– Можем, когда никто не слышит, – сухо сказал кавалер.
Встал, пошел к своей телеге.
А Роха опять заорал, размахивая кружкой с вином и приплясывая на своей деревяшке. Он был весел, хотя Волков догадывался о том, что дается ему это не просто. Скарафаджо орал и поздравлял Хилли-Вилли так, чтобы все слышали. Он требовал для них вина и нахваливал их, называл их «мои ребята», и делал он все правильно. Мальчишки конфузились от такого внимания, краснели и были горды. А люди капитана Пруффа, видя, что Роху совсем не беспокоит ранение Ливенбаха, уже и сами не так тревожились. И стали тоже поздравлять мальчишек.
А потом те, кто ходил за водой, взялись делить деньги, что были найдены у убитого сержанта, не забыв про долю кавалера, потом стали выпивать. И потихоньку, не сразу, уже почти в сумерках, кто-то стал петь солдатскую песню, и Скарафаджо ее подхватил, пел фальшиво, но громко и смешно. И у костра, где он сидел, стали собираться солдаты, подпевали, ели, смеялись.
А Волков, сидевший в одиночестве с кружкой вина, мрачный и абсолютно трезвый, подумал, что не зря дал Рохе три талера и согласился взять с собой. Больше, чем на Роху, ему положиться здесь было не на кого. Не на Ёгана, не на Сыча и не на двух мальчишек, что сидят у костра с Рохой, пьяные и счастливые. И уж точно не на людей Пруффа или монахов. Да, только Игнасио Роха по прозвищу Скарафаджо, только он один в этом провонявшем трупами городе был человеком, на которого кавалер Иероним Фолькоф мог рассчитывать.
«Да, хорошо, что я взял этого колченогого черта с собой», – подумал кавалер и крикнул:
– Ёган, уксус мне, буду мыться!
– Иду, господин! – отозвался Ёган, которому вовсе не хотелось уходить от костра, где было так весело, но встал и пошел за ведром.
Слуга заметно хромал, но кавалеру казалось, что хромота его фальшива. Не так уж страшна была рана, брат Ипполит давно ее обработал и сообщил Волкову, что в ней нет ничего страшного, болт только порвал кожу да малость мясо проткнул, на полпальца.
Кавалер разделся, стал мыться, Ёган кряхтел, протирая его уксусом.
А он думал, думал о том, что этот день они прожили, но что ему делать дальше? Что ему делать завтра? Ждать действительно было нельзя. Так можно дождаться большого отряда еретиков или язвы на ком-нибудь из людей Пруффа. Или каверзы от чумного, мерзкого докторишки. А еще он думал о каком-то белом человеке, о котором говорила Агнес. Волков думал обо всем этом постоянно. Весь вечер, когда остальные пили вино у костра и пели песни, он продолжал размышлять о завтрашнем дне. И хорошо, что он сегодня сильно устал, опасная стычка, пара тяжелых разговоров давали о себе знать, иначе эти мысли не дали бы ему уснуть.
Он лег в телегу, под плащ, не снимая кольчуги и сапог, как знал, что ночью придется вставать.
Луна была не меньше, чем в прошлую ночь, такая же огромная и белая. Так же, как и вчера, кавалер залез на бочки, что стояли у стены, и глянул вниз, там, на улице, опять слонялись люди, только было их намного больше, чем вчера. И они вновь кидали камни.
Стоявший рядом арбалетчик Пруффа произнес:
– Господин, я кинул два болта вон в того, – он указал на самого близкого человека, – не мог я промазать два раза, а он стоит, даже и не пискнул, ему словно до одного места мои болты.
Волков прекрасно видел того, в кого стрелял арбалетчик, никакой арбалетчик не промахнулся бы в человека, что стоит от него в двадцати шагах и освещен полной луной. Разве что арбалетчик был пьян или слеп. Кавалер не придал бы значения этим странным людям, что стояли на улице, и лег бы спать. Но все его люди не спали, а в голосе арбалетчика слышалась тревога. И солдаты капитана Пруффа, и его люди не понимали, что происходит, и поэтому боялись. Нужно было что-то делать, и он приказал, спрыгивая с бочки:
– Ёган, доспех, ты и Сыч пойдете со мной, бери алебарду, Сычу секиру, мне мой щит подай. Арбалет возьми, но не заряжай. Капитан, десять самых крепких ваших людей со мной пойдут, пусть готовятся. Роха, ты, Хилли-Вилли и еще шесть человек пусть останутся у ворот, будьте начеку, может, вам придется выходить нам на помощь.
– Значит, вылазка? – спросил Роха, потягиваясь со сна.
– Надо выяснить, что это за сброд, – отвечал кавалер.
– Решение верное, – поддержал рыцаря Пруфф, – я тоже хочу знать, почему эти люди не дают нам спать.
– Господин, коня седлать? – спросил Ёган.
– Нет, пеший пойду, в темноте с конем морока. Шарахаться начнет.
– Пеший пойдете? – Ёган переспрашивал с укором, куда, мол, вы хромой пойдете, да еще щит на больное плечо повесив.
– Пеший, – повторил кавалер и пояснил: – Выйдем за ворота, возьмем одного из них и обратно.
