– Да будьте вы прокляты, – снова завизжал кто-то сверху, – не ходите ко мне, чума у меня!
– А мы сейчас глянем, – отвечал Волков, который уже совсем не боялся крикуна, да и не верил ему.
Тяжко ступая по хлипким и скрипящим доскам чердака, он шел к светлому окну, у которого огромной, бесформенной кучей перед маленьким столиком с лампой лежал прежирнейший человек. Он скулил и вздрагивал с подвизгом при каждом шаге кавалера, при этом он не смотрел на рыцаря, отвернувшись, словно видеть его не желал.
Кавалер сначала думал, что сей тучный человек одет в белые и грязные одежды, но когда приблизился, понял: одежд не было, он бел по какой-то дурной болезни. Кожа его оказалась бела, как выбеленное полотно, и вся покрыта язвами и волдырями, один из которых, самый огромный, расцвел меж лопаток, он был лиловый и готов прорваться в любой момент.
Кавалер остановился, боясь приближаться к чумному, но и уходить не собирался, постоял, подумал, поглядел, как дрожит от всхлипов жирная спина уродца, и сказал:
– Ёган, арбалет!
Слуга протянул ему арбалет с уже уложенным на ложе болтом.
Уродец никак не отреагировал на это, то ли не слышал, то ли не понимал, что это касается его. Все скулил да подрагивал жирной спиной. Нужно было заканчивать, оставить его кавалер не мог, брать с собой чумного боялся.
Волков готов был уже стрелять, как снизу, громыхая деревянными башмаками по лестнице, прибежал брат Ипполит, крича при этом:
– Господин, не спешите, господин!
Он растолкал всех и пробился к кавалеру. Тот посмотрел на монаха, ожидая пояснений.
– Книги, что мы нашли тут, господин, – страшные, – заговорил молодой монах возбужденно, – надобно знать, кто чтец их и хозяин.
– Да тут один всего есть, – заявил Ёган, указывая на толстяка, – других покуда не сыскали. Лежит вон, зараза, воет.
– Оттого и воет, что знает за собой грех большой, – пафосно заговорил монах и, указав на толстяка, крикнул: – Чернокнижник он, слуга сатаны!
Белокожий человек как услышал это, так и завыл в голос, но лица своего к людям не повернул, выл в угол, высоко и противно. А кавалеру захотелось всадить болт прямо в огромный прыщ. Едва сдерживался.
– Его нужно в трибунал доставить, чтобы выведали подлости его, – продолжал брат Ипполит. – Пусть инквизиция им займется.
– Он чумной, не видишь, что ли, – вставил Ёган, – кто ж его чумного из города выпустит?
– Да какой же он чумной, – брат Ипполит подошел поближе, стал рассматривать жирного человека, – он не чумной, это не бубоны у него, а фурункулы, прыщи. Отверг он Господа и храм души своей, тело свое тоже отверг, не мылся он давно, вот и пошел волдырями гнилыми весь.
– Пошел прочь, – вдруг завизжал толстяк и повернул лицо к людям, – прочь пошел, крыса монастырская! Сдохни, сдохни, пес церковный!
А лицо у него было почти детское, мальчишеское, прыщавое.
Брат Семион, молчавший до сих пор, спросил:
– Сын мой, принимаешь ли ты Святое причастие, чтишь ли Господа нашего, чтишь ли святую Церковь, мать нашу?
– Пошел, пошел отсюда, крыса монастырская! Проклинаю тебя, всех вас проклинаю! – завизжал толстяк.
– Проклятые проклясть не могут, – холодно заметил кавалер и даже поднял арбалет, чтобы заткнуть пасть этому вонючему уроду. Чтобы больше не слышать его воя.
– Стойте, стойте, господин, – молодой монах встал между ним и толстяком, – его судить нужно, в трибунал его доставить.
– Никто не выпустит его из чумного города, – отвечал Волков, – отойди, монах.
– Подождите, господин, – продолжал брат Ипполит, – тогда сами его осудим и выясним, какие злодеяния он творил. Это важно, это нужно знать, господин, вы же сами чтец книг, должны понимать, что пока мы не знаем их, чернокнижников, так и бороться с ними не сможем.
– Господин, брат Ипполит прав, – согласился отец Семион, – нужно выяснить, что за злодейства тут чинил этот человек. И потом осудить его.
– Ну уж нет, я один раз уже сам брался судить, так меня потом уже дважды упрекали этим и еще упрекать будут. А может, еще и спросят.
– Тогда я буду его судить, – твердо сказал поп. – И поможет мне брат Ипполит.
– Я помогу, – согласился молодой монах.
– Ну, как знаете, – сказал кавалер и приказал сержанту: – Бери его, коли противно, руками не касайся, веревку на шею, а коли артачиться вздумает, плетью его и палками. Милосердствовать нет нужды с ним.
Сержанту помогал Сыч, уж он-то знал, как выламывать локти. Белокожий толстяк завывал, бился, тряся жиром, не останавливался, пока ему скручивали руки, и этим только злил всех вокруг. А Сыч бил его умело, чтоб заткнулся. Другой бы от побоев Фрица Ламме, может, и замолчал, но этот не останавливался, скулил не преставая, чем бесил всех еще сильнее. Когда его подняли на ноги и подвели к лестнице, воя и причитаний сержант больше не выдержал и толкнул его вниз, толстяк с грохотом и визгом полетел по ступенькам.
– Дурак, – зло сказал Волков, – мослы сломает, так сам тащить будешь.
Все стали спускаться с чердака, а вой и стоны внизу не прекращались.
– На кой черт ты это все затеял, – раздраженно говорил кавалер отцу Семиону, – всадил бы я ему болт в хребет, и дело с концом.
– Как спустимся, вы все узнаете, кавалер, – отвечал поп. – Ваши люди нашли кое-что. Пойдемте.
– Надеюсь, узнаю, – сказал Волков и стал спускаться.
На первом этаже про толстяка все забыли, он валялся на полу, а люди окружили одного из солдат, что-то разглядывали. Увидав Волкова, они расступились.
– Господин, – обратился к кавалеру Ёган, – гляньте, что мы нашли тут.
Волков увидал у одного из солдат на руках небольшой, доброй выделки ларец. Ларец был открыт. В комнате горела лишь одна лампа, но этого света оказалось достаточно, чтобы разглядеть содержимое ларца, который до половины был наполнен золотом. Кавалер запустил туда пальцы. Перебирал монеты. Там лежали папские флорины и гульдены из земель еретиков, флорины с лилиями, затертые и новые, толстые цехины и кроны с отличной чеканкой, новенькие эскудо и тяжелые дублоны.
Волков поднял глаза на солдата, что держал шкатулку, хотел было спросить, где он это взял, а тот опередил и, ошалело улыбаясь, спросил:
– Господин рыцарь, это же трофей?
– Трофей, – согласился кавалер не сразу, а прикинув в уме, какова будет его доля, а доля его, если считать по чести, окажется немалой, как главному ему принадлежит четвертая часть.
– То не трофей, – вдруг твердо произнес отец Семион.
Он захлопнул шкатулку и уверенно забрал ее из рук опешившего солдата.
– Как?! – крикнул сержант Карл. – Почему еще?
– Эй, поп, ты слышал, что сказал рыцарь? – возмутился еще один солдат. – Он подтвердил, что это трофей, мы на всех делить будем.
– Имущество еретика или осужденного трибуналом святой инквизиции принадлежит инквизиции и святой Матери Церкви, – сухо отчеканил отец Семион.
– Это ты, расстрига, что ли, святая инквизиция? – обозлился сержант.
Солдаты смотрели на попа с ненавистью, а тот не боялся, говорил уверенно и твердо:
– Коли прихода у меня нет, так то не значит, что я расстрига, да и не бывает расстриг, рукоположение мое незыблемо, даже если я не в храме служу, а с вами, в чумном городе, слово Божье несу. На то и послан я с добрым рыцарем Божьим, в помощь ему, Его Высокопреосвященством архиепископом Ланна. И коли нет тут святого трибунала, чтобы судить колдуна, я буду таким трибуналом. И негоже вам, добрым людям верующим, вставать на пути святой инквизиции из-за глупой корысти.
Возразить попу никто не решился.
Вопрос был исчерпан, как бы ни злились солдаты, ни один из них не осмелился перечить попу. Связываться с инквизицией – шутка ли! Они только поглядели на кавалера, но тот произнес:
– Я рыцарь Божий, не мне перечить отцу Церкви. Берите колдуна, возвращаемся в лагерь.
Он ехал на лошади, глядел на жирную, абсолютно белую спину и на жирный зад толстяка, покрытые крупными зрелыми фурункулами, отворачивался, чтобы не видеть этого, но тут же снова бросал взгляд. Морщился и снова отворачивался. А толстяк не прекращал скулить, он был привязан за шею к седлу сержанта, пыхтел и ныл, просил остановиться – дыхание перевести, видно не привык ходить так много, но никто не останавливался. Он ныл еще больше, и тогда Сыч, что ехал следом, с оттягом, из-за спины, хлестал его плетью, не милосердствовал, как и велел господин. И на выбеленной, как холст, спине появлялась новая багровая полоса. После каждого удара толстяк заливался щенячьим визгом и ускорял шаг, но ненадолго, чуть пробежав, снова начинал скулить и замедлять шаг.
Волков бы его убил, так толстяк был ему омерзителен. И меч поганить об него не стал бы: врезал бы коню сержанта по крупу плетью, да так, чтобы конь испугался и понес, чтобы белая туша полетела за ним, оставляя на камнях мостовой свою гнилую шкуру.
Но надо было терпеть, кавалер опять глянул на отца Семиона, что ехал чуть впереди, держа перед собой тяжелую шкатулку. Надо было терпеть.
Так и доехали они до винного двора, там толстяка кинули в угол, где он и затих. И кавалер потребовал обед. Тем временем вернулся Пруфф, въехал на двух подводах во двор и, подойдя к кавалеру, доложил:
– В малом городе, где жили еретики, и в арсенале ничего ценного не осталось. Думаю, что после обеда можно первую партию трофеев вывозить из города. Подвод все вывезти сразу не хватит, придется раза три ездить.
Волков смотрел на надутого, довольного собой хряка с мерзкими усами и едва удерживался, чтобы не наорать на него. Сдержав гнев, спросил только:
– А для мощей подводу вы приготовили?
Пруфф, как обычно, стал топорщить усы, пыхтеть, но ничего не говорил.
– Вижу, что не приготовили, – холодно продолжал кавалер. – А куда ж вы собрались без мощей, мы вроде за мощами сюда пришли.
– Вы обещали, что мы уйдем, еще вчера должны были уходить, – просипел капитан, багровея.
Волков оглядел двор, заставленный подводами, лошадьми, пушками, грудами доспехов и оружия, бочками с порохом и ядрами, обвел все это рукой и спросил: