Сегодня утром забил меня колотун. Тридцать девять и две! Отселили меня в карантинную палатку. Врачиха из Можайска приезжала. В пасть лазила, гланды смотрела. На язык нажала, я чуть не сблевал. Ангина. Полосканье, стрептомицин. Фрол спрашивал, позвонить ли отцу. Я сказал — не надо, отлежусь. Попросил Гошу мне бутылочку портвагена достать. Он к продавщице в сельмаге подкатился. Та отпустила. Вечером, когда все заснули, откупорил я бутылку, раскрошил в кружку две таблетки аспирина, залил портвеём, добавил маленько гошкпноп водки, помешал и выпил. Вначале по телу судороги пошли, перед глазами ослиное копыто встало, потом полегчало. Встать захотелось и по верхушкам деревьев побегать. С сосны на сосну…
Но я бегать не стал, сел только на кровати. И вижу — не в палатке я, а в комнате какой-то странной, цветной. В оранжевой? Нет, скорее в бежевой. Или… В цвет портвейна. И валяются в этой комнате мешки и свертки разные. Здоровые, не в подъем, средние и совсем маленькие, с наперсток. А между свертками лежат всякие старинные предметы. Бочки, чемоданы, пишущая машинка, фотоаппарат. Карты с непонятными фигурами. Домино. Старый дырявый глобус, несколько больших увеличительных стекол в роговых оправах с изящными изогнутыми ручками, латунные аптекарские весы, сито… Всего не перечислишь. В руках у меня, сам не знаю откуда, фонарик. Что-то сказало во мне — встань и ищи. Я встал и искать начал. Фонариком свечу и ищу. Что ищу? Не знаю. Открыл большой пыльный чемодан. Там старые игрушки, безрукие куклы, два ржавых вагона от детской железной дороги, губная гармошка, карандаши, будильник, открытки с тетками какими-то. Посмотрел, надоело. Раскрыл мешки. В некоторых зерно хранилось, а в других — вроде шерсть или лен. черт его знает. Какие-то мотки, шкурки, нитки, прялки… Пересыпал долго зерна из руки в руку, щупал шерсть. И все мне казалось, что не один я в той комнате, а много нас, одинаковых, и все мы что-то ищем. Схватил один такой длинный кусок шелка. А другой тот же кусок взял, только с другого конца. И давай они шелк каждый на себя тянуть. Тянут. Сопят, слюной брызжут. Присмотрелся я к ним — ба! Это Гусев и Лебедев, только одеты как-то странно, в кожаные пальто с поясами, в буденовках.
Жутко мне стало. Открыл я одну бочку, влез в нее и крышкой изнутри закрылся. Чтобы как в детстве — домик. На внутренней стенке — забавная картинка. Старуха гадкая в зеркало смотрится, а зеркало красотку показывает. Рядом лежит огромная лягушка, ноги расставила, а аист ей клювом прямо туда. Тут фонарик у меня погас.
Проснулся я в карантине и долго бочку искал. Очень уж на картинку посмотреть хотелось.
Би-Би меня навестила. Добрая. А Жу-Жу и Раскина даже не заглянули. А ведь мы год назад целых три недели с Жу-Жу женихались. В загс даже ходили, с родителями знакомились. И с Раскиной всякое было.
Би-Би мне груши принесла и ягоды из леса. Голубику. Жаловалась мне на Гусева и Лебедева.
— До сих пор от стыда красная. Сначала одно, потом другое. Вы, Джонни, наши туалеты знаете. Они и сами по себе — опасность для жизни. А тут еще и солдаты проклятые из части заглядывают. И всегда в женском отделении сидят. Там чище. Не стесняются даже. Забежала сегодня, хорошо штаны не успела стянуть — сидит солдат. Вышла, пошла в лесок. Ну да, в березовый. Отошла метров двести. И чудится мне — кто-то за мной идет. Сучья трещат где-то сзади. И смешок вроде слышала… несколько раз… Уж не солдат ли за мной увязался? Как только обернусь — все тихо. Дальше иду — треск и смешок. Бывает такое в лесу. Извините за подробности. Джонни, села я. На ветку какую-то рукой оперлась. И вдруг — из-за березы две рожы высовываются. Ну, наши дураки — Гусев и Лебедев. Нагло так. Глазенки выкатили. Я схватила корягу какую-то и по мордам их хлестнула. Ушли. Я Фролу Андреевичу пожаловалась. Он. видимо, с ними поговорил. Подходят на съемке ко мне гаврики и заявляют — мы тебя не выслеживали, сами пописать пошли, глядим, — рядом с нами сидит кто-то. Мы и не поняли, кто. что.
— Врут они. прекрасно они все разглядели. Надо на них Гошу, что ли. натравить. Он им кости переломает.
— Гошу попросить можно, он мой земляк… Из Челябы, кажется. Ха-ха.
— Почему вы засмеялись?
— Вспомнилась школа. Читали мы на перемене «Челябинского рабочего» чтобы повеселиться. Там было так написано «в нашем районе растет поголовье скота из-за своевременного опоросения городских свиноматок, проводимого партийными органами».
— Би-Би, а вы сны видите?
— Так, чепуха какая-то снится. У меня на месте подсознания — палеонтология беспозвоночных. Бентос, нектон и планктон.
— Это можно есть?
— Вы проголодались? Хотите, принесу что-нибудь? Миняев сегодня плов сготовил. Съедобно!
— Спасибочки, вы лучше меня поцелуйте…
— Меня в Тбилиси жених ждет…
— Как же вы. восточная женщина, на Урале оказались, да еще и в Златоусте?
— Как-как? Сослали туда деда с бабкой. И родители там остались.
— Подождет жених! А что это за фамилия Бибиканидзе?
— Фамилия как фамилия. А вот как насчет Пичухина?
