– Уже все придумала, – спокойно отвечала Агнес. – Он еще спасибо скажет.
Волков устал, после четырех дней в седле начало ломить ногу. Болела она еще с утра, и, честно говоря, он обрадовался появлению Агнес. И Брунхильде был рад, даже пекарю кивнул в ответ на его поклон, хотя напустил на себя строгость:
– Ослушались, значит, меня, слово мое для вас ничего не значит?
Брунхильда вдруг испугалась, с ней такого не бывало, раньше на все отвечала с вызовом, а тут стояла, руки ломала да косилась на Агнес, а вот Агнес, напротив, оставалась спокойна:
– Господин наш, дозволь говорить мне. Чтобы не слышал никто.
Кавалер дал знак, и все отошли.
– Глядела я в стекло…
– Ну конечно, я уехал, так ты из него и не вылезала. Зря я его оставил. Говори, что видела.
– Злой человек среди людей твоих. Погибели вашей хочет, хочет, чтобы вы там сгинули.
– Кто он?
– Не ведаю. Знаю, что есть. И знаю, что зла творить тебе не желает, боится. Принудили его. Может, ты сам знаешь, на кого думать?
– Может, и знаю, – задумчиво сказал Волков.
– Призови того, на кого думаешь, будем спрашивать, нам двоим он все расскажет.
Волков согласился:
– Сыч, скажи капитану, пусть дальше идет, а ко мне монаха приведи.
– Нашего монаха? – откликнулся Сыч.
– Нет, нового.
Отряд пошел дальше, а Волков сел на коня. Сыч пришел с монахом, отцом Семионом. И кавалер сказал:
– Пойдем-ка, отче, пройдемся вон до того леска. Сыч, с нами иди.
Так и пошли они: первый удивленный отец Семион, озирался через шаг, за ним Волков верхом, а за ними Сыч и маленькая, важная Агнес.
У леска остановился монах, заволновался:
– Что, дальше мне идти?
Чувствовал что-то неладное.
– Кто послал тебя? – холодно спросил кавалер.
– Я же говорил вам, господин рыцарь, послал меня…
Тут к нему подскочила Агнес и, заглянув ему в глаза, прошипела сквозь зубы:
– Не смей врать моему господину. Насквозь тебя вижу. Насквозь…
Монах аж отшатнулся, даже руку поднял, словно закрывался от чего-то, так и пахнуло холодом от девочки. Стоял, выпучив глаза от страха.
– Не смей врать, я все твое вранье увижу, – продолжила Агнес, но уже не так страшно, – будешь врать, тут и останешься, Сыч тебе горло перережет. Говори, что задумал.
Монах полез под одеяние свое ветхое, вытащил оттуда склянку, молча отдал ее девочке, все еще глядя на нее с ужасом.
– Господина отравить хотел? – догадалась Агнес, откупорила склянку и понюхала. Закупорила и спрятала в платье.
Монах отрицательно мотал головой.
– Что, не хотел травить господина? – продолжила она. – А кого хотел?
– Да не хотел я, но велено мне было, – выдавил брат Семион.
– Кто велел? – спросил кавалер. – Поп из дисциплинария, который тебя сюда посылал?
– Нет, тот велел идти и в сердцах людей ваших огонь веры поддерживать, а это…
– Ну! – рыкнул Волков.
– Канцлер Его Высокопреосвященства позвал меня ночью, говорил, не дай свершиться святотатству, не допусти разграбления храма Господня, пусть никто из этих грешников не вернется из чумного города.
– Отраву кто тебе дал? – спросил Сыч. – Канцлер собственной рукой?
– Никто не давал, склянка на краю стола стояла, у приора, он без слов на нее перстом указал, я и взял.
– Хитрый приор, – резюмировал Сыч.
Волков молчал, думал, и Агнес с Сычом молчали. А монах заговорил:
– Добрый рыцарь, прежде чем смерть принять, позволь помолиться.
– Так подохнешь, – зло буркнула Агнес, – ни молитвы тебе, ни причастия не будет, душегуб ты, отравитель. Геенна огненная тебя ждет, столько добрых верующих людей убить собирался.
Сыч поглядел на кавалера, ожидая его решения. А тот не торопился, видимо, что-то обдумывал, и произнес:
– А не сказал ли тебе отец Родерик еще чего, чем так не люб я ему?
– Ругал вас головорезом и псом, – отозвался монах, – а епископа Вильбурга вором. Более ничего не говорил. Господин рыцарь, об одном прошу, пусть брат Ипполит причастит меня, не со зла я взялся за греховное дело, видит Бог, не со зла. То кара мне за другие мои прегрешения, – брат Семион чуть не рыдал, он молитвенно сложил руки и продолжил: – Отказаться я хотел, да приор пригрозил, что расстрижет меня и клеймо расстриги на чело возложит, а если дело сделал бы я, то приход мне добрый сулил.
– И без причастия обойдешься, и не верьте ему, господин, лжив он, он и сейчас хитрит, думает от кары через набожность уйти, – сказала Агнес с неестественной холодностью, – хитрый он, но я его хитрость вижу. Велите Сычу, пусть его зарежет.
– Помолчи, – оборвал ее кавалер и велел монаху: – То, что ты сейчас сказал, повторишь епископу Вильбурга, а дойдет до разбирательства, так и архиепископу повторишь.
– Повторю, коли так, – обрадовался брат Семион. – Мне душегубство не мило. Не хочу душою пропасть.
