Максимилиан и Роха тут же поехали дальше, продолжая горланить, а кавалер двинулся следом, и все остальные пошли за ним. Так и шло все до улицы Святого Николая. Тут вдруг Максимилиан и Роха перестали орать, остановились и стали оглядываться на Волкова, и он почти сразу понял почему. С улицы Святого Николая выходила такая же процессия, во главе которой тоже ехал кавалер, при нем были оруженосцы с копьями и знаменосцы, и еще небольшой отряд пеших людей. И кавалер узнал этого человека, он был на его посвящении в рыцари, на его акколаде. Тот обнимал Волкова и называл его братом. Имени его кавалер не помнил, но лицо и доспех запомнил хорошо. А неизвестный рыцарь, увидев Волкова, сразу поднял руку и остановил свою колонну, приложил руку к груди и поклонился. Волков сделал то же самое. И его колонна тоже остановилась. Трубы недовольно взревели, барабаны били, но обе колонны стояли, не двигались. Тогда неизвестный рыцарь жестом предложил колонне Волкова пройти вперед, но Волков был тоже галантен, он поклонился и жестом предложил пройти вперед колонне неизвестного рыцаря. Рыцарь снова положил руку на сердце и снова поклонился Волкову, и только после этого дал команду своей колонне двигаться.
Среди людей, что шли за Волковым, послышались крики:
– Эй, что там такое? Зачем мы их пропускаем? Давайте врежем им! Куда они лезут вперед нас!
А из колонны, которую вел неизвестный рыцарь, полетели насмешки:
– Стойте-стойте, дураки, за нами пойдете, можете поглазеть на наши зады!
Волков спросил у подъехавшего Брюнхвальда:
– Зря я пропустил эту колонну? Наши люди злятся.
– К дьяволу их, пусть злятся, вы были вежливы, – отвечал Карл Брюнхвальд, – да и не должны вы драться с каждым добрым человеком, который этим бюргерам не уступит место на площади. Это не они вас наняли, а вы оказали им честь.
Они снова двинулись вперед, по пути еще дважды встречались колонны, но на сей раз без рыцарей, и уж этих-то Волков не пропускал. Так они добрались и до главной площади.
А на огромной площади, между кафедральным собором и ратушей, собрались уже тысячи людей, кавалер был в шлеме и подшлемнике, и то морщился от шума. Трубы и барабаны не умолкали, да еще многие стали стрелять из аркебуз. Шум и сизые клубы порохового дыма наполняли площадь, и при этом многие пили вино или пиво и еще и танцевали в жиже, в которую превратился подтаявший снег. Для Волкова все это казалось необычным и, может быть, даже интересным. Кто-то протянул ему стакан горячего вина с корицей. Все ждали появления архиепископа, он должен был сказать рождественскую речь. Конечно, большинство людей на площади даже не расслышало бы слов, поэтому все так торопились прийти первыми и занять места у собора. Волков терпеливо ждал появления архиепископа на ступенях храма и не заметил, как в толпе к нему подошел неизвестный монах, прокричавший!
– Кавалер, вас просят пройти в храм!
– Мне пройти в храм? – уточнил Волков.
– Да, там для вас и вашей жены есть место, и там будет праздничная служба. Если вы тут один, можете послать за вашей женой. Но торопитесь, служба скоро начнется.
– У меня нет жены! – ответил Волков. – Я буду один.
Архиепископ служил мессу, хоры пели на удивление прекрасно, а лучшие люди Ланна кланялись Волкову. А он кланялся им. Здесь он видел и воинское сословие, тех людей, что были на его акколаде, и купечество, и банкиров, в том числе Фабио Кальяри, и городских нобилей, и господ из магистрата, с ними же стоял и штатгальтер Ульрик. И многие из этих господ были с женами, и жены их тоже кланялись ему и улыбались целомудренно. Монах поставил Волкова справа от кафедры, рядом с великолепной ракой, которую он привез из Ференбурга, чтоб все видели и его, и святыню. И он сам разглядывал прекрасные барельефы на серебре, слушая праздничную речь архиепископа. В церкви было немного жарко, а в остальном все шло прекрасно. Кавалер чувствовал себя здесь абсолютно естественно, он не был здесь лишним и занимал свое место заслуженно, а поклоны важных городских особ воспринимал как должное. Он заслужил их долгими годами войны, он заслужил это место своею храбростью, упорством и доблестью, и, подтверждая эти его качества, на самом виду в самом лучшем храме города Ланна стояла великолепная рака из шести пудов серебра с мощами святого Леопольда. И он рядом с ней.
Глава 18
После богослужения, когда архиепископ и монахи проходили мимо Волкова, курфюрст остановился рядом с ним, осенил его святым знамением и дал руку для поцелуя, Волков целовал руку святого отца. Было это у всех на виду. И оттого внимание курфюрста было еще приятнее. А после к Волкову подошли рыцари и спросили, не желает ли он отобедать с ними в трактире, что расположен напротив ратуши и звался «У Вольфа». И кавалер сразу согласился. А потом к нему подходили другие честные люди, и с женами, говорили имена свои и тоже звали на обеды и в гости, он им кланялся и отказывался, говорил, что уже приглашен. И, честно говоря, был рад, что рыцари его пригласили первыми, с ними он чувствовал себя в своей тарелке. С ними он пошел в трактир, прежде сняв лишний доспех и отдав его Максимилиану, и трактир оказался хорош, хотя и не дешев, и там они пили вино и ели паштеты и сыры, пока жарилось жаркое. Эти простые господа были грубы местами, как и положено воинам, и шутки говорили сальные, но ему они нравились, и шутки их казались смешными. Он думал о том, что с купцами, да городским дворянством, да с их женами он не чувствовал бы себя так хорошо и свободно.
