Вино мы брали для вечера. У Ниночки был день рожденья. Договорились идти в шалман в первом ущелье. Его хозяин обещал сделать шашлыки.
— Зарежем барашка. Лаваш и помидоры бесплатно дам. Столики поставим на пляже у моря. Будете сидеть как боги! А вино свое несите.
В спортивном лагере был сухой закон. Начальство боялось, что «все перепьются и станут неуправляемы».
Жара в тот июль в Пицунде стояла дикая. Днем и ночью — тридцать шесть градусов. Уже пять дней — ни ветерка. И влажность такая, что развешенное на балконе белье за ночь становилось мокрым. Но нам было все равно. Молодость! Самому старшему из нашей компании, Мише Маленькому было двадцать два. Всем остальным и девятнадцати не было. Жара — так жара. Влажность — так влажность. Гога Жуткий говорил: Люблю, когда тепло!
И спал на пляже. Ноги в воде, голова на суше.
На море стоял мертвый штиль. Купаться днем было противно. такой теплой была вода. Студенты называли ее презрительно — «чернила». Черное море называли — «лужей».
Вечером все собрались в шалмане. Как и было обещано, прямо у моря стоял длинный стол. На столе алюминиевые вилки, стаканы, тарелки и два больших блюда с помидорами и лавашем. Мы достали бутылки, расселись. Горгия разлил вино и провозгласил тост за здоровье новорожденной. Посмотрел на Ниночку масляно. Он на всех женщин так смотрел. Чокнулись, выпили, расцеловали Ниночку. Я поцеловал Ниночку, потом Ниночкину подружку Верочку, которую Ниночка звала Лапочкой. Ниночка говорила: У Лапочки очень стройные ножки… На нее все мальчики смотрят.
А потом Таню.
Ждали шашлыка. Наконец он появился. Хозяин шалмана принес в двух руках огромные похожие на шпаги шампуры. От больших, зажаренных до красноты, кусков баранины шел ароматный пар. Хозяин снял мясо с шампуров, положил на тарелки. Мы начали есть. Шашлык легко жевался. Помидоры были сладкими. Лаваш макали в помидорный сок, в котором плавали укроп, петрушка и белые колечки лука.
Вначале я пил Гурджаани. Потом крепленое. И только, когда уже был пьяный — Псоу. Это называлось «сделать ас-саже».
Хозяин включил магнитофон. Орера. Кикабидзе пел: Я пьян от любви!
Валерка заговорил, обращаясь к девушкам: Не ходите, дети, в Африку гулять… Знайте — на большом дереве, что перед воротами лагеря, сидит Гога Жуткий. С утра сидит. Когда девушка мимо проходит, Гога свистит соловьем. Я, говорит, не Гога, а Соловей-разбойник.
Миша Маленький ничего не понял и спросил: Этот Соловей что, из Африки?
— Нет, он с журналистики.
— А что он на дереве делает?
— Сидит.
— Гога харашо жизнь панимает. — добавил Горгия. — Я би тоже на дерево палез, если б на журналистике учился. Там вед адни девачки… Им гавариш — пады суда, а ани тебе — идыот.
Миша Маленький понес дичь: И я хочу на дерево. К Гоге. В Африку. Вместе будем свистеть… Как соловьи. Дпмыч, полезем?
— Я не против, только для начала искупаться хочу. И тебе советую.
Скинул одежду и вошел в воду. Несколько шагов было до воды, но я умудрился по дороге два раза споткнуться.
— Димыч нахрюкался, — сказал кто-то.
Остальные тоже полезли — в чернила. Как назло у берега было много медуз.
— Медузы! — закричали Ниночка и Верочка.
Таня вошла в море не спеша, вкрадчиво, как кошечка.
— Вада как в тбилисских банях. А мпдузами можно как мылом мыться, — заявил Горгия и поплыл брассом, отфыркиваясь.
Комсорг Сашенька заревел по-медвежьи, попытался руками пробить себе дорогу к чистой воде. Шумел и брызгался.
