— Баржу? — Скарафаджо задумался. — Для лошадей, что ли?
— На кой черт им лошади в городе, — зло сказал Брюнхвальд.
— Для пушек, — сказал Волков глядя за реку.
— Для пушек, — сказал ротмистр глядя туда же.
— Для пушек, — повторил Роха. — Тогда дело дрянь.
— Дело дрянь, — согласился ротмистр, — если у них сто тридцать человек, а я думаю их еще больше, то с двумя двадцатифунтовками, он разобьют мне ворота за день, у меня-то нет ни одной пушки. И все — мне и моим людям конец.
— Мы можем объединиться, — предложил Волков, он уже подумывал, как начать разговор про раку с мощами.
Но разговор начал сам ротмистр:
— Нет смысла, у вас тридцать человек, у меня тридцать, у них вдвое больше, а может и не вдвое, у вас, я так понимаю, есть пушки, но и у них есть пушки, — он замолчал, глянул на Роху и сказал, — иди-ка, погуляй сержант.
Роха не двинулся с места, уставился на Волкова, ожидая его команды. Тот едва заметно кивнул, и Скарафаджо заковылял вниз по лестнице.
Ветер на небе разогнал облака. Появилась луна. Стало еще прохладнее.
— Знаете, что я сторожу? — спросил ротмистр глядя вслед Рохе.
— Деньги? — догадался Волков.
— Деньги, — Брюнхвальд кивнул, — у них тут казачество. И денег тут горы. Ну не горы, но много.
— Горы? Много? — кавалер хотел знать, сколько тут денег.
— Много, но не серебра, много меди, серебро они вывезли, как-только чума началась. А вот меди тут полно, на два воза хватит, а может и больше. И монеты принца Карла и монеты архиепископа вашего и городские деньги, местные и черт знает, каких тут только нет. В общем, мне нужно их вывезти, мне не удержать цитадель, если сюда придет полторы сотни еретиков с пушками.
— Я помогу вам, — сказал кавалер.
— А я отдам вам мощи, — сказал ротмистр, — но вы мне напишете расписку, — он говорил, как бы оправдываясь перед самим собой, — все равно еретики разобьют раку на серебро, а кости святого выбросят в канаву. Пусть уж лучше ваши попы хранят их. И отсюда придется уходить.
— Начинать нужно уже сейчас, — сказал Волков.
— Да, тянуть не следует, не приведи Господь, эти безбожники начнут, переправятся поутру.
— У вас есть подводы по эту вашу медь?
— Подвод у меня дюжина, у меня лошадей нет, мы их съели.
— У меня есть лошади, — сказал Волков.
— А как мы выйдем из города, — спросил Брюнхвальд, — люди курфюрста выпустят нас?
— Я немного подружился с офицером, — отвечал Волков, — думаю, он не станет нам мешать. Но посидеть перед его лагерем нам придется. Пока он не убедится, что среди нас нет чумных.
— Кстати, а как вам удалось не подцепить язву?
— Я вам потом расскажу, — обещал Волков. — Сколько лошадей вам нужно для вывоза меди?
— Четыре коняги мне не помешали бы, — прикидывал Брюнхвальд.
— У вас будут лошади, а я хотел бы взглянуть на раку с мощами.
— Храм — вон он, — ротмистр указал рукой и добавил устало, — забирайте, не еретикам же мощи оставлять.
Храм был заперт, велев ломать двери своим людям, кавалер вернулся на винный двор за лошадьми. Пруфф и его люди не спали, все ждали возвращения командира, и когда он пришел и сказал, что мощи отдают без боя и нужно собираться, и что они покидают город, кто-то из людей капитана крикнул:
— Слава, кавалеру!
— Слава, слава, — не дружно, но радостно отвечали все остальные.
А он оглядывал их и думал, что люди, сейчас славящие его, совсем недавно собирались его убить. А еще он думал, что это первый раз, когда его славят, и славят заслужено, в другой раз кавалер этому бы порадовался, но сейчас он очень устал.
Когда утро едва забрезжило на востоке, первый караван подвод двинулся к южным воротам города. В первую очередь из города вывозили медные деньги, пушки и, конечно, великолепную раку с мощами. Да, этот ящик из шести пудов старого серебра и стекла был великолепен. Солдаты, да и офицеры приходили поглазеть на него, и все соглашались с тем, что делали раку великие мастера. На одной из сторон раки была изображена рельефная сцена казни святого великомученика Леопольда. Со всеми подробностями и мелочами. Другие стенки раки были тоже великолепны, на них были изображены события древние из Святой Книги.
Кавалер ехал рядом с подводой, то и дело глядел на это серебряное чудо, и понимал, что не только священные мощи так вожделел жирный Густав Адольф фон Филленбург епископ Вильбурга и Фринланда. И не будь так прекрасна рака, то может и не желал бы получить ее епископ любой ценой.
Когда они подъезжали к воротам, уже рассвело. А кавалер был неспокоен, он знал, что не сможет успокоиться, пока рака не будет в Вильбурге. И он был прав. Успокаиваться было рано.
Длинный солдатский стол, из неструганых досок в дюжину локтей, разделял их и Георга фон Пиллена третьего форшнейдера Его Высочества Карла Оттона четвертого герцога и курфюрста Ребенрее. Ротмистр Брюнхвальд и кавалер Фолькоф сидели на одном конце стола, Георг Фон Пиллен, офицер курфюрста с другого. Между ними, на столе, стояла жаровня с углями, как барьер между здоровьем и чумой. Брюнхвальд шлем снял, а подшлемник снимать не стал, назло негостеприимному фон Пиллену. Фон Пиллен и Волков сидели с непокрытыми головами, только в доспехе.
