пять маек, элегантные вишневые ботинки, электронные часы с будильником, небольшой кассетный магнитофон. Снабдили его необходимой информацией о немецких эмиграционных правилах, дали адреса, купили автобусные билеты. Намекнули, что он может пожить у них месяца два, а потом должен будет снять квартиру или переселиться в специальный лагерь для переселенцев.
Почему Зубов не остался в Германии? Ответить на этот вопрос легче, чем понять, почему Россия осталась азиатской страной, не пожелав сделаться сестрой европейских народов. Для того, чтобы остаться, нужно было бегать, стараться, рисковать. А Зубов в начальной школе боялся даже в туалет попроситься на уроке, терпел, терпел и однажды позорно обкакался.
Внешние идеи не доходили в нем до двигательных центров.
Надо остаться в Германии — эта мысль сияла на его внутренней сцене как неоновая реклама. Порождала в его голове множество рефлексий, которые носились по темному пространству как летучие мыши. Они плодились, сбивались в стаи, путались, образовывали ком. Ком этот долго катался в голове Зубова. Оброс волосами, ракушками, полипами. И выкатывался вперед всякий раз, когда назойливый дядя Генрих спрашивал племянника: Ты был у нотариуса? Документы отдал? Что там тебе сказали? Почему ты не ищешь жилье и работу?
Зубов отвечал невнятно.
Подолгу сидел один, пил кофе и курил. Съел гору сосисок и копченой колбасы. Поправился. Никогда не выходил из дома без сопровождения…
Родственники все поняли и перестали мучить Зубова дней за десять до его отлета на родину. А когда он улетел, долго приводили в порядок кофейную машину и проветривали комнату.
Вернувшись в Петяринск, Зубов жил поначалу как акробат — его тянуло назад, в Мюнхен, хотелось настоящего немецкого пива, колбаски. Потом втянулся. Отец нашел для него непыльную должность, Зубов там что-то бесконечно программировал. Многолетний, невнятно сформулированный хоздоговор кормил не одного его, а еще десять бездельников, занятых написанием никому, кроме них самих не нужных технических диссертаций, знакомый шеф его не трогал.
Годы шли за годами, отличаясь друг от друга только цифрами после девятки. В центре огромной, обескровленной тоталитаризмом страны переваливший за тридцать пять Зубов ощущал иногда даже странную нежность существования. Легкое дыхание вечности…
Мир продолжал его кусать и учить, но уже не так зло. как прежде. Может быть, потому, что жизнь Зубова ощутимо шла к завершению. Зубов полысел, у него появилось брюшко, его мучили головные боли, у него трескались кончики пальцев, а иногда и сердце прихватывало. Зачем учить и кусать то, что само по себе скоро исчезнет?
Когда Зубову исполнилось тридцать восемь, он женился. На Маринке Ляминой. Только месяц как разведенной.
Познакомились они в институтской столовой. Пз-за тесноты или по каким-то другим причинам поставила Маринка свой подносик на столик Зубова. Он доедал в это время картофельную зразу под грибным соусом. Гадал — начнется у него от этого соуса понос или нет. Вытягивал ноги и посматривал на свои, уже порядком изношенные, но еще живые, немецкие ботинки.
— Вы позволите? — мягко спросила Лямина.
В ее голосе ему послышалась усталая пресыщенность избалованной вниманием мужчин провинциальной дивы.
Зубов хотел ответить, но подавился, закашлялся. Проклятая зраза пошла не в то горло. Слезы выступили на его темных печальных глазах.
Маринку такое развитие событий вполне устраивало. Она присела, улыбнулась обворожительно, показав здоровые кукурузные зубы, разрезала котлетку, глотнула компота, склонила кокетливо свою блондинистую головку.
— Пожалуйста, буду рад… — пробормотал прокашлявшийся, покрасневший Зубов тогда, когда в его согласии уже никто не нуждался. Понял, застыдился и сделал вид, что его бешено интересует содержимое зразы.
— Вы Зубов, да? Михаила Алексеевича сын? Вы в Мюнхен ездили и вернулись?
— Был, был, в колыбели фашизма. И вернулся в родное Зауралье…
— Видели там дом Кандинского и… Как же ее зовут? Картинки такие красненькие и зелененькие рисовала.
— Мариэтта Шагинян?
— Ха-ха-ха! Нет, ну как же ее… Габриеле Мюнтер.
— Может быть и видел, не помню…
— Как я вам завидую! Всю жизнь мечтала побывать на Западе.
— Ну да… Запад — не в луже лапоть… А вас как зовут?
— Марина. А вы в Старую Пинакотеку ходили? «Страну лентяев» видели Брейгеля?
— Нет, я знаете, искусством… Не шибко интересуюсь. Вот на выставке автомобилей был.
— Ничего там не купили?
— Шутите? У отца «жигуль». И то хорошо. Есть на чем на дачу ездить. Или за грибами…
— А у вас большая дача?
— Дом деревенский переоборудовали. На озере, недалеко от Новокрасноглазово… Хотите, съездим туда, если отец машину даст?
Сказав это, Зубов смутился.
Ни разу в жизни прямой напор на особу женского пола не приносил ему успеха. Отвечали ему обычно или грубо или так жеманно, что всякая охота продолжать атаку проходила.
— С удовольствием. А о машине не беспокойтесь, я на колесах. У меня «москвич». Вот, возьмите записочку, тут мой телефон, позвоните вечером.
