— Угомонитесь уже вы, — устало говорила она, когда Удо Бродерханс опять лез целовать ее в губы, — устала я уже. Губы уже поветрило.
— Я не могу, прекрасная моя, — шептал юный пекарь, пытаясь залезть ей в лиф платья, — не могу насытиться вами. Не могу напиться вашим дыханием.
— Да, Господи, да каким еще дыханием, вы кружева уже порвали, и сиськи уже в синяках, давите их, что ваше тесто, и кусаетесь еще, а господин меня призовет, что я ему скажу.
— Не могу совладать с собой из-за любви, — шептал юноша, пытаясь задрать ей юбку второй раз за день.
— Да куда вы лезете-то? — возвращала на место подол Брунхильда. — Возница тут, Агнес тут.
— Они не услышат, они на дорогу смотрят.
— Хватит уже, слышите, нельзя мне сегодня, понести могу, — красавица вырывалась, пыталась встать. — Вот понесу, что будете делать.
— Будь, что будет, — мальчишка в эту минуту был на все согласен.
— Угу, вот пойдет ваш папаша на мессу, а я после ему на колени из подола выложу, скажу: «То внучок ваш, батюшка». Он вас, наверное, не похвалит.
— А я женюсь на вас, — заявил Удо, ни секунды не размышляя.
Такой довод обезоруживал красавицу, и она нехотя отдалась было любовнику. Но их прервала Агнес, заглянув в повозку:
— Да хвати вам уже, распутные, угомонитесь, мы отряд господина кажется, догнали.
И Брунхильда и пекарь, поправляя одежду, вылезали из повозки на свет и, щурясь от солнца, смотрели вперед поверх головы возницы.
Да, там вдалеке на западе пылил по дороге отряд людей. Наверное, это был их господин, больше в этих пустынных местах быть некому было. Возница говорил, что за весь день никого тут не видал. Даже мужиков. Так оно и вышло, скоро они нагнали отряд, которым руководил кавалер Фольокф.
— Они? — спросила Брунхильда.
— Они, — отвечала Агнес.
— Вот думай, что ты ему скажешь, почему мы ослушались, — говорила красавица, немного волнуясь.
— Уже все придумала, — серьезно отвечала Агнес, ничуть не волнуясь. — Он еще спасибо скажет.
Волков устал, после четырех дней в седле начало ломить ногу. Болела она еще с утра, и честно говоря, он был рад появлению Агнес. И Брунхильде был рад, даже пекарю кивнул в ответ на его поклон, хотя напустил на себя строгости:
— Ослушались, значит меня, слово мое для вас ничего не значит?
Брунхильда, вдруг испугалась, с ней такого не бывало, раньше на все отвечала с вызовом, а тут стояла, руки ломала, да косилась на Агнес, а вот Агнес напротив, была спокойна:
— Господин, наш, дозволь говорить мне. Чтобы не слышал никто.
Кавалер дал знак и все отошли.
— Глядела я в стекло…
— Ну конечно, я уехал, так ты из него и не вылезала. Зря я тебе оставил его. Говори, что видела.
— Злой человек, среди людей твоих. Погибели вашей хочет, хочет, чтобы вы там сгинули.
— Кто он?
— Не ведаю. Знаю, что есть. И знаю, что зла творить тебе не желает, боится. Принудили его. Может, ты сам знаешь, на кого думать?
— Может и знаю, — задумчиво сказал Волков.
— Призови того, на кого думаешь, будем спрашивать, нам двоим он все расскажет.
Волков подумал и согласился и крикнул:
— Сыч, скажи капитану, пусть дальше идет, а ко мне монаха приведи.
— Нашего монаха? — откликнулся Сыч.
— Нет, нового.
Отряд пошел дальше, а Волков сел на коня. Сыч пришел с монахом отцом Семионом. И кавалер сказал:
— Пойдем-ка отче. Пройдемся вон до того леска. Сыч, с нами иди.
Так и пошли они, первый — удивленный отец Симеон, озирался через шаг, за ним Волков верхом, а за ним Сыч и маленькая, и важная Агнес.
У леска остановился монах, заволновался:
— Что, дальше мне идти?
Чувствовал что-то неладное. Остановился у куста.
— Кто послал тебя? — холодно спросил кавалер.
— Я же говорил вам, господин рыцарь, послал меня…
Тут к нему подскочила, чуть не шипя как кошка, Агнес и, заглянув ему в глаза, прошипела сквозь зубы:
— Не смей врать моему господину. Насквозь тебя вижу. Насквозь…
Монах аж отшатнулся, даже руку поднял, словно закрывался от чего-то, так на него пахнуло холодом от девочки. Стоял, выпучив глаза от страха.
— Не смей врать, я все твое вранье увижу, — продолжила девочка, но уже не так страшно, — будешь врать, тут и останешься, Сыч тебе горло перережет. Говори, что задумал.
Монах полез под одеяние свое ветхое и вытащил оттуда склянку, молча отдал ее девочке. Все еще глядя на нее с ужасом.
— Господина отравить хотел? — догадалась Агнес, откупорила склянку и понюхала. Закупорила и спрятала в платье.
Монах отрицательно мотал головой.
— Что, не хотел травить господина? — продолжила она. — А кого хотел?
— Да не хотел я, но велено мне было, — выдавил брат Семион.
— Кто велел, — спросил кавалер, — поп из дисциплинария, который тебя сюда посылал?
— Нет, тот велел идти и в сердцах людей ваших огонь веры поддерживать, а это…
— Ну! — рыкнул Волков.
