— Кавалер тут?
— Чего тебе? — откликнулся Волков.
— Господин капитан и сержант Роха вас просят.
— Чего?
— Там мертвяка важного какого то сыскали, думают, что с ним делать, без вас не решаются. Хотят знать, можно ли с него доспех ободрать.
— Иду, — сказал кавалер, и, повернувшись к своим людям, повторил, — и чтоб никому!
— Не извольте беспокоиться, экселенц, — заверил Сыч, — все тихо сделаем.
Еган еще не пришел в себя от таких денег, он только кивал головой, соглашаясь с Сычом.
Волков сразу узнал мертвеца, хотя забрало было у того опущено.
Он лежал на столе в большой зале большого дома. Меч его лежал тут же. Кавалеру не нужно было открывать забрало, он узнал по роскошным доспехам, по узорам из черненого серебра на панцире, по великолепным наплечникам, по шикарным перчаткам. Это был Якоб фон Бренц, фон Ливенбах, и шлем его был разбит мушкетной пулей.
— Доспех его талеров сто стоит, — сказал Роха.
— Двести, — поправил Пруфф.
Волков знал, что никто этот доспех не купит ни за двести, ни за сто монет. А монет за пятьдесят продать можно было. Конечно, его можно было продать, и когда-то солдат Ярослав Волков так бы и сделал, содрал бы латы с трупа, а труп выбросил бы в канаву, но кавалер Иероним Фолькоф, уже никогда бы так не поступил:
— Нет, — коротко сказал он и пошел на улицу.
Ни Пруфф, ни Роха перечить не стали.
Как только вышел, увидал солдата, что тащил из конюшни огромную и красивую яркую тряпку, он уже был на улице, а тряпка все тащилась из конюшни, он остановился, достал нож и собрался отрезать от нее кусок, себе для солдатских нужд.
— А ну стой, — окрикнул его кавалер. — Что это?
— Не знаю господин, нашел вот.
— Вытаскивай все на улицу, — приказал кавалер.
Солдат с трудом вытащил огромную, яркую красную ткань с золотым шитьем и веревками.
— Так-то шатер вроде, — догадался солдат.
Волков и сам это понял, только в отличие от солдата понял это сразу. Да это был шатер, из дорогой красной ткани, похожей на парчу, и с гербами Ливенбахов по периметру.
— По закону войны, личные вещи, что принадлежали командиру врага, принадлежат командиру победителей, знаешь об этом? — спросил кавалер.
— Знаю, господин, — невесело отозвался солдат.
— Теперь это мой шатер, сложи его и отнеси Пруффу.
— Да, господин.
Он хотел было уже пойти узнать, как дела у Сыча и Егана, серебро волновало его больше, чем доспехи и шатер Ливенбаха, но его остановил отец Семион:
— Господин рыцарь.
— Ну?
— Нужно что-то решить с пленными, — он указал на девятерых пленных, что сидели у забора.
Почти все они были ранены. Доспехи у них отняли. И теперь они покорно ждали своей участи. Кое-кто молился, а кто-то просто сидел, опустив голову. А кто-то и умирал, истекая кровью.
— Ну, дай им причастие, — сказал Волков, — тому, кто согласится его принять. Да спроси, может, кто вернется в лоно истинной веры. А остальным — смерть.
— Уже предлагал исповедаться в ереси, и принять истинное причастие, но они упорствуют в ереси своей, никто не согласился раскаяться, а без раскаяния мне не должно причащать их.
— Ну и пусть катятся в ад, — закончил разговор кавалер. — Скажу Пруффу — сейчас всех зарежут.
— Не торопитесь господин, не нужно их резать.
— Почему? Мы их не милуем, они нас тоже.
— Отпустите их живыми, проявите милосердие, и пусть господина своего возьмут, — поп смотрел на него хитрыми глазами.
— Объясни.
— С мертвых какой вам прибыток.
— А с живых какой? Они оружие снова возьмут.
— Слава, господин.
— Слава?
— Да, слава, господин. Отпустите их во славу матери Божьей, и дозвольте им взять своих вождей для упокоения.
Кавалер молчал, он никогда не думал о своей славе. И тут вдруг, в первый раз в жизни ему представилась возможность чуть-чуть прославиться. И что скрывать, даже мысль о славе была приятной.
— Отпустите их, — продолжал поп, — в городе Ланне о вас и так будут говорить, вы уже дважды побили еретиков, убили мертвого доктора, убили знатного еретика, а если еще вернетесь с тем богатством, что тут захватили, так о том будут судачить неделями. А если еще и этих еретиков простите, так не только в Ланне о вас заговорят.
Чем дольше говорил отец Семион, тем заманчивее казались кавалеру его предложения. А мысли о славе становились еще приятнее. Да, кавалер понял, что он действительно хочет, чтобы о нем говорили. И узнавали его щит. И не только в Ланне. Но пока он слушал умного попа, у него появился вопрос:
— А тебе-то зачем моя слава, какая твоя корысть? — спросил кавалер у отца Семиона.
Монах вздохнул, и заговорил:
— Меня лишили прихода, — он помолчал, — толкнули на смертный грех, а когда вернусь, то, может быть, расстригут и лишат сана. Или упекут в самый далекий монастырь, а то и вовсе кинут в подвал. Вот подумал я и решил, что при вас останусь, коли не погоните. Вы человек незлобивый и вас любят холопы ваши, а если разрешите при вас быть, то и я не покажусь лишним, потому как свое благо от вашего не отделяю.
Не очень-то верил Волков, продолжал разглядывать его, этого попа, поп был хитер, как никто, но насчет славы он был прав. Славы кавалеру хотелось.
— Хорошо, — произнес он, — отпусти еретиков. И пусть заберут рыцарей своих. Пусть похоронят их, как хотят.
— Эй, — крикнул отец Семион и пошел к еретикам, — заблудшие души, впавшие в ересь, запомните день сей. И запомните герб, что на щите рыцаря этого, это герб славного воина кавалера Иеронима Фолькофа, который добротой своею и во имя Господа и Матери Его отпускает вас с миром, в надежде, что покинете вы ересь и вернетесь в лоно Истинной Церкви. Кавалер Иероним Фолькоф также дозволяет вам забрать вашего господина кавалера Ливенбаха и других рыцарей, что были с ним.
— Что, что, что? — к ним подковылял на своей деревяхе Роха и заглянул Волкову в лицо. — Ты что, отпускаешь их?
— Отпускаю, — сухо ответил кавалер.
— Да что с тобой, ты ли это, Фолькоф? — не унимался Скарафаджо.
— Я. И я слово свое сказал, обратно брать не буду.
— Они бы нас не отпустили бы, — заметил подошедший Пруфф.
— Мы не они, капитан, выделите им одну подводу, пусть заберут своих офицеров.
— Как пожелаете, кавалер, но у нас подвод не хватит все увезти. Всего много захватили.
— Я сказал выдать им подводу, что вам не ясно, капитан? — начинал свирепеть Волков.
— Все ясно, господин кавалер, но нам придется дважды сюда ездить, за раз мы все не увезем к себе в лагерь.
— Да хоть трижды, мы заберем все. Но подводу вы им выдайте.
— Как пожелаете, — поджал губы Пруфф.
Еретики не верили своему счастью, они вставали и кланялись Волкову, благодарили его.
— Они расскажут о вас многим, — тихо говорил отец Семион. — Нам это на руку, господин.
— Да, и особенно Ливенбахам, — добавил Роха, услышав слова попа. — Они точно захотят узнать, кто укокошил их родственничка.
— Пусть, мы убили его в честном бою, — отвечал кавалер. — Нам нечего стыдиться.
— И пусть бы убирались, — снова заговорил Пруфф, — может вам это и нужно, но зачем же им подводу давать, когда нам самим их не хватает.
— Забудьте про подводу, капитан, — разозлился Волков, — расскажите, почему пушки у вас не стреляли, а если и стреляли то в ворота, а не в еретиков.
— Мои пушки стреляли, — обидчиво сказал капитан, — мои пушки принесли нам победу.
— Я спросил, почему кулеврина не выстрелила, и почему одна из картаун попала по воротам, а не во врагов? — зарычал кавалер, свирепея. Его бесил Пруфф, вечно спорящий с ним.
Пруфф, как обычно, насупился, усы топорщились, губы скривил, стоял, молчал. А Волков не собирался заканчивать разговор:
— Ну, капитан, есть что вам сказать, или вы только о подводах и добыче можете говорить?
В ответ Пруфф еще и побагровел, засопел, а после пробурчал:
— Война есть война, тут всякое случается.
— Дозвольте сказать, господин, — вдруг произнес немолодой солдат, что стоял неподалеку.
— Кто таков? — сурово спросил у него кавалер.
— Канонир Франц Ринхвальт, господин.
— Говори.
— В том, что кулеврина не пальнула, ничьей вины нету, господин. Порох дрянь, не порох, а каша. Видно, давно уже стоял. Ежели бы мы о том знали, ежели бы хоть раз им стрельнули, мы бы конечно, пороху боле положили бы. А так, положили как обычно, полсовка, дистанция-то малая. Думали, он два ядра-то вытолкнет, а порох, он старый, и кулеврина старая, запальная дыра-то у нее за столько лет попрогорела, большая стала, вот так и получилось, плохой порох, горел медленно, а дыра запальная велика, вот он в дыру то эту весь дымом и вышел, не смог ядра протолкнуть.
— А полукартауна почему выше пальнула? — спросил кавалер. — Тоже порох плохой?
— Да не додумались мы, что пол в арсенале на ладонь выше, чем улица. Приметились правильно, по головам вдарить хотели, а про пол то и не подумали, а на второй картауне высоту уже правильно поставили. Вдарили как надо.
— А зачем в головы метились? Почему не в брюхо?
— Так всегда картечью нужно метить по головам, ежели вдоль строя правильно картечью вдарить по головам, так целую просеку прорубишь, а ежели в тулово метить, так только первый ряд сметешь, и второй чуть зацепишь. Картечью всегда по головам цель, а ядром, вблизи, так лучше по ногам, если низом стрелять — ядро так по земле и попрыгает до конца строя, кучу ног поотрывает, а ежели в тулово им бить так двух-трех-четырех порвет и все. Завязнет.
— Ладно, понял, иди к пушкам, мы их с собой заберем, порох, ядра, картечь тоже. Увидишь там моих людей — вели Сычу ко мне идти и пусть еретика притащит.
Сам пошел глянуть лошадей, осмотрел их и удивился. Не нашел он дорогих и больших рыцарских коней. Кроме тягловых обозных всего шесть коней пошли бы под седло. И ни один из них не стоил больше двадцати талеров. Знатный Ливенбах либо был беден и приехал сюда пограбить, либо был умен, и не считал нужным рисковать на войне дорогими лошадьми. Хотя, судя по доспеху, бедным он не был. Кавалер расстроенно вздохнул, вспомнив отличного коня, что он взял после дуэли у Кранкля и которого зарубил мерзкий, вшивый доктор. Вспомнил и решил, что мертвый Ливенбах прав, дорогие кони не для войны, а для выездов.