Затем твердо посмотрела Зубову в глаза и сказала особенным тоном: Вы хороший!
Допила компот, подняла поднос, поправила сумочку на плече и удалилась. Зубову стало не по себе. Он почувствовал, что втюрился. И испугался.
Страх опустился в живот и поднялся оттуда тошнотой. Зубов побежал в институтский туалет и, едва успев закрыться в грязной кабинке с расписанными шариковой ручкой стенами, выблевал весь свой обед в унитаз. И соус и салат и зразу.
Когда блевал, читал надпись прямо над толчком: Ищу пизду поуже и хуй потолще! Исполнение тайных желаний! Приходите к Вовику в общагу. Комната номер 359. Ебись конем, пионерия.
Страх?
Да, страх. Тут придется, хотя это и неприятно, раскрыть один секрет. Несмотря на свои зрелые годы, Зубов был… Как бы получше выразиться? С женщиной он еще ни разу не спал.
Онанировал, да. Упорно. Порнографию любил, даже ездил специально в Крым, чтобы в поезде у Ростова купить у глухонемых продавцов единственные доступные простому советскому человеку эротические фотки — черно-белые игральные карты с дамочками, переснятые «зенитами» и «сменами» из датских журнальчиков. А с живыми женщинами все как-то срывалось, не получалось. Зубов боялся того, что не получится, и его осмеют, изругают, будут поучать.
Последнюю попытку заполучить в постель женщину он сделал три года назад. Подкатился к Семушкиной, полноватой сотруднице его лаборатории, разведенке. И цветы дарил целый месяц и родителей уговорил уехать на дачу. Купил вина. И затушил утку. С черносливом.
Семушкина поела утки, после двух бокалов красного разрумянилась. Болтала, не переставая. Пересказала все факультетские сплетни. Зубов узнал о том, что Пятаков давно живет с Пятницкой. А Пятницкая три года спала с профессором Огорченным. Что Огорченный — тайный враг их шефа и известный стукач. Что шеф, называющий себя крымчаком, на самом деле еврей, что премии, присылаемые на весь коллектив, он выписывает самому себе и своей кон-кубннке Гнедой, что эта Гнедая, старший научный сотрудник их лаборатории, в прошлом носила фамилию Курчавая — дочь высланных из западной Украины националистов, хохлушка и жадина, сына запустила, а старую мать сдала в дом для престарелых. Что мать ее лежит на кровати голая и голодная, что ни дочь ни внуки к ней не ходят…
Зубов попытался сделать шаг к сближению. Взял Семушкину за плечи, заглянул ей в глаза и сказал: Лидия, я давно мечтаю о вас. пойдемте в соседнюю комнату. Там постель.
— Постель? — проговорила Семушкина. — Сережа, мы же оба члены партии, а не животные!
Отложила недоеденную уткину ногу, вытерла пухлые розовые губки салфеткой, решительно встала и ушла в прихожую. У Зубова оцепенели конечности. Он слышал, как хлопнула входная дверь.
— Почему, почему? — спрашивал он сам себя, покачиваясь на своем пьедестале.
Вечером Зубов позвонил.
— Алло, Марина? Это я.
Лямина решила его поддразнить, чтобы ненароком с крючка не сошел.
— Это вы, Винтергартен? Я очень рада вас слышать.
Винтергартен был институтский бабник, три раза разведенный доцент с кафедры сопромата. Сорокапятилетний высокий красавец. Умница и не лысый. Зубов вздохнул.
— Это Зубов.
— Ах, простите, Сережа, перепутала.
— Ну что, поедем в субботу?
— Мы можем и завтра, прямо после работы, в пять. Хотите?
— Я думал, сначала надо убраться… Протопить. Там с лета никого не было. Пылища наверно и холодрыга.
— Давайте завтра вместе и уберемся и протопим. Буду вас в пять пятнадцать у колоннады ждать, главное, дорогу не забудьте и ключи от дачи.
— Марина, а вы хорошая?
— Я самая лучшая.
Вела машину Лямина. Зубов сидел рядом и не знал, что сказать. Ёрзал. Вздыхал.
— Я слышала у вас с Семушкиной что-то было! Ну и что, как она в постели?
Зубов замялся. Знает или не знает? Кокетничает или заманивает в ловушку? Брякнешь что, не подумавши, поймает и осмеёт. Задумаешься, подумает — тупица! О господи!
Выложил все. Про утку. Про постель.
Марина рассмеялась. Мягко, чтобы невзначай не обидеть.
— Я не знала, что Семушкина такая дура. Приперлась, утку жрала, сплетничала, а потом про партийный билет вспомнила. А партия тут совсем не при чем. Тут область интимная…
— Она на наших отдельскпх партсобраниях самая активная. Я думал, она не только на собраниях, но и в…
— В постели такая? Хорошо вы об этой гусыне думаете…
— Простите, не хочу, чтобы вы решили, что я — пошляк.
— Вы не пошляк, Сережа, я вас понимаю. Вы мужчина одинокий, захотели любви, нежности, устроили все как могли, а вас не поняли и обидели.
— Вы слишком ко мне снисходительны, Марина. Ведь я ее не любил. Только близости хотел. А вас люблю… Простите…
Лямина затормозила, съехала на обочину. Отстегнула ремень безопасности, сама, по-мужски обняла трясущегося Зубова и поцеловала в губы.