Ждать пришлось недолго, девочка, наверное, бежала к нему, и шар несла в синем бархатном мешке. Подбежала, кинулась к нему на грудь, так, что щеку чуть поцарапала о наплечник.
— Господин, уж и не ведала, увижу ли вас, — чуть не со слезами говорила она. — И сны снились недобрые.
— Ты ко мне сильно-то не жмись, я из чумы выбрался, не дай Бог язва от меня к тебе шагнет, — он отстранил ее от себя. — Ну как вы там, нет ли нужды в чем?
— Нет, нету нужды, рыцарь фон Пиллен добрый. Все нам дает, — она чуть понизила голос, как будто кто-то мог их услышать, хотя они были одни, — ночью проснулась я от кошмара, мертвецы мне снились, по Рютте, прямо по дороге гуляли. И вас спрашивали, у всех проходящих, и ко мне подходили. Тоже спросили, где, мол, твой господин, Святые Угодники, — она осенила себя святым знамением, — ну так проснулась, ночь вокруг, солдаты говорят у костра, а Хильды рядом нет. По нужде пошла, думаю, да нет, не по нужде, рыцарь велел нам в шатер таз принести для надобностей. Я лежала долго, ждала, а она так и не пришла. Я под утро заснула, а утром она явилась. Я говорю где, мол, была. А она говорит, тебе, что за дело. А сама спать легла.
А я знаю, господин, она у него была, у рыцаря. Он от нее млеет, за столом сидел, так вино ей сам подливал, не ленился встать, лакея не звал. И смотрел на нее и смотрел как дурень на красную рубаху. Рот раззявит и сидит, дурак-дураком, улыбается.
— Значит, у рыцаря она была, — чуть улыбнулся Волков.
— Ну не с солдатами она миловалась, у рыцаря. Шалава она. Вам не пара. Хотя и добрая.
— Бог с ней, не до нее мне сейчас. Ты молодец, предупредила меня в прошлый раз, беду отвела. Как знала.
Он хотел погладить девочку по голове, но вспомнив про чуму, отдернул руку:
— Ты давай, еще в шар глянь, что меня ждет, как мне мощи из города вывезти, как в цитадель попасть? Люди мои ненадежны, мне все нужно знать.
— Сейчас гляну, только отойдем к реке. Мне раздеться нужно. А люди ваши ненавидят вас, и зло замышляют, но боятся вас, я еще вчера это знала, да забыла сказать.
Она снова сидела на берегу реки, голая и отрешенная. Мерзла, но как и всегда улыбалась.
Долго смотреть в шар на этот раз Агнес не смогла. Вскоре откинула его небрежно, а сама повалилась на одежду усталая. Легла на бок лицом к нему. Глаза закрыты. Волков прикрыл ее наготу платьем и стал ждать, пока он перестанет тереть глаза. Наконец, не выдержав, он спросил:
— Ну, видала что-нибудь?
— Немного, — тихо ответила девочка. — Беда вас ждет. Совсем рядом она. Говорю, люди ваши замышляют каверзу против вас.
Она говорила медленно, не открывая глаз. Словно засыпала.
— И белый человек вас ждет, снова убивать думает, вы ему бед много сделали, а люди ваши вам не помощники. Они хотят, чтоб вас убили. Опостылели вы им. Они и сами думают вас убить, да боятся. Нет, не осмелятся. А белый человек не боится. Злится он сильно на вас. Да, серчает, за то, что порушили вы его дело.
— Серчает? И что за дело я порушил? И как?
— Не знаю. Не видела.
— А он случаем не монах, что с нами шел? — спросил кавалер, думая об отце Семионе.
— Нет, монахов отцов он ненавидит люто, как и вас. И он местный, дом у него тут.
Она замолчала, села. Стала надевать нижнюю рубаху. А лицо ее было бледным, руки слабыми. Нелегко ей давался шар. Она накинула рубаху, встала, и грустно глянув на Волкова, произнесла:
— Не ходили бы вы туда, господин. В прошлый раз вас ваши люди уберегли, а сейчас они не помогут. Не ходите, — она вдруг прикоснулась к его щеке рукой, — богатств у вас много, люди верные есть, что вы там ищете, зачем Бога дразните?
— Обещал я, — коротко ответил кавалер, вставая с травы. — Надо мне.
— Все гордыня ваша неуемная, а гордыня грех, — заговорила девочка с раздражением, и тут же смягчилась. — Не ходите, господин.
— Где он меня убивать хочет? — спросил Волков.
— Не знаю, — зло ответила Агнес, — где найдет место удобное.
— А как мне его найти, знаешь, пока он меня не нашел?
— Не знаю, — она стала обуваться. Говорила нехотя. — Знаю, что ежели не убьет вас скоро, то вы его найдете, на него серебро укажет.
— Что за серебро?
— Деньги, — заорала она, — коли живы останетесь, то деньги найдете, а деньги на него и укажут.
— Ну вот, — он усмехнулся, обнял ее за плечи, — а ты говоришь уходить, а я в городе еще и деньги найду. Ну, где ты видела солдат, что бросят деньги?
Она молча вырвалась, стала прятать шар в мешок, раздраженная, на Волкова даже не глядела. Пошла в лагерь, чуть остановилась, сказал зло:
— Ступайте, сгинете, так я по вам панихидку закажу.
— Если сгину, держись Брунхильды, она себе кусок хлеба добудет. И тебя прокормит.
На коня садиться не стал, нога болела, боялся еще больше растревожить, повел в поводу вдоль реки туда, где оставил подводу с бочками, которые уже, наверное, солдаты заполнили водой.
