Познакомилась Полина с Ушнурцевым в продмаге. Золушка и свела.
Покупала Полина тогда сардины в масле, а Тимофей — вермут и батон. Золушка шепнула Полине: Поля, не пропусти кадр!
Полина сделала незнакомому покупателю глазки. А тому приглянулась мягкотелая баба, он предложил: Если твою сардины к моему бермуду приставить, будет праздничный стол.
И запел: Килька плавает в томате…
— Ей в томате хорошо, — прошептала Полина и вышла из магазина под руку с Ушнурцевым. Пошли к нему. Бабу Дуню и слабоумного Сережу отгородили занавеской.
Пировали, пели, да вместе спать и легли. А под утро Тимоха, опохмелившись, избил свою новую возлюбленную до крови. Бил по лицу и приговаривал: Ах, ты падла, ко всем небось тут в койку прыгала, килька ты сраная!
Полина решила — руки распускает, значит любит.
Ушнурцев не был, как многие уркаганы, любителем малолеток. Улю он увел не для удовлетворения похоти плоти, а для того, чтобы Полину покрепче уесть. Его влекло к полненьким да кругленьким, а Уля была не в мать — худая да долгая.
— Увел-то увел, да что с ней теперь делать, — думал Тимоха, сосредоточенно ковыряя в зубах. — Тронешь ее, визжать начнет как кошка. Не весело будет.
Ушнурцев, надо отметить, когда был трезвый, любил наедине с собой поразмышлять и пофантазировать. Привычка эта появилась у него во время долгого пребывания в исправительной колонии в Лабытнангах, где он работал в «цеху по выпуску сувенирных изделии», рисовал медведей и оленей и резал из дерева орлов.
— Ищут, поди уже нас, колхозники. Сволочье горбатое. Полина, наверно, уже и у ментов побывала. Только зря ездила. Полтпныча раскочегарить — рублев триста в лапу дать надо. А у моей дуры денег нет, забрал я деньги. В коробке лежали. Из-под зефира. Нашла, где деньги прятать, прошмондовка. Ищут, ищут, зайца в поле. Тут они нас до весны искать будут. Необъятные места! — тешил себя Ти-моха.
— Дядя Тимофей, мне по маленькому надо! — пропищала Уля.
Тяжело ворча, открыл Ушнурцев дверь и выпустил девочку на веревке, как собачку. Дверь не закрыл, прислушался. Уля отошла несколько шагов от охотничьего домика. Разрыла снег. Спустила штаны. Присела неловко. Снег обжёг ей промежность.
Тимоха резко дернул за веревку. Уля задохнулась, схватилась за шею. Поспешила назад.
— Садись, — прохрипел Тимоха. — Да не на лавку! Сюда, садись. На овчину. Бестолочь ты зеленая.
— Раздеть разве ее, что ли, — размышлял про себя Ушнурцев. — Ну, раздену. Кожа да кости. Палку кинуть трудно. Кровь будет да сопли. А что потом? Убивать ее, тлю, вроде жалко. А не убьешь, все расскажет ментам. Опять срок мотать. Пошлют на строгача.
Тимоха вышел на двор, помочился на обмерзшую крышу землянки, напихал снега в чайник, поставил его на печурку и закурил. Уля закашлялась — бабы Дунин самосад смердел как жжёная швабра.
Ушнурцев тоже покашлял, глубоко и грубо, как старый экскаватор, бросил щепотку черного чаю в кипящую воду, снял чайник с печи и укрыл его замызганной спортивной шапкой. Подарили когда-то на районных лыжных соревнованиях.
Достал две помятые кружки и несколько сухарей. Разлил чай, подал Уле сухарь. Сказал: Размочи сухарь в чае. Зубы поломаешь…
— Дядя Тимофей, а сахарку нет?
Ушнурцев пошарил, нашел на колючей полке два грязных куска колотого сахара, почему-то не съеденных муравьями и мышами, и отдал Уле. Сам пил чай без сахара. Молча. Громко всхлипывая. Представлял себе, как Полина ругается, как таскаются по лесу, кромешно матерясь, угрюмые их соседи, как сурово молчит его злобная мать. И радуется в тайне. А перед сном дает увесистую затрещину Сереже-идиотику.
После чая Уля согрелась, перестала дрожать, свернулась калачиком, натянула на себя овчину и уснула на полу. Рядом лег и Тимоха.
Измученная Уля спала мертвым сном без сновидений. А Ушнурцева мучил кошмар. Будто едет он куда-то долго-долго на автобусе. Вот и приехал. Вышел на дорогу. По сторонам смотрит. С одной стороны дороги — море. Холодное, серое, унылое. Почти без волн. Только рябь от ветра по воде бежит. Насмотрелся такого моря Ушнурцев во время службы на Северном флоте досыта. А с другой стороны — наводненье как бы. Вся земля водой залита. Только холмы лесистые виднеются. Сосны вроде накренились. По холмам ползет туман. И растекается тихо так по всему ландшафту. Тошнотворно. Вот он и сосны, и дорогу, и воду, и море покрыл. И вокруг шеи закрутился. И жмет туман ему шею как удав. И задыхается Тимоха в тумане. И вроде фигура какая к нему идет. Покойный боцман Никонов. Редкий гад. Показал Тимохе деревянного орла, погрозил пальцем и…
Тут Ушнурцев проснулся и за голову схватился, быстро смекнул в чем дело. Печка была с угаром. Схватил Тимофей бездыханную уже Улю и на мороз выбежал. На вольный воздух. Веревку обрезал садовым ножом. Разодрал одежду. Растирал, растирал снегом ей грудь, бил по щекам — та так и не очнулась.
Завернул Улю в овчину, затушил печку снегом и ушел.
