В шатре у Волкова Еган расстелил попону на полу и высыпал деньги на нее. Никогда в жизни у Волкова не было столько денег, он даже и не мечтал о таком богатстве. А про Сыча и Егана и говорить не приходится.
— Считайте, — сказал кавалер, усаживаясь на мешок с горохом.
— Экселенц, да как же их считать? — недоумевал Сыч. — Тут меняла нужен знающий, все деньги разные, со всего света. Я, так многих, и не видал никогда. И новые, и потертые, и вообще вон, — он достал одну затертую монету толщиной в лист бумаги, — вон какие.
— Ну, хоть как-то посчитайте, — ответил Волков. — Отберите те, что знаете.
Сыч был прав. Они с Еганом сидели на земле, копошились в куче серебра оба то и дело, поглядывали на господина. Они явно хотели начать разговор.
— Ну, — произнес кавалер, — чего в гляделки-то играете, хотите говорить — так говорите.
Сыч был хитрый, он промолчал, только покосился на Егана. А Еган был прост, он был из деревни:
— Господин, а нам-то, что будет из этих деньжищ?
— Будет, — ответил Волков, — возьмите себе по двадцать монет.
— По двадцать? — спросил Еган с удивлением и восхищением.
— По двадцать? — спросил Сыч с разочарованием.
— Да, остальные мне понадобятся, нужно пушки у Пруффа выкупить. Моей доли на них не хватит.
— По двадцать! — повторил слуга мечтательно.
— Ну, по двадцать — так по двадцать, — невесело произнес Сыч.
— Еще получите после, я велел Пруффу считать вам порцию наравне с его солдатами. Вы двое, Роха, Хилли-Вилли и оба попа получат свои доли из добычи, так что не нойте. — Произнес Волков строго.
— Да мы и не ноем, господин, — заверил Еган.
— Ну раз так, то тогда… А сколько там еще денег нам будет? — спросил Сыч.
— Там добычи на две тысячи монет, минус капитанская доля, да две сержантские, остается тысячи полторы. Вас всех, с людьми Пруффа, человек тридцать, монет по сорок-пятьдесят еще получите.
У Егана, что всю жизнь горбатил на барина, денег таких отродясь не было, он глядел на господина круглыми глазами. Да и Сыч, после подсчетов уже не так кисло выглядел.
Но больше он давать им не собирался, несмотря на то, что это они нашли эти деньги. Почему? Да потому что он был рыцарь и глава отряда, и главное — он был их господин. А значит, он забрал себе кучу серебра почти на тысячу полновесных талеров, что чеканятся в славной земле Ребенрее.
Но все равно этого ему было мало. Кто бы ему сказал, полгода назад, что тысячи монет ему будет мало, он того посчитал бы дураком. А теперь тысячи ему было мало, он сидел и думал, где взять еще тысячу. Ему нужно было выкупить весь трофей у Пруффа и его солдат. Если все починить, да все привести в надлежащий вид и продавать не спеша, то можно взять еще полцены. Император южные войны и не собирался заканчивать, и еретики на севере создали большую лигу не для мира. Так что латы, оружие и снаряжение будут в цене еще долго. В общем, деньги были ему нужны. И он знал, где их взять:
— Еган, давай-ка обедать, а ты Сыч, найди попа, позови его.
— Молодого попа, Ипполита? — Уточнил Сыч.
— Нет, отца Семиона.
Волков уже обедал, все считая и прикидывая, когда пришел Сыч и заявил:
— Экселенц. Не нашел я попа. Нету его нигде.
— Как нету? — кавалер помрачнел, смотрел на Сыча, поставил стакан с вином на перевернутую бочку, что служила ему солом. — Как нигде?
— Нет его в лагере, я уж думал, он у людей Брюнхвадьда, так и там его нет.
— Может он в городе остался? Надо будет съездить, — все еще надеялся Волков, что поп не сбежал.
— Да не в городе он, экселенц, я поспрашивал, он при мощах, с Рохой из города пошел, Роха помнит. Он шел с Хилли-Вилли. Но вот никто не помнит, чтобы он ночевал в лагере.
— Сбежал! — выдохнул Еган. — Ох, сразу он мне не мил был, уж больно весь он такой… — Он не нашел правильного слова и замолчал.
— Больно вы добрый, экселенц, — заявил Сыч, — его еще в прошлый раз надо было порешить, повесили бы его на суке и дело с концом. Хитрая вша он, нельзя таким доверять.
— Помолчи ты, — буркнул кавалер. — Иди еще раз всех поспроси. Может, кто видел, куда он делся. Хоть в какую сторону пошел.
Его затрясло. Он готов был вскочить и ехать за попом, поп, наверное, пошел в Ланн, куда ему еще пойти. Хотя с целым ларцом золота, что они нашли у колдуна, он мог отправиться куда угодно. Нужно было седлать коней, да скакать в разные стороны, можно было бы его попытаться сыскать, да слово он дал фон Пиллену, что никто не покинет лагерь неделю. И слово нужно было держать. Он взял стакан и сал пить вино, Еган, позже докладывал, что пришел к нему Брюнхвальд, да кавалер велел сказать, что занят. А сам занят не был, вино сидел пил, да от злобы трясся. Уже день к вечеру клонился когда, пришел Сыч и сказал:
— никто не помнит, чтобы поп, ужинал, думаю, он еще вчера днем сбежал.
Золота больше не было, а он на него так рассчитывал. Волков сидел черный от вина и злобы. Он злился и на попа, который украл золото, и на фон Пиллена, который взял с него слово не покидать лагерь. И на Сыча, который за попом не уследил, хотя и не обязан был следить, и даже на Егана, который устроил ему кровать из мешков с едой.
— Иди, — коротко бросил он Сычу, а Егану сказал, — ты бы дурак, кровать, какую мне бы соорудил, чего я сплю как маркитантка на мешках.
— Господин, так Брюнхальд к вам днем приходил, спрашивал, не нужна ли вам мебель, у его солдат инструмент есть, они уже и стол и лавки соорудили, а вы велели сказать, что заняты. Хороший офицер Брюнхвальд, у него уже за столом все солдаты едят, не то, что у Пруффа. А я…
— Иди дурак, — заорал кавалер, — иди, скажи ему, что кровать мне нужна! И перину спроси, к людям фон Пиллена сходи на заставу, скажи, что перину купить хочешь, пусть сыщут.
Он не дождался когда вернется слуга, солнце еще не село, как он заснул, пьяный от вина и черный от злобы. И кровать ему была не нужна, завалился на мешки с горохом, и заснул как простой солдафон. Сапог не сняв.
Ветер трепал шатер, ветер был холодный, и с дождем. Осень пришла, настоящая осень, предвестница зимы. А в шатре было тепло, Еган раздобыл где-то печку, небольшую, железную, с трубой.
Не простую жаровню, от которой дым бы коптил купол шатра, и выедал глаза до слез, а печку, такие Волков видал у богатых офицеров в палатках, да у знатных сеньоров.
Кавалер лежал в тепле, и слушал, как бесится ветер, там за стенами шатра. Еган пришел и, улыбаясь, как старому другу, сказал:
— Проснулись, господин, а нам печку дали. Теплая, хоть и махонькая, дров надо совсем малость, а греет как большая.
— Брюнхвальд дал?
— Зачем Брюнхвальд, Брюнхвальд нам кровать и стол с лавкой делает, а печку дал кавалер фон Пиллен. Я как к его людям сходил — перину попросить, так фон Пиллен велел нам дать перину и печку, бесплатно. Сам с ними приехал, и как увидел наш шатер, так прям, разволновался весь, спрашивал меня все. Откуда у нас такой шатер с гербами, да где мы его взяли. А я говорю, так с боем взяли у арсенала, хозяина побили и взяли с трофеями. И штандарт с такими же гербами взяли. А он так еще больше разволновался, все спрашивал, а видели мы, что хозяин шатра мертв? А я говорю: как же не видели, когда мы его труп дозволили его людям забрать с собой. Они его на тот берег отвезли. И он был совсем мертвый. А он у меня спрашивает: «А кто ж убил хозяина, не вы ли сами?» А говорю: «То мне не ведомо». А фон Пиллен сказал, что раньше, этот Ливенбах, ихнему курфюрсту служил, и земля у него тут была, а потом он к еретикам убег, родственники у него там в еретиках. И курфюрста он здешнего порицал.
— Монах. Монах не объявлялся? — спросил кавалер, морщась от плохого самочувствия.
— Не-е, сбежал, паскуда, — беззаботно отвечал слуга, — я так думаю, мы его теперь уже и не увидим. А вы что морщитесь, хвораете? Я знал, что хворать будете, я знаю, как такую хворь утреннюю превозмочь, сам мучился не раз. Особливо после свадьбы брата, ох как меня трясло да полоскало, страх вспоминать. Скажу вам, надо поесть и пива выпить, завсегда помогает, я вам колбасы нажарил доброй, кровяной, а человек Брюнхвальда хлеб напек белый, и пиво есть у нас. Уже с утра купчины тут вокруг лагеря ошиваются, прознали, что мы добрый трофей в городе взяли, уже солдатам всякую снедь да выпивку несут, и девки уже тоже в лагере фон Пиллена гогочут. Ждут, когда он их к нам пустит. А он не пускает, говорит им, что ждать нужно. А у Брюнхвальда…
— Господи, да заткнешь ты его сегодня? — взмолился Волков, негромко и поворачиваясь на бок.
— Чего? — не понял Еган. — Кого?
— Умываться неси и еду давай.
— А, ага, сейчас.
Он вышел, а кавалер остался лежать в шатре, в тепле. Лежал, слушал, как ветер треплет палатку, как невдалеке разговаривают солдаты, палят костры, готовят еду. Лошади ржут, недовольны, что им не дали до сих пор, есть или пить. Все как всегда, все как обычно. Сколько было таких у него дней как этот. Почти год прошел, как он ушел со службы, а ничего не изменилось. Он мечтал жить в городе или тихой деревне, и навсегда забыть утреней шум солдатского лагеря.
Но пока что не получалось, он опять просыпался в военном лагере.
Как и год, и два, и три, и девятнадцать лет назад. И ничего не менялось.
Хотя нет. Нет. Теперь все было не так, раньше он просыпался в телеге или на земле, или в холодной палатке, прикрытый мокрым или присыпанным снегом плащом. Просыпался на заре, завтракал куском хлеба, хорошо, если с сыром. И шел кормить и чистить коня, заступать в караул, а то и браться за заступ или топор, чтобы окопать, что-то или рубить что-то. А теперь солнце встало уже давно, а он валяется в теплом, роскошном шатре, с печью, а слуга ушел за завтраком с колбасой и пивом, а он лежит на тюке серебра. И грустит сильно, что какой-то хитрый поп-расстрига, увел у него шкатулку с золотом.
Волков подумал, что он Бога он гневит своей жадностью. Он вышел из чумного города, сохранив почти всех своих людей. Вышел, выполнив волю больших сеньоров. Взяв, там то, что им нужно, хотя все было против него. С богатством вышел! Со славой! И скажи он сейчас слово семьдесят человек встанут под его руку, коли нужда случится.