— Канцлер его высокопреосвященства позвал меня ночью, говорил, не дай свершиться святотатству, не допусти разграбления храма Господня, пусть никто из этих грешников не вернется из чумного города.
— Отраву кто тебе дал? — спросил Сыч. — Канцлер своей рукой давал?
— Никто не давал, склянка на краю стола стояла, у приора, он без слов на нее перстом указал, я и взял.
— Хитрый приор, — резюмировал Сыч.
Волов молчал — думал, и Агнес и Сыч молчали. А монах заговорил:
— Добрый рыцарь, прежде чем смерть принять, позволь помолиться.
— Так подохнешь, — зло сказала Агнес, — ни молитвы тебе, ни причастия не будет, душегуб ты, отравитель. Геенна огненная тебя ждет, столько добрых верующих людей убить собирался.
Сыч поглядел на кавалера, он ждал его решения. А тот не торопился, видимо, что-то обдумывал, и произнес:
— А не сказал ли тебе отец Родерик еще чего, чем так не люб я ему?
— Ругал вас головорезом и псом, — произнес монах, — а епископа Вильбурга вором. Более ничего не говорил. Господин рыцарь, об одном прошу, пусть брат Ипполит причастит меня, не со зла я взялся за греховное дело, видит Бог, не со зла. То кара мне за другие мои прегрешения, — брат Семион чуть не рыдал, он молитвенно сложил руки и продолжил, — отказаться я хотел, да приор пригрозил, что расстрижет меня, и клеймо расстриги на чело возложит, а если дело сделал бы я, то приход мне добрый сулил.
— И без причастия обойдешься, и не верьте ему господин, лжив он, он и сейчас хитрит, думает от кары через набожность уйти, — говорила Агнес с неестественной холодностью, — хитрый он, но я его хитрость вижу. Велите Сычу, пусть его зарежет.
— Помолчи, — оборвал ее кавалер и продолжил, — то, что ты сейчас сказал, повторишь епископу Вильбурга, а дойдет до разбирательства, так и архиепископу повторишь.
— Повторю, коли так, — обрадовался брат Симеон. — Мне душегубство не мило. Не хочу душою пропасть.
— Агнес, дай отраву сюда.
Девочка вытащила склянку из лифа, отдала кавалеру. Тот спрятал ее в кошель:
— Ступай за людьми, а Сыч за тобой присмотрит, коли заподозрит что… О причастии и молитве у тебя времени просить не будет.
Монах кинулся к Волкову. Хотел целовать сапог, да Сыч его поймал за шиворот и толкнул, чтобы вперед шел. Они пошли. А кавалер склонился с коня и, обняв Агнес, крепко поцеловал ее:
— Спасла меня опять. Ангел-хранитель мой.
Девочка стала красная, стояла счастливая и гордая, светилась вся. А кавалер потянул ее к себе в седло и усадил. Поехали они. И тут Агнес увидала повозку, с ней рядом пекарь стоял, и вспомнила:
— Господин, а вознице то заплатить нужно, мы ему два талера должны. Пекарь всего два талера нашел, еще два должны.
— Так я вам с Брунхильдой денег же оставил, — удивился кавалер. — Три талера на жизнь.
Агнес только пожала плечами и сказала:
— И не знаю даже где они, только вот вознице мы два талера должны.
Волкова чуть не затрясло, он хотел уже ругаться, да девочка положила ему на руку свою руку и заговорила:
— Не гневитесь господин, а возница добрый, хороший дайте ему пару монет всего, и пекарь хороший, нам помогал. А мы с Хильдой с вами поедем, в стекле я видела, что помогу вам в чумном городе.
Она гладила его по руке и по больной ноге, злость и боль потихоньку уходили, но не до конца еще:
— Всего две монеты, да мне в гвардии за две монеты две недели в караулах и в дождь и снег стоять приходилось, — фыркнул кавалер, ссадил девочку с коня, дал ей деньги и добавил, — в телеге поедете.
А она была и телеге рада, лишь бы с господином. Пекарь и возница повернули обратно, пекарь оглядывался, надеясь, что Брунхильда хотя бы помашет ему, а Хильда так и не помахала, они с Агнес догнали телегу, где сидел брат Ипполит, закинули в нее свой скарб да ларец с шаром, залезли сами к нему. А монах был рад им. И они поехали догонять ушедших вперед солдат. И день катился к концу, и с большой реки подул прохладный ветерок, а вдалеке, в изгибе реки уже виднелись стены и башни и храмы богатого и красивого, торгового города Ференбурга.
Георг фон Пиллен, имел при дворе Карла Оттона четвертого князя и курфюрста Ребенрее должность Третьего Форшнейдера. Злые насмешники называли такие должности Девятый Шенк. То есть человек, хоть и получивший должность при дворе, но никакого влияния при дворе не имеющий. Да и сеньора видевший редко. И поручения таким придворным давались соответствующие. Например, охранять дороги вокруг чумного города. Получив патент ротмистра от князя, и сорок душ, городских стражников, не бог весть каких солдат. Он разбил две заставы и лагерь. Лагерь он поставил на живописном пригорке, а заставы на двух дрогах, на южной и северной, и полностью перекрыл доступ в город.
Георг фон Пиллен был явно не первый сын в роду, и на папашину землю претендовать не мог, поэтому юный ротмистр, а было ему лет двадцать, решил делать карьеру при дворе. И делал ее на совесть.
— Добрый кавалер, — говорил он, — я человек рьяно верующий, чту Церковь и Святых Отцов, но пренебречь волею моего Государя, принца Карла я не могу. На то я здесь и поставлен, чтобы предостеречь людей добрых от входа, и людей злых и уязвленных болезнью от выхода из города.