Но бочки оказались пусты. Стояли на телеге, и ни единого человека рядом не было. Как не было и лошади. Лошадь выпрягли. Волков стал, было искать следы схватки, думал, на солдат напали, но ничего не нашел. Было тихо, река да лесок, да холодное небо с облаками. Остановился, огляделся и понял. Никакой схватки не было, никто на его людей не нападал, они сбежали. Прихватив лошадь. Вдоль реки, по бережку можно было пройти мимо заставы. Так они и сделали. Ярослав Волков некогда, а ныне Иероним Фолькоф, рыцарь Божий устало сел на подводу, выпустил из рук уздечку. Конь-красавец тут же начал щипать неяркую уже, осеннюю траву. А сам рыцарь погрузился в грустные размышления. Хотел ногу размять больную, да под доспехом разве разомнешь. И стал он думать: а нужно ли ему все это, этот город, эти мощи, эти звания и почести, герб и достоинство, и бесконечное напряжение, связанное со всем этим. Не сесть ли на коня, не забрать ли женщин из лагеря курфюрста и не поехать ли с ними на юг, через страну свирепых горцев, в тот край, где солнце и море и где в пьяном веселье, и в жарких ночных объятьях, в схватках и грабежах он провел свои лучшие годы. Свою молодость.
Нет, все эти мысли были лишь развлечением для него, несбыточными мечтами, потому что не мог он так, не умел. Он знал, что посидит вот так немного, помечтает, а потом сядет на коня и поедет в чумной город, к своим людям. И в городе в этом может и сгинет, но уж точно от своего не отступит. Не отступит.
— Иди сюда, — позвал он коня, вставая с телеги.
Конь не хотел идти, упрямился, отошел на пару шагов и снова стал траву щипать. Не хотелось коню идти к своему хозяину.
— Упрямишься, дурак, — говорил кавалер, — своевольничаешь, говорю сюда иди.
Конь опять отошел, да еще поглядел при этом нагло.
— Ишь ты скотина какая, — Волков сделал шаг и поймал коня за узду, — балуешь, смотри у меня. Доиграешься. Что в город идти нет желания?
Он вставил ногу в стремя и сел в седло:
— Не бойся, даст Бог, выйдем оттуда живыми. Найду тебе отличную кобылу. А не выйдем… Ну значит на роду так написано.
Он тронул коня шпорами, и конь нехотя, шагом пошел к воротам. Туда куда не хотел идти. А телегу с бочками он думал забрать на следующий день.
В городе было тихо, ветерок выдул запах гнили с улиц, только все равно было страшно, страшно, когда кроме чаек да ворон нет никого. Зато в таком городе хорошо и далеко слышно, и конь его услышал что-то, ушами повел, стал головой трясти. Уздой звенеть.
А Волков стал вглядываться в улицы.
Волков узнал доктора сразу, хотя у того вместо модной шляпы на голове была грязная тряпка. Он обмотал ею голову так, что кроме тряпки было видно одну маску. Доктор стоял посреди улицы, опирался на большую косу с крепким древком, какой мужики косят сено, только лезвие было разогнуто, и коса больше походила на гвизарму. Он был один. Но кавалер не сомневался, что в одиночку он не осмелился бы, вот так, без доспеха, встать на пути конного опытного воина в полном облачении. Поэтому Волков остановил коня и огляделся. Мест для засады было предостаточно, любой пустой дом, любые запертые ворота могли скрывать помощников доктора.
— Что ты встал, поганец, — заверещал доктор пронзительно и противно, — неужто такой храбрец как ты испугался. А? Ры-ы-ы-ыцарь?
Кавалер не отвечал, оглядывался ища подвоха.
— Пожег моих людишек сегодня у ратуши, и думал, что тебе это сойдет с ру-у-у-у-ук? — подвывал Утти. — Не сойде-е-е-ет, не сойде-о-о-о-от.
— Поганец это тот, кто водит по ночам мертвецов, — крикнул Волков, — а я рыцарь Божий. Тот, кто их упокоил. И еще мне интересно, что за имя у тебя такое — Утти, горцы так свиней подзывают.
— Сам ты свинья, — завизжал доктор и чуть не подпрыгнул, — и горцы твои свиньи. Ры-ы-ыцарь Божий, Рыца-а-арь Божий, а имя мое было ван дер Уттервинден. Только местная чернь и такие дуболомы как ты его выговорить не могли.
— Было? Что значит было? — спросил кавалер.
— Ничего, тебе дураку не понять, — злился доктор.
— А, так ты из Низких земель, из еретиков значит, — сказал Волков и еще раз обернулся. — Поэтому с мертвяками водишься.
Кавалер все оглядывался.
За спиной улица была пустынна. Значит, в засаду он еще не заехал.
— С мертвя-а-а-ка-а-ами водишься, — противно передразнил его доктор, — не вожусь я с ним, а повелеваю ими, я себе их еще наберу, скоро и тобой буду повелевать. Будешь, будешь, плясать мне, а глаза твои будут белесы, как пес будешь за мной бегать. Песик, песик, гав-гав, иди дам хлебушка, иди… И сапогом тебя, сапогом…
— А где шляпа твоя, припадочный, — крикнул солдат с издевкой, — вчера ночью, когда ты на крыше орал, на тебе шляпа была, а потом вдруг перестал орать, да с крыши слетел, шляпу-то там потерял?
Эта простая фраза вывела доктора из себя, он заорал так, что и в шлеме с подшлемником рыцарю уши резануло:
— Болваны, болваны, бейте его, бейте, — и сам двинулся на кавалера, — за все сейчас получишь, и за припадочного, и за шляпу мою. Убивайте его дураки, рубите — режьте его.