Потащил Ушнурцев бедную Улю к Кротихе. Та недалеко от Кабанова леса жила, у просеки. Два часа шел. Стучать Тимофей не стал, просто в избу вошел. Дверь Кротиха не запирала. Улю в сенях на пол положил.
Позвал Кротиху. Та не отозвалась. Потому что лежала она на лиловом дырявом диване мертвецки пьяная. Тимоха поискал банку с первачом. Хватанул в сердцах стакан, подождал пока уляжется, помечтал и поволок Улю в сарай, на сено…
О, Джонни
Практика… Полтора месяца в дружной компании кретинов! Одни оглоеды и чуркодавы на курсе. Понабрали в геологи лосей…
С теодолитом по лесам таскаться! Как почтальон Печкин. Пыль, грязь… Палатки на восьмерых. Комары-мухи. И на десерт — скоты эти, Гуси и Лебеди.
Жратва как в Хиросиме. Если бы не милая Би-Би и не дикий Гоша с его приколами, давно бы слинял. Или закосил бы… Врачихе нашей факультетской, Рябине Моисеевне макарон бы на уши навешал. С раками. Так и так, мол — сердечник. Стенокардия… Приступы терзают. Не хочу помирать в молодые годы! Хоть бы тачку какую изобрели! Я вам не араукан, на горбу треноги таскать. Каменный век…
Последний прикол: Гоша насвистел нашему повару, Миняю, что с закрытыми глазами найдет и съест все шестьдесят сосисок, отпущенных на обед отряда. Миняй в людях не разбирается — не поверил. Заключили пари. Миняй поставил на кон две поллитры и пять банок вареной сгущенки. Гоша, как всегда, ножик свой перочинный. Немецкий. Похожий на рысь в прыжке. Хороший режик. С ножницами, щипчиками, отвертками, пилой и зубочисткой из слоновой кости. Советский ширпотреб такие делать не умеет.
Миняй уже облизывался на ножик, как кот на вареную курицу. Условия пари выполнил. Сосиски сварил и выложил на подносе, вроде как патроны — одна к одной и в кружок. А в середине банку горчицы поставил, эстет херов, открытую. И все это хозяйство у самых нужников на валун положил, на тот, который на жопу слоновью похож и лежит здесь наверно с четвертичного периода.
А Гоше глаза завязали, покрутили и в лес увели. В другую сторону, от слоновьей жопы подальше. Отпустили — за оврагом. Оттуда до лагеря минут десять топать.
Первые минуты он плутал, об березу лбом треснулся. Ничего не случилось. С березой. Она даже не сломалась, хотя и треснула. А Гоша прислушался, ноздри раздул как паруса, крякнул, воздуха втянул — на дирижабль бы хватило…
Дальше, не знаю, или он музыку из лагеря услышал, крутил тогда радист тридцать раз в день у себя в радиорубке «Back in the U.S.S.R» или и вправду сосиски учуял и верное направление взял. Попер через лес как боевая машина пехоты. Овраг форсировал как Суворов Апьпы. Ручеек вброд перешел. Не зря Гоша говорил:
— Я микояновские сосиски с горчицей и за сто километров унюхаю. И с завязанными глазами жрать приду. Без биноклей и теодолитов. Тут вам, ханурики, воля к жизни, а не геодезия и картография.
За ним в лесу просека осталась. Ограду протаранил, ковбойку порвал, на лагерную аллею вышел весь в репейнике и крапиве, страшный как динозавр, наткнулся на гипсовую статую пионера с горном, матюгнулся, пропер до нужников, прошел, злодей, как по компасу, прямо к четвертичному периоду, опустил морду как конь, заржал, щеками небритыми сосиски потрогал, языком своїм оленьим горчицу прихватил и начал есть… Как и условились — без рук, по-волчьи. Жрал, жрал, жевал, жевал. Мы боялись, после сорока штук сблюет, лопнет или околеет, а он за пять минут все шестьдесят срубал. И горчицу выел как моль.
Повязку ему сняли, руки развязали, он зарычал и тут же у Миняя водку и сгущенку потребовал. Сгущенку — дамам подарил, как джентльмен. Одну бутылку водки в карман засунул, другую откупорил своим чудо-ножиком и высосал всю тут же из горлышка. Потом рыгнул и спать ушел, а замеры за него в тот день другие делали. А дураку Миняю пришлось в обед перловку с мясными консервами варганить. Кушанье в миняевском приготовлении непотребное.
Играли в пинг-понг. Я разыгрался как Летучий голландец, гасил и резал как мастер. Выиграл семь партий подряд. И ушел непобежденным, уступил ракетку Жу-Жу. Би-Бп подошла ко мне, посмотрела кокетливо и сказала: Класс! Вы, Джонни, хоть и маленького роста, но темпераментный. И интересный. Когда гасите — как будто шпагой делаете выпад. На Олега Даля похожи. Вам надо побольше себе доверять и поменьше Гусева и Лебедева слушать…
Би-Би не права. Не слушаю я их. они сами ко мне липнут.
Небось, влюблена в этого Даля. С полгода назад видел его живьем. Сподобился. В сто восьмом на Ленинском. Глаза — злые, лицо — пергаментное какое-то. Вылитый Печорин. Посмотрел я на него, улыбнулся приветливо и интеллигентно, а он на меня мрачно глянул и спесью как кипятком обварил. Потом брезгливую мину скорчил, вздохнул и отвернулся. Как будто он и впрямь Печорин, а я вроде как Грушницкий.
Ответил Би-Би: Я Гусей-Лебедей не слушаю, чего их слушать, они пернатые. Как механические пианино, имеют в запасе только одну мелодию.
Би-Би удивилась моим словам. Здорово это я про механическое пианино придумал, не к месту, но убедительно…