Вылазка есть вылазка. Дело серьезное, одно из самых опасных дел на войне. Наверное, только штурм городских стен да штурм пролома по опасности сравнятся с вылазкой. И кавалер готовился к ней серьезно. Не пренебрег ни одним элементом брони, надел все, что было. Кроме меча и щита взял с собой и топорик, и стилет спрятал в сапог. Когда был готов – подошел к воротам, там его уже ждали солдаты. Он заговорил:
– Колонна по два, интервал один шаг. В кучу не сбиваться и не растягиваться. Сыч, Ёган сразу за мной, я иду первый, те, кто без факелов, защищают тех, кто с факелами, смотрим по сторонам, я думаю, они полезут из темных углов, доспехов у них нет, шлемов тоже. Нам нужно взять одного из них, так что далеко не пойдем. Все готовы?
Солдаты, что шли на вылазку, загудели, они были готовы. А вот Ёган не ответил, он как заведенный бубнил молитву. Кавалер положил руку ему на плечо, тихо спросил:
– Чего ты? А?
– Боязно что-то, господин, – так же тихо ответил слуга.
Волков поднес к его носу железный кулак и прошептал:
– Не смей даже думать… не смей меня позорить.
– Ага-ага, – закивал головой Ёган так, что шлем затрясся.
– Роха, – приказал Волков, – ворота!
Кто-то из солдат, что были на стене, кинул на улицу пару факелов, чтобы они, пока не погасли, хоть чуть отодвинули темноту из тех мест, куда не добиралась луна.
Ворота отворились, и кавалер повел свой отряд на улицу. Он был уверен в успехе, дело было простое.
Он видел одного из этих людей, его прекрасно освещала луна, человек стоял прямо у Волкова на пути, словно ждал. До него оставалось шагов тридцать.
Вдруг кто-то вскрикнул, и тут же и в самого кавалера попал камень, ударился в кирасу. На всякий случай Волков поднял щит к лицу и продолжил идти. И уже когда от ворот они отошли шагов на тридцать, на них двинулись люди, те, что скрывались в тени зданий, те, что стояли в проулках, те, что прятались за воротами брошенных домов. Они пошли отовсюду, и было их много. Шли медленно, словно раздумывая, хромая и раскачиваясь.
– Встали! – заорал Волков.
– Они нас ждали, что ли? – как будто удивлялся Сыч.
– Пятимся к воротам, не бежим! – распорядился кавалер.
И тут первый из ночных людей дошел до него. Разглядеть нападающего при лунном свете было невозможно, но становилось ясно, что он болен, грязен и худ. Еще за два шага до кавалера он поднял руки, не то хотел ударить, не то обнять. Выяснять его намерения кавалер не стал, одним секущим движением, слева направо, отрубил кисти на обеих руках. Меч его был остер как бритва, но уж больно легко отлетели руки, словно костей в них не было напрочь. А человек словно и не заметил увечий, как шел на Волкова, так и шел. Тогда кавалер встретил его на щит и, оттолкнув, рубанул его по шее, сверху справа – влево вниз. Располовинил его, словно куль с отрубями. И опять это было легко. Человек на этот раз повалился наземь, но не умер. Стал барахтаться, словно в воде. Пытался встать, пробуя опираться на обрубки рук. А сам разваливался, а из рассечения как-то лениво и медленно шла черная кровь. Кавалер обернулся, солдаты его отряда также отбивались от странных ночных людей. И, как и приказано, не останавливаясь шли спиной вперед обратно к воротам. Все было нормально, разве что убитые ночные люди не собирались умирать. Один из них, лежа на мостовой, попытался схватить Ёгана за ногу. Ёган заорал отвратительно и стал истерично рубить лежащего алебардой, размахивая ею так, что находиться с ним рядом было опасно.
– Сыч! – крикнул Волков. – Забери у него алебарду! Дурак зарубит кого-нибудь из своих.
– Да не зарублю я! – заорал в ответ Ёган. – Осерчал я потому, что не ждал, что он меня за лытки хватать станет, а так я гляжу за вами, не волнуйтесь, господин.
А Волков не волновался. Он спокойно пятился, несмотря на то, что шел последним и на него наседало уже полдюжины ночных людей. Но уж больно легко они рубились. Выпад! Взмах! И нет ноги у костлявого, валится на мостовую. Ползет теперь. Но вот один из них изловчился и вцепился в щит пальцами с черными ногтями, а второй ударил слева рукой по шлему, пока Волков пытался вырвать щит. Пока отмахивался от двоих, третий вцепился в правую руку. Тут Ёган подсобил. Волков видел, как белым в свете луны сверкнула алебарда и разнесла в брызги голову тому из ночных людей, что пытался повиснуть на правой руке кавалера.
Человеческая кровь горячая, как кипяток. Липкая и пахнет так, что ее ни с чем не спутаешь.
А то, что выплеснулось из головы ночного человека, что попало Волкову на лицо, на шлем и бугивер, кровью не было. Эта дрянь оказалась холодна, как лед, склизка, словно слизь, и воняла гноем. Да еще он отчетливо стал замечать то, что в горячке боя сразу не заметил: вокруг стоял смрад, запах гнили и тухлятины. Кавалеру все это придало сил, он быстро и со знанием дела перерубил ближайших врагов и последним вошел в ворота, убедившись, что все вернулись.
– Роха, закрывай! – распорядился он. – Ипполит, уксус, мыть меня, сарацинскую воду мне! Всех мыть! Всех раздеть и мыть! И доспехи всем мыть, и обувь с одеждой!
– Что случилось? – спросил Роха. – Что там произошло?
– Они все чумные, все чумные и гнилые! – орал кавалер, скидывая с себя доспехи. – Ипполит, неси сюда уксус! Быстрее!