– Агнес, дай отраву сюда.
Девочка вытащила склянку из лифа, отдала кавалеру. Тот спрятал ее в кошель.
– Ступай за людьми, а Сыч за тобой присмотрит, коли заподозрит что… О причастии и молитве у тебя времени просить не будет.
Монах кинулся к Волкову. Хотел целовать сапог, да Сыч его поймал за шиворот и толкнул, чтобы вперед шел. А кавалер склонился с коня и, обняв Агнес, крепко поцеловал ее:
– Спасла меня опять. Ангел-хранитель мой.
Девочка покраснела, стояла счастливая и гордая, светилась вся. А кавалер потянул ее к себе в седло и усадил. Поехали они. И тут Агнес увидала повозку, с ней рядом пекарь стоял, и вспомнила:
– Господин, а вознице-то заплатить нужно. Пекарь всего два талера нашел, еще два должны.
– Так я вам с Брунхильдой денег оставил? – удивился кавалер. – Три талера на жизнь.
Агнес только пожала плечами и сказала:
– И не знаю даже, где они, только вот вознице мы два талера должны.
Волкова чуть не затрясло, он хотел уже ругаться, но девочка накрыла его руку своей и заговорила:
– Не гневитесь, господин, а возница добрый, хороший, дайте ему пару монет всего, и пекарь хороший, нам помогал. А мы с Хильдой с вами поедем, в стекле я видела, что помогу вам в чумном городе.
Она гладила его по руке и по больной ноге, злость и боль потихоньку уходили, но не до конца.
– Всего две монеты, да мне в гвардии за две монеты две недели в караулах и в дождь, и в снег стоять приходилось, – фыркнул кавалер, ссадил девочку с коня, дал ей деньги и добавил: – В телеге поедете.
А она была и телеге рада, лишь бы с господином. Пекарь и возница повернули обратно, пекарь оглядывался, надеясь, что Брунхильда хотя бы помашет ему, а Хильда так и не помахала, они с Агнес догнали телегу, где сидел брат Ипполит, закинули в нее свой скарб да ларец с шаром, залезли сами. А монах был рад попутчикам. И они поехали догонять ушедших вперед солдат. И день катился к концу, с большой реки подул прохладный ветерок, а вдалеке, в изгибе реки, уже виднелись стены, башни и храмы богатого и красивого торгового города Ференбурга.
Георг фон Пиллен имел при дворе Карла Оттона Четвертого, князя и курфюрста Ребенрее, должность Третьего Форшнейдера. Злые насмешники называли такие должности Девятый Шенк[1]. То есть человек, хоть и получивший должность при дворе, но никакого влияния при дворе не имеющий. Да и сеньора видевший редко. И поручения таким придворным давались соответствующие. Например, охранять дороги вокруг чумного города. Получив патент ротмистра от князя и сорок душ городских стражников, не бог весть каких солдат, он разбил две заставы и лагерь. Лагерь фон Пиллен поставил на живописном пригорке, а заставы на двух дорогах, на южной и северной, и полностью перекрыл доступ в город.
Георг фон Пиллен был не первым сыном в роду и на папашину землю претендовать не мог, поэтому юный ротмистр, а исполнилось ему лет двадцать, решил делать карьеру при дворе. И делал ее на совесть.
– Добрый кавалер, – говорил он, – я человек рьяно верующий, чту Церковь и Святых Отцов, но пренебречь волею моего Государя, принца Карла, не могу. На то я здесь и поставлен, чтобы предостеречь людей добрых от входа и людей злых и уязвленных болезнью от выхода из города.
Юноша был умен и тверд, он даже не взглянул на тяжелый кошель, что Волков опустил перед ним на стол, деньги так и лежали между ними.
– Поймите, друг мой, не своей волей я пришел сюда, – заговорил кавалер, – только чаяниями отцов Церкви, кои пекутся о мощах, и только о мощах, что хранятся в кафедральном соборе, кажется, зовется он Ризенкирхе, я просто заберу оттуда раку с мощами святого Леопольда, и все. И мы уйдем.
– И понесете чуму по земле Ребенрее, нет, добрый мой господин, волею сеньора моего стою я здесь, чтобы такого не произошло; я не могу пропустить вас, – тут юноша сделал заметное ударение, – через свои посты. Я знаю, что еретики входят в город, но они туда идут через речной шлюз, вплавь.
– Так еретики туда проходят? – насторожился Волков.
– Еретики, бандиты, бароны-разбойники с севера, купчишки… Кого там только нет, но, насколько я знаю, все они бывают только на юге. В доках, в центре города и на севере все мертво, там улицы завалены трупами. Когда дует северный ветер, мы здесь задыхаемся от запаха мертвечины.
Волков встал:
– Значит, если я найду лодку и со своими людьми пойду в город через шлюз, то встречу там еретиков или бог еще знает кого?
Георг фон Пиллен тоже встал и развел руками: на все воля Божья.
– Скорее всего, мне с моими людьми сразу придется драться. А сколько там еретиков или бандитов, вы не знаете?
Георг фон Пиллен только покачал головой, он сожалел, но оказать помощь не мог. Вернее, мог.
– Господин Фолькоф, разместите людей и припасы в моем лагере, – произнес юноша. – Это все, что мне дозволено для вас сделать, а еще…
– Что?
– В трех милях вверх по реке, у старых доков для хлеба, стоят притопленные баржи, одна из них совсем новая.