— Белорусская фамилия. Была у меня прабабка Пичуха.
— И дед Пичух?
Долго трепались. Потом Би-Би сказала, что поцелует меня, когда я выздоровею. И ушла. Милая. Интересно, она грузинка или армянка? Узкое лицо. Смуглая. Губы красивые. Ноздри — как у породистой лошади. Лоб большой. Начитанная. Пальчики длинненькие. Колечко с агатом.
Вечером опять волжанка прикатила. Отец антибиотик прислал. Из Кремлевки. Американский. Рондомицин. Позвонил таки Фрол. Перед сном принял капсулу.
Как рукой сняло ангину. И полоскать больше не надо.
На линейке Би-Би меня поцеловала. Жу-Жу посмотрела ревниво. Ткнула в бок Раскину и начала ей что-то в ухо шептать. Гусев и Лебедев переглянулись и захихикали.
После линейки я сжал кулаки и подошел к ним. Лебедев ковырял прыщи на носу. Гусев кусал ногти. Нашел в себе силы выговорить твердо: Наблюдатели! Астрономы под юбкой! Говно вы прыщавое!
Лебедев как будто обрадовался, усмехнулся. Прошипел:
— Что, карлик, пиздюлей захотел? Отвесим, по полной программе, не сомневайся, заебышь!
Гусев добавил:
— Выстелим тебе могилку стекловатой, мангуст ты потрошеный!
Драку, однако, не начали.
Я стоял на месте, потный от бешенства. Гусев сорвал травинку и стал жевать. Лебедев показал мне, что хочет меня между ног лапнуть. Я отошел. Поперли на съемку.
За обедам они плеснули мне в лицо рассольник. При всех. Фрола с Ганимедом только за столом не было — уехали в Можай… Вместе плеснули. Обварили мне щеку, губы и руку. Я вскрикнул от боли. Лебедев прокудахтал издевательски:
— Ах ты опаньки, лилипутик губки обжёг!
Гусев только осклабился.
Я вытер лицо и штормовку полотенцем и вышел из столовки. К палатке пошел. Из столовки за моей спиной — не доносилось ни звука.
Гоша, как всегда, дрых. Ножик его лежал на тумбочке рядом с койкой. Я взял его, вынул длинное большое лезвие, и пошел обратно в столовку. Руки у меня вспотели, ноги похолодели, но на сердце было почему-то спокойно и радостно. В голове качался маятник, а время встало, как секундная стрелка на сломавшихся часах. Не спеша шел я к столовке. Со стендов на меня смотрели пионеры-герои.
Валя Котик держал в крепкой руке противопехотную гранату и пулемет. Из этого пулемета он только что убил немецкого офицера.
Зина Портнова, отравившая немцев в офицерской столовой, широко открыв базедовые глаза, хватала пистолет отвернувшегося эсэсовца. Сейчас она застрелит его. За это ей отрежут уши и выколют глаза…
Леня Голиков, убивший 78 немцев, в том числе генерала-майора инженерных войск, которого он преследовал, догнал и застрелил, навел на меня автомат Шмайсер.
Галя Комлева застенчиво поправляла платок.
Передо мной был вход в столовую.
Я прочитал зачем-то по слогам лозунг, висевший над крыльцом столовки — ВО-СПИ-ТА-ЕМ ПО-КО-ЛЕ-НИЕ, БЕЗ-ЗА-ВЕТ-НО ПРЕ-ДА-ННОЕ ДЕ-ЛУ КОМ-МУН-ИЗ-МА!
Погадал, что бы это значило «ком мун из ма». Какой такой мун должен выйти из матери? Выйдет мун из теплого чрева и куда он пойдет? Муны ведь всегда сироты. Идти им некуда…
В столовке было все так же, как и до моего ухода. Немая сцена.
Гусев и Лебедев все скалились. Би-Би подняла по-кавказски руки с растопыренными пальцами вверх. Рот ее был открыт и как-то странно искривлен, как будто она им ловила бабочку. Жу-Жу опустила голову на грудь, вцепившись руками себе в бедра. Раскина так широко раскрыла глаза, что казалось — они сейчас выпадут и упадут в ее миску с супом. Лицо Миняя выражало удивление. Казалось, он хочет сказать: Вот это да!
У остальных почему-то смазались лица. А тела стали полупрозрачными.
Я был легок и подвижен как птичка. Подошел к Гусеву. Широко размахнулся и ударил его ножом в бок, под ребра. Три раза. Удивительно легко проникала трофейная темная сталь в его тело. Лебедева я ударил в грудь. Чуть пониже кармана. Для справедливости — тоже три раза.
Потом положил нож на стол, сел на свое место, придвинул поудобнее миску, взял ложку, зачерпнул рассольник и поднес к губам. Сразу проглотить не смог, соленая жидкость нестерпимо пахла луком и несвежей говядиной. Когда все-таки проглотил, почувствовал, что маятник остановился, а время опять пошло. Закрутилась секундная стрелка как пропеллер.
Страшный гвалт ударил в уши. Вокруг меня был хаос — все бегали, прыгали, кричали. Как взбесились. Би-Би бешено хлопала в ладоши. Жу-Жу вскочила на стол и плясала. Раскина запела голосом Марии Каллас арию Тоски… Миняй танцевал в присядку, держа в руках огромную кастрюлю с супом. Радист вскарабкался на потолок, и трясся как эпилептик.
Гусев и Лебедев в этой вакханалии не участвовали. Они все еще сидели за столом напротив меня. Лебедев прижал обе руки к сердцу, как святой. Гусов — держался правой рукой за бок.
Я посмотрел на них повелительно и спросил:
— Я вас зарезал, почему вы не умираете?
Они видимо услышали меня и медленно сползли со стульев на пол.