А рыцари спрашивали его, с кем и когда воевал он и под чьими знаменами служил, где и когда сидел в осадах. И он говорил им, хотя и без хвастовства, и ему было чем гордиться. И кавалер видел, что они его уважают. И был он там счастлив, особенно после третьего кувшина вина.
Уже стемнело, и наступил вечер, когда они разошлись, Волков отлично провел время и радовался новым знакомцам. Максимилиан и Ёган дождались своего господина, и они поехали домой. Волков был весел и не совсем пьян. Город опустел, по дороге им попадались только пьяные. Доехав до дома, кавалер разделся, снял сапоги и сидел за столом, просто пил пиво и не ел, только глядел на то, как едят его люди, и рассказывал им, что было на праздничной мессе. И все внимательно слушали его, особенно Агнес, которая в храм попасть не смогла. А вот Брунхильда и слушать не хотела, и вниз не пришла, велела принести ей еду наверх, где и сидела одна. Волков пошел было к ней, да она сразу ушла в свою комнату и дверь заперла.
Тогда он пошел к себе и лег, да не спалось ему. Он все переживал события дня: и шествие, и праздничную мессу, и внимание архиепископа, и обед с рыцарями. И думалось ему, что в былые дни, дни нестерпимой тяжести, и холодов, и мучений от ран, никогда он и помыслить не мог, что будет ему такой почет и такое богатство. И дом теплый, и слуги, и деньги, да и о рыцарском титуле он не мечтал. И теперь не хотел он все это упускать, но чтобы сохранить полученные блага, ему нужно было что-то, что удержало бы его в этом статусе. Да, ему требовались деньги, много денег, и он рассчитывал на мушкеты. И тут мысли его перестали быть сладкими, и думал Волков о том, что дело с мушкетами на Роху возлагать нельзя, нужно самому вести. И от этих мыслей он протрезвел окончательно и пошел вниз выпить воды. А внизу уже никого не было, кроме Марты, все спать пошли, а она мыла кастрюли. Волков пошел наверх, но у спальни женщин остановился. Постучался, пожелал видеть Брунхильду. Но ему не открыли, он опять постучал, и тогда услышал голос Агнес:
– Господин, Хильда вас видеть не желает. Говорит, чтобы вы шли к себе.
– Открой дверь, – настаивал Волков.
– Она говорит, чтоб вы жену себе завели и к ней больше не ходили, – донеслось из-за двери. – Она вам боле давать не будет.
– Ах вот как, – с угрозой сказал кавалер и ухмыльнулся.
Больше ничего говорить не стал, а пошел вниз, туда, где, стараясь не греметь, мыла медную сковороду Марта. Марта, увидев хозяина, немного испугалась, перестала тереть тряпкой сковороду, а Волков подошел к ней, взял за локоть и забрал из рук сковороду, положил ее на стол.
– Господин, – тихо произнесла Марта, испуганно глядя на него.
А он потянул ее к лестнице, она складывала руки, словно умоляла, теряла деревянные башмаки на ступеньках и, чуть упираясь, повторяла все время:
– Господин… Господин…
А он не слушал ее, тянул наверх, завел в покои свои, а она все твердила, вроде как умоляла, трясясь от страха или еще от чего:
– Господин, господин…
Он подвел ее к кровати, повернул к себе спиной, толкнул на кровать, поставил ее на колени на самый край, задрал подол и с удовольствием, не спеша, взялся за женский ее зад. Ее зад оказался не так хорош, как у Брунхильды, худая, и пятки ее черны, но ему сейчас было все равно. Он ее хотел, хотел и взял, не спеша и с удовольствием, а она так и повторяла тихо все время:
– Господин, господин мой…
После он завалился на кровать и лежал, а она поправляла платье, и даже в свете свечи он видел, как раскраснелись ее щеки.
– Дай мне кошель, – сказал он, указывая на комод.
Она подала, кавалер, не глядя, запустил в него руку и, не считая, вытащил кучу мелочи, меди и мелкого серебра, протянул ей. Марта схватила деньги, прижала к груди, поклонилась.
– Ступай, я спать буду, – велел Волков.
Но она стояла, не уходила.
– Чего? – спросил кавалер.
– Господин… – она волновалась.
– Ну чего тебе?
– Боюсь, госпожа Брунхильда теперь меня погонит, – наконец произнесла она.
– Не бойся, – пообещал Волков, – не погонит. – Она не уходила. Не верила. – Ступай, говорю, не погонит, не жена она мне.
По правую руку от архиепископа сидел его канцлер, приор брат Родерик. По левую – аббат монастыря Святых вод Ердана и казначей курфюрста брат Илларион. Напротив архиепископа расположился сам викарий Себастиан, нунций Святого Престола, глаза и голос Папы. А рядом с ним – мирской господин в дорогих одеждах и золотых перстнях, которого пригласил приехать на совет сам нунций, и был это не кто иной, как бургомистр и голова городского совета свободного города Ференбурга магистр Шульц. Также за большим столом, покрытым драгоценной красной скатертью, сидело еще почти двадцать важных персон, двое из которых были воинского сословия, а остальные князья Церкви: аббаты и епископы. Все, кроме епископа Вильбурга. Канцлер брат Родерик и его не обошел приглашением, да выслал его так, чтобы епископ Вильбурга непременно опоздал. Он и опоздал. Служки разносили кубки из серебра, ставили их пред святыми отцами и мирянами, разливали вино драгоценное, поставили такой кубок с вином и пред нунцием, однако тот, известный аскет, отверг вино, просил воды. Курфюрст подумал, что сей грубый жест ему в укор, назло, и еще больше невзлюбил нового нунция, уже думая, что предыдущий был не так уж и плох.