Фон Пиллен и не скрывал, что не очень-то рад им, смотрел на них исподлобья.
— Друг мой, вы же знаете, зачем я здесь, — начал Волков. — Не по своей воле, а по долгу рыцаря Божьего. Я забрал раку и хочу покинуть город, а это ротмистр Брюнхвальд, он охранял цитадель в городе и казначейство. По договору с городским магистром. Сейчас он тоже хочет покинуть город.
— Друг мой, — отвечал молодой офицер, чуть подумав, — и я здесь тоже не по своей воле. А по воле государя моего, коему я обещал, что язва не выйдет за стены этого города. Я не могу пренебречь словом, что дал Его Высочеству. Как могу я выпустить вас, если не знаю, что здоровы вы. Я уже и так преступил слово свое, пустив вас сюда, а вы еще и людишек своих хотите вывести. И начать чуму в землях наших по-новому? Нет, господа, сие решительно невозможно.
Волков глянул на Брюнхвальда, тот был не готов к такому приему, он надеялся, что кавалер устроит ему выход, раз он отдал ему раку.
А тут дело осложнялось. Ротмистр сидел, суров и хмур. Только ветер трепал бороду.
— Ну, что ж, — продолжил Волков, — вы вправе не пускать нас и держать слово свое, и мы предлагаем вам, вот что: — Мы поставим лагерь у реки, станем там, и будем ждать неделю, коли за неделю, в лагере нашем не будет ни одного хворого, вы нас пропустите. А за дружбу вашу, я готов подарить вам… — он сделал паузу, — пятьдесят талеров.
Волкову было не жаль этих денег, потому что он хотел во чтобы то ни стало покинуть этот город, и потому что он собирался включить это в затраты, которые нужно будет вычесть из общей огромной добычи, что они захватили в городе.
Но предложение явно не заинтересовало молодого придворного, хотя по виду богатым он не был. Он чуть поморщился и спросил:
— А сколько же людей у вас?
— У нас будет меньше семи десятков, — отвечал Волков.
— О нет, господа, нет. Это невозможно. Нет, решительно невозможно.
— Послушайте, фон Пиллен, вы же знали, что я выйду из города, когда меня пускали в него, — сказал кавалер.
— Нет, не знал, до вас оттуда никто не выходил, — холодно отвечал фон Пиллен. — И я был огорчен тем, что вы туда идете, но не смел, препятствовать вам. А теперь, господа, я вынужден, извинится перед вами, но…
Он явно искал повод закончить разговор и уйти, но Волков его отпускать не собирался:
— Хорошо, велите принести бумагу и чернила, я думаю, у меня есть, чем умилостивить вас и вашего курфюрста.
Нехотя, фон Пиллен дал знак одному из своих офицеров и тот вскоре принес чернильницу, перо и лист серой бумаги. Волков взял его и собрался что-то писать, но тут он увидел их.
Да, они пришли, прекрасная Брунхильда и Агнес, причем Агнес за столь короткое время изменилась заметно. Она казалась выше, и полнее, чем недавно, более она не была костлявой, косоглазой замарашкой, мелкой и злой от постоянного недоедания. Теперь она выглядела дородной молодой девушкой из семьи с достатком. Ну а Брунхильда… Говорить тут было нечего, просто красавица. Статная, высокая, с золотыми волосами и все. Волков им улыбнулся и помахал рукой. Но на встречу не пошел, а они и готовы были кинуться к нему, да их не пустили солдаты. Брунхильда, как и всегда, сдаваться не собиралась, а крикнула звонко и требовательно:
— Господин Георг, рыцарь наш, велите своим дуболомам пустить нас.
И тут же Георг фон Пиллен изменился в лице, только что холодный и несговорчивый, вскочил, и, придерживая меч, едва не бегом кинулся к женщинам, с поклонами остановился и стал им что-то говорить. Но Брунхильда не была бы Брунхильдой, если бы не настаивала на своем, всем видом выказывая свое нетерпение. И тогда Волков встал и крикнул:
— Хильда, Агнес, господин фон Пиллен прав, не надо ко мне подходить, как из города выйдем, еще неделю в отдельном лагере мне посидеть придется.
Он специально так говорил, он понимал, что теперь фон Пиллену будет труднее им отказать. И фон Пиллен это понимал, он вернулся за стол еще более хмурый. Но на его хмурость Волков уже внимания не обращал, он уже писал что-то красивым почерком.
Написал быстро, и подал бумагу Брюнхвальду, тот машинально взял бумагу, но даже не заглянул в нее. Он смотрел на молодых женщин, что стояли невдалеке и не собирались уходить. Потом он спросил у Волкова:
— Одна из этих женщин ваша жена?
— Нет, — коротко ответил кавалер, не собираясь развивать тему.
— Родственницы? — продолжал Брюнхвальд, все еще не глядя в бумагу.
— Нет, ротмистр, читайте, что я написал. Фон Пиллен ждет.
Брюнхвальд оторвался от созерцания женщин и, хмурясь, стал читать. Дочитав до конца, он не произнес ни слова, взял перо, положил бумагу на стол и, разгладив ее тяжелой солдатской ладонью, стал приписывать свое после слов кавалера. Писал он плохо, марал бумагу, буквы были уродливы, в словах были ошибки, да и сам процесс давался ему с трудом. Но он дописал и протянул бумагу Волкову для прочтения. После всего письмо выглядело так: