– Только, только, – кивали депутаты. – Не волнуйтесь. Вы и ваши люди при оружии и конях и знаменах поедут перед колонной, и все.
– Таковы традиции в городах, – успокоил его Карл Брюнхвальд. – В моем городе было так же.
– Ну хорошо. – Волков пожал плечами. – Я согласен. Марта, вина господам депутатам.
– Ах, как мы рады, – говорил купец Павлиц, – мы боялись, что вас уже кто-нибудь уговорил до нас.
Но Волков все еще настороженно относился к предложению, боялся подвоха и поэтому предложил:
– А не хотите ли вы, господа, чтобы позади меня шли сорок человек добрых людей? В доспехе и при оружии?
Депутаты переглянулись, пошептались, и один из них спросил:
– А сколько то будет стоить?
– Да немного, думаю, ротмистру Брюнхвальду пара талеров, да сержанту моему талер, да всем людям, а их будет сорок, добрый обед рождественский с колбасой и пивом, вот и цена вся, – сказал кавалер.
Депутаты опять пошептались, посчитались, покивали головами и сообщили:
– То недорого, согласны мы. Пусть добрые люди идут с вами. И у нас гонора будет больше.
Переговоры закончились, и все обрадованно загудели. Марта ставила стаканы, разливала вино, все: Брюнхвальд и сын его, Брунхильда и Агнес, кавалер и Роха, горожане – пили вино и говорили друг другу приятные вещи. А потом депутаты кланялись и ушли.
Как только они вышли, Брунхильда схватила сережки, стала мерить, а у Агнес были уши не проколоты, и она напялила перчатки, а Волков взял дорогую шаль из шелка посмотреть, покрутил ее перед глазами и кинул на стол перед Рохой:
– Возьми жене своей.
– Чего? – растерялся Скарафаджо. – Жене?
Он глянул на шаль, что лежала перед ним, затем на замершую Брунхильду, которая широко раскрытыми от гнева глазами уставилась на кавалера.
А тот словно и не замечал ее гнева и продолжал говорить Рохе:
– Ты ж говорил, что у тебя жена есть.
– Есть, – соглашался Роха.
– Ну, так бери, – настаивал Волков. – На Рождество подарок.
Роха еще раз глянул на пылающую от гнева красавицу и почти украдкой стянул со стола шаль и спрятал ее себе под дублет.
– Господин, – заговорила Хильда елейным голосом, – а может, и не подойдет эта шаль жене этого господина. Может, я ей что-то другое подберу.
– Подойдет, – закончил разговор Волков, взял кубок из серебра и поставил его перед Брюнхвальдом: – Это вам, Карл.
– Мне? – удивился ротмистр.
Волков повторять не стал, он не был щедрым человеком, и подарки он не дарил, он делал вложения, он понимал, что и Роха, и Брюнхвальд ему могут пригодиться, лучше, если они станут испытывать к нему благодарность. И он продолжил, обращаясь к младшему Брюнхвальду:
– Максимилиан, думаю, что дублет в моих цветах и с моим гербом окажется вам к лицу, на шествии вы должны быть в нем. Меч я вам подберу, у меня есть неплохой.
– Так времени осталось мало, – мальчишка расстроился, – портной может и не успеть до праздника.
– Нужно, чтобы успел. Ёган, сходи с господином Брюнхвальдом к тому портному, что шил нам. – Кавалер кинул слуге один из трех великолепных золотых, что лежали на подушечке. – И торгуйся с ним, портной жулик еще тот.
Максимилиан и Ёган еще не ушли, а Роха, дыша вином, заговорил вкрадчиво и тихо:
– Слушай, Яро, раз уж я вроде как твой сержант, может, и мне такой дублет пошьешь, я тоже хочу дублет с гербом.
Волков и так раздарил уже целое состояние, но в этом Рохе отказывать было глупо. И он сказал:
– Ёган, сержанту тоже пусть шьет, и чтобы все было готово до праздников.
– А мне как сержанту положен галун из красной тесьмы на левом плече, – бубнил Роха, вылезая из-за стола и опрокидывая стаканы.
Волков его не слушал, они с Брюнхвальдом выпили вина. За окном снова пошел снег или дождь, а в доме было тепло, и Марта готовила обед.
И все ждали Рождества. Весь город ждал.
Еще не все улеглись, кухарка еще гремела внизу кастрюлями, когда дверь открылась. Волков не запирал ее сегодня. Ждал, и гостья пришла. Поставила свечу на стол, по-хозяйски, без слов, села на кровать, стала расплетать волосы, снимать одежду, что-то напевая. Скинула платье и нижнюю рубаху, залезла к нему под одеяло:
– Тепло у вас тут, а нам дурень Ёган печку не протопил на ночь.
– Дрова бережет, я ему велел, дрова тут очень дороги, – сказал солдат, чувствуя ее обнаженную ногу на своем бедре.
А она потянулась губами к его щеке и гладила другую щеку рукой:
– Вот зачем вы мою шаль бродяге этому отдали?
– Так то не твоя шаль была. То моей жене дарили, – беззаботно ответил Волков.
– А эти горожане меня за вашу жену приняли. Уж как мне раскланивались. И вы не сказали им, что я не ваша жена.
– Да угомонись ты, они и Агнес за мою дочь принимают, и что? Ты вон золотые серьги получила, и радуйся, – все еще беспечно говорил кавалер.
– Радоваться, – Волкова словно холодом обдало, а красавица чуть от него отстранилась, – чего мне радоваться-то? Вот была бы я жена ваша, я, может, и радовалась бы, а сейчас с чего?
– Да какая из тебя жена-то, – кавалер рассмеялся, – ты ж ноги перед кем только не раздвигала, тебя кто только не лапал! И за деньги, и за так.
– Так то раньше было, а теперь нет, теперь я честной буду. – Брунхильда снова стала ласковой и нежной, снова гладила его по щеке, шептала ему в ухо.
– Честной? – Волков опять смеялся. – Да уже была такая честная у меня. Маркитантка одна, красивая была, не старая, деньга у нее водилась, в любви мне клялась, вином поила, мясо мне покупала. Других баб от меня гоняла, и я уж думал, что и обжениться можно, да в один прекрасный день я с караула пришел к ночи, а ее, невесту мою, три ламбрийца ублажают, прямо у костра. Я говорю: эй, что тут происходит? А они мне: не лезь, очереди своей жди, мы ей дукат серебряный дали, ты после нас будешь. Вот и вся любовь.
– Я не такая, – зло буркнула Хильда. И чуть привстала на локте.
– Да такая, такая, – вальяжно говорил кавалер, все еще не понимая опасности.
И тут же получил оплеуху, да звонкую, так что потемнело в глазах и круги поплыли. И ведь сильно била кобыла деревенская, она ростом едва ли не с него была. Сильная и, видно, всю силу в удар вложила.
– Ополоумела, дура?! – крикнул Волков.
– Да уж боле не дура, не зовите меня к себе боле!..
Хильда спрыгнула с кровати, стала вещи свои с пола поднимать и, не одевшись, голая кинулась прочь, да еще дверью так хлопнула, что всех в доме перебудила, стала биться в свою комнату и орала:
– Агнес, открой дверь, открой, говорю, чего заперлась, дура косоглазая!
Агнес открыла, и вскоре все стихло, только народ в людской переговаривался, обсуждал происшествие тихонько. И все, за исключением Сыча, Брунхильду осуждали, даже и не зная, из-за чего шум был. Последнее время не любили ее. Даже брат Ипполит стал ее побаиваться. Уж больно заносчива сделалась девка деревенская.
Зимняя темень отползла, небо стало серым. Едва рассвело, снега на улице почти не было, только грязь, холодная серая каша. И народ уже пьян. Мальчишки – и те уже пьяны. Праздник же. Рождество! У Южных ворот столпотворение, сотни и сотни празднично одетых и уже чуть выпивших, несмотря на раннее время, людей.
И музыканты тут. Пищат разнообразные флейты, барабанщики, разминаясь, нехотя как бы, бьют в огромные военные барабаны. И трубы, длинные, медные, трубачи в яркой одежде балуются: нет-нет да и дунет в нее, и заревет она. На поле, в сражении, они, конечно, нужны, а тут, в городе, кони пугаются, и хоть уши затыкай. Честные горожане в своих лучших одеждах распивают вино прямо на улице, и жены их пьют, не стесняются. И распятия в рост человеческий стоят, ждут своего часа, когда поднимут их и понесут. И иконы огромные, украшенные лентами.
Ёган на все это смотрел с открытым ртом, ему, всю жизнь прожившему в деревне, такое в диковинку. Кавалеру, знавшему лишь военные лагеря, тоже все это в диковинку, да он рта не разевает, не по чину. Сидит в седле гордо. Доспех начищен, люди его в цветах его герба, Максимилиан и Роха еще и с гербами, успел пошить одежду портной, хотя и взял за нее безбожно. Роха штандарт Ёгану не доверил, пояснил:
– Сержант должен флаг нести.
А Максимилиан отобрал у Ёгана арбалет и щит господина с гербом взял себе, и копье, теперь все оружие держал при себе, как и положено оруженосцу. Он сидел на крупном мерине и был горд. А деловые трезвые мужички раздавали палки и колья самым крупным парням.
Волков на происходящее смотрел с подозрением, не понимал, зачем это, а Брюнхвальд-старший говорил, видя его непонимание:
– Это чтобы с других улиц другие колонны не лезли вперед нашей. Вы, кавалер, в свары не лезьте, вам не по чину.
А он и не собирался, с чего бы ему с городским мужичьем на палках драться.
Наконец все вроде было готово, к нему подбежал бойкий мужичок и сказал:
– Господин, все готово, можно начинать.
Волков поднял руку и заорал:
– Колонна!
Едва не сказал: «по четверо, за мной».
– Пошли!
И поехал на север по улице. А впереди него шагов на десять ехали Максимилиан и Роха с его штандартом и орали на всю улицу попеременно:
– Дорогу, кавалер Фолькоф едет и люди его! Дорогу!
За ним ехали Сыч и Ёган, в красивых одеждах его цветов, а дальше шли Брюнхвальд и его люди в доспехах и при оружии.
Забили барабаны и литавры, заревели трубы, запищали флейты, распятия и иконы поднялись над головами и поплыли вслед за кавалером. И пошли, и пошли люди. Так началось шествие в честь Рождества.
Когда на пересечении Складской улицы и улицы Красильщиков они встретили такую же колонну и когда люди из чужой колонны пытались выйти вперед, Роха и Максимилиан перегородили им дорогу конями и страшно орали:
– Дорогу, дорогу кавалеру Фолькофу и его людям! Не сметь выходить, а ну стойте, мерзавцы!
Волков и опомниться не успел, как из его колонны выбежали молодцы с палками и загнали противников обратно на улицу Красильщиков.