что-тот не глядел на него.
— А что ж тут недостойного, мы ж не грабим, город наполовину вымер, а в нем давно еретики селились, теперь храм никто не защитит, а мощи для еретика, что тряпка для пса неразумного, только озлобляет их, как и фрески в храмах, как и иконы. Неужто неведомо тебе это?
— Ведомо, монсеньор, — тут приор спорить не мог, — и что ж мне делать?
— Грамоту писать головорезу твоему, что не сам он пришел церкви грабить, а я его послал ценности спасать. Велением моим он туда пойдет. Понял?
— Понял, — отвечал приор, в это мгновение он ненавидел архиепископа, ненавидел, ведь тот в любой ситуации всегда мог найти выгоду. И грамоту такую брат Родерик писать, конечно, не собирался, не собирался он и помогать головорезу:
— Неужто мы доверим этому пришлому человеку наши ценности?
— Нет, не доверим, и для того ты с ним человека нашего пошлешь. Есть у тебя кто на примете?
— Есть, отец Вилинор, он сейчас без прихода, честен и чист, ему можно доверять.
— Я знаю отца Вилинора, добрый пастырь. И такого доброго пастыря ты собираешься в яму чумную кинуть? Не жалко тебе его?
— Жалко? — приор опять не понимал архиепископа. — Вы же… сказали…
— Чума там, а ты хорошего пастыря готов туда послать, не жалко говорю?
— Я не знаю даже…
— Вижу не жалко, а мне даже головореза жалко, хотя кто он мне, — архиепископ поудобнее улегся на подушках. — На той неделе ты хотел расстричь кого-то. Кто таков?
— Отец Семион, подлый человек, и грех его мерзок. Миряне били его, кто кулаком, а кто и дубьем, насилу ушел. Неделю на воде и хлебе в келье молится.
— Что ж совершил? Отчего паства пастора бить дубьем стала? — спросил архиепископ с интересом.
— Во время исповеди пьян был и мирянке персты ввел в лоно, а сам целовал ее в шею, на том был пойман мужем и братьями его, так как мирянка стонала.
— Мерзость какая, это он в храме учинил?
— В храме, монсеньор, а мирянка притом беременна была, и то с ним не первый случай, за год до того, еще одну мирянку, незамужнюю, к блуду склонил, хорошо, что мирянка молода еще была, пришлось отцу ее из казны прихода денег давать.
— Вот пусть он и едет в чумную яму. Сгинет — туда ему и дорога, а не сгинет, скажи, что оставим, отлучать не будем, и без клейма обойдется. А ты пиши головорезу, чтобы не гнал его, чтобы принял. Пусть идут судьбу свою пытают.
— Монсеньор… — начал приор, он был не согласен с решением архиепископа.
— Хватит, — оборвал его тот, — докучаешь, ступай.
Канцлер его высокопреосвященства молча поклонился и пошел прочь. И молился по дороге, чтобы отогнать от себя беса злобы.
На заре все уже покинули комнату. Кавалер один остался, нежился в перинах, ожидая Егана с водой и чистой одеждой. Он слушал, как за стеной пела Хильда, наверное, волосы чесала, и ей тихонько подпевала Агнес.
Как на кухне повар ругает поваренка, как стучит коваль в конюшне малым молотком, перековывает коня. Как перекликаются бабы на улице, собираясь идти в церковь на утреннюю службу. А он ждал вкусного завтрака, и мог бы почувствовать себя счастливым, но у него не шло из головы дело. Он все чаще и чаще думал о нем. Он думал о чумном городе. Он не давал ему покоя. Он засыпал с мыслями о нем и просыпался с ними же.
Еган принес воды и одежду, прежде чем он ушел, кавалер сказал:
— Позови Агнес.
Сам стал мыться. Девочка пришла тут же, поклонилась, села на кровать, сидела, молчала, ждала, пока кавалер заговорит. А тот расплескивал воду, умывался и тоже не спешил говорить. Девочка старалась смотреть мимо него, чтобы не видеть запретного. Наконец стал вытираться, взял одежду, и только надев штаны произнес:
— Я скоро уеду.
— Я знаю. Все знают, — все еще смотря в стену сказала Агнес.
— Все знают? — удивился Волков. — И что говорят?
— Говорят, что в чуму поедете.
Он вздохнул, после того как солдаты Литбарски отказались, вряд ли это был для кого-то секрет. И продолжил:
— Вы с Брунхильдой останьтесь здесь.
— Я знаю.
— Поживете тут, пока не вернусь. Денег вам оставлю, но не много, тебе оставлю, ты не трать и Хильде не давай.
— Я работу поищу, мне много денег не оставляйте.
— Пока не ищи, вернусь, сам тебе найду.
— А вы не вернетесь, — сказала девочка спокойно, и даже не глядя на него, она теребила красную ленту.
— Что? — как будто не расслышал Волков. — Что ты сказала?
— Вы не вернетесь, — также спокойно продолжала Агнес, — и все, кто с вами пойдет, тоже сгинут.
— В шаре увидала?
— Да, стекло показало.
— И что ж там ты видела?
— Меня и Хильду трактирщик на улицу гонит, а Хильда плачет. На улице дождь со снегом, холодно. А у нас одежды нет теплой и денег нет. А пекарь ее бросил.
— А, может, я еще жив? — предположил кавалер.
— Может и живы. Стекло того не показало. Показало, как по улице идем с Хильдой, а снег под ногами мокрый. А Хильда плачет, вас вспоминает. Ругает.
— Ты ж говорила, что до старости я доживу, — волков сел рядом. — Ты в шаре видела.
— Может и доживете, я видела такое, — она кивнула, — так то раньше было, что теперь будет, я не знаю, знаю только, что поп к вам придет сейчас.
— Что за поп еще? — спросил Волков.
— Дурной поп, похабный, не берите его с собой. Меня возьмите, если я с вами буду, то тогда и вернетесь вы.
Она первый раз за весь разговор взглянула на него:
— Без меня пропадете вы там.
— Забудь, — кавалер даже чуть посмеялся, — не поедешь ты в чумной город, ишь, хитрюга, придумала: «Сгину, значит без нее». — Он наклонился к ней, — Я ваши бабьи хитрости насквозь вижу. Не дури меня.
А девочка смотрела на него без тени улыбки на лице:
— Сгинете, не знаю как, но пропадете там без вести.
Он хотел ответить, ей было, хотел, что-то строгое сказать, осадить наглую, да не успел, дверь отворилась, и показался Еган и произнес:
— Господин, вас какой-то поп, желает видеть.
— Что еще за поп? — удивился Волков.
— Да так себе поп, драный какой-то, — отвечал Еган.
Он взглянул на Агнес, а та даже не смотрела в его сторону, продолжала теребить ленту, как будто все это ее не касалось. Сидела на кровати холодная, бесстрастная, бледная, неприятная. И улыбочка мерзкая на губах. Насмешка, а не улыбка.
Ее мышиное лицо было абсолютно спокойно, она была уверена, что кавалеру некуда деваться, он возьмет ее с собой, а тот видел ее уверенность, и в нем просыпалось его родное, столько раз ставившее его на край гибели, упрямство.
— Тут останешься, — твердо сказал он тоном, не допускающим возражений, — будешь ждать меня. Ребенка, да еще и бабу в мор не возьму. Молиться за меня будешь тут.
— Да как так-то? — воскликнула Агнес возмущенно, от ее спокойствия не осталось и следа. — Я ж…
— В покои свои иди, — все тем же тоном закончил кавалер.
Волков развернул роскошный свиток с алой лентой и сургучной печатью, стал читать. Читал — удивлялся. Поглядывал на отца Симеона. Еган, как всегда точно, нашел ему описание. Поп действительно имел вид то ли недавно битого, то ли собаками драного человека. Ссадины и синяки были уже стары, а вот сам священник был не стар и на вид крепок, а сутана его была многократно штопана и оттого крива. Кавалер дочитал письмо до конца, и по привычке своей начал читать сначала. Отец Семион терпеливо ждал. Наконец кавалер отложил свиток и спросил отца Семиона:
— Знаешь, куда я иду?
Он решил говорить ему «ты», чтобы у попа не было ни каких сомнений, кто тут будет главный.
— В Ференбург, — смиренно говорил поп, — спасать мощи.
— Там чума, — напомнил кавалер.
— То всем известно.
— Что ты такого натворил, что тебя со мной отправляют? — кавалер усмехнулся. — Доброго попа со мной бы не отправили.
— Тяжки грехи мои, и в смирении несу я кару свою. Велено с рыцарем Фолькофом в мор идти — пойду в мор, велено будет в огонь идти — пойду в огонь. На все воля Божья. Сделаю, как велели.
— Кто тебе велел? И что тебе велели? — спросил Волков, который, помня слова Агнес, не очень-то был рад этому человеку.
— Велел мне к вам явиться прелат, отец Иеремия. Он же велел вселять в сердца людей ваших огонь Божеский, — отвечал отец Симеон, не добавляя к тому, что и канцлер отец Родерик тоже дал ему наставления. И о тех наставлениях кавалеру знать не должно было.
— И что это за прелат, зачем ему это? — продолжал интересоваться кавалер.
— Он глава капитула дисциплинариев, отец известный чистотой нравов и силой веры. Патриарх и пример всем живущим, — со смирением говорил поп, закатывая глаза в потолок.
«Мошенник, — сделал о попе вывод Волков, — прислали, чтобы следить. Боятся, что много себе возьму, коли дело удастся, а коли не удастся, и сгинем там, то такого попа и не жалко будет. Права была Агнес, гнать бы его, да на письме подпись самого архиепископа стоит, да с печатью. Попробуй погони».
— Если монсеньор архиепископ просит тебя взять — возьму, когда выходим, не знаю, людей еще нет у меня. Жить будешь на конюшне, в покоях места тебе нет, столоваться с людьми моими будешь.
— Многого мне не нужно, — смиренно говорил поп, — поницентию, епитимью возложил на меня прелат, хлеб и вода для удержания души в теле, и не более.
«Ну да, такую морду и плечи на хлебе и воде ты не отъел бы, пожрать не дурак», — думал кавалер, разглядывая попа. Потом сказал:
— Ступай, найди брата Ипполита, помогать ему будешь.
Отец Симеон поклонился и пошел искать брата Ипполита.
Пока кавалер говорил с попом, Рудермаер и Пилески ждали своей очереди. Они пришли просить денег на уборку участка и покупку материалов. Кавалер позвал Сыча:
— Вот этот рыжий Яков Рудермаер, — сказал Волков, — мастер оружейник.
— Знаю его, экселенц, пару раз уже за столом сидели, — кивал Фриц Ламме по кличке Сыч.