— В Африке большие злые крокодилы! — провозгласил Валерка, снял свои толстые очки, положил их на одежду и нырнул, попытался проплыть под медузами. Это ему не удалось, он вынырнул метрах в пяти от берега, жадно глотнул воздух широко раскрытым ртом и поплыл, смешно махая руками.
Миша Маленький вообще в воду не полез. Он был щуплый и болезный. Ему везде и всегда было холодно. Даже в кавказскую жару. Он говорил: мои древние кости согреются только на холме Сион.
За это его иногда звали — «сионист проклятый».
Купались долго. Подныривали под девчонок — пугали. Девушки визжали. Валерка вертелся вокруг Тани. Это мне не нравилось.
Потом вышли из моря, обсушились и опять сели за стол. Я сел рядом с Таней. Обнял ее. Тихонько поцеловал в шею. Она посмотрела на меня нежно. И поцеловала в нос. Засмеялась.
Я сказал:
— Что-то Валерка все около тебя вертится.
— Не ревнуй, бесполезно.
— На обратном пути отстанем от всех и посидим на скалах?
— Почему бы и нет?
— Ты что сегодня весь день молчишь? Жизнь прекрасна! И я с тобой.
— Ты милый, но мир на тебе не сходится. Днмыч. я болею.
— Аааа.
— Да. Да.
— Но в губы-то тебя поцеловать можно?
— В губы можно, а больше ничего нельзя.
— Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь, дуралей. Я тебя люблю!
— А я — тебя. Жизнь прекрасна!
— Вот заладил.
Сашенька явно перебрал. Громко разглагольствовал: Да, я — комсорг. А вы все — комсомольцы. Кому вся эта муто-тень нужна — что, мне? Мне нужна — баба, а не комсомольская организация. А бабы все кто? Комсомолки. А комсорг — кто? Я. Логично? Днмыч. ты у нас по девушкам спец, скажи. логично или нет?
— Логично. только ты больше из фугаса не пей, а то тебя нести придется.
— А надо будет — и понесешь. Руки не отсохнут.
— Отсохнут.
Тут в спор вмешался Горгия. Он сказал:
— Ты. Сашенка. не к Димычу, а ко мне абратись за помощью и саветом. Я тебе дэвушку найду. Хочешь бландин-ку, хочешь бранетку. Их так много везде, дэвушек. И все камсомолки. Очень нэж-ные. Только не журналыстки.
Ниночка обиделась за журналисток. Возразила:
— Что ты к журналисткам привязался. Они очень умные. Начитанные.
Верочка-Лапочка вторила подруге:
— И красивые.
Горгия процедил сквозь зубы:
— Прадажные все…
Пьяный Валерка задолдонил:
— Они будут вас кусать, бить и обижать. Не ходите дети в Африку гулять! В Африке гориллы…
Миша Маленький влез с комментарием:
— В Африку без визы не пускают. А визу хрен кому дадут. Ах, хорошо в стране советской жить!
Сашенька-Комсорг услышал это и взорвался:
— Сионист проклятый! Ты меня не провоцируй! Думаешь, я не понимаю тебя? Думаешь, я глупее всех? Нетушки. Знаю я вас! Умники! Вам не понравилось, вы — тю и нету вас. А я родился в Можайске. Где одни блатари да дебилы. Я русский человек. И учусь на экономфаке Московского университета! И советскую власть люблю… Была бы ваша власть, вы бы меня сожрали. Всех бы нас сожрали.
Тут он перестал говорить, завсхлппывал. Потом посмотрел на щуплого Мишу и добавил:
— Ну ладно, Мишан, не серчай, это я так, заврался слегка… Дпмыч, налей мне красного!
— Я же говорил, что тебе хватит.
— Ничего не хватит.
Стемнело. Хозяин шалмана зажег две свечи. На них сейчас же прилетели какие-то мушки. Мы пошли в лагерь.
Я шел с Таней в обнимку. Горгия любезничал с Ниночкой и Верочкой. Рассказывал им какие-то байки из своей тбилисской жизни. Сашенька-Комсорг шел один, бормотал про себя. В темноте он был похож на большую белую колонну. А Миша Маленький завел с Валеркой бесконечный спор о том, кто лучше думает — математики или физики (Валерка был с физфака.)
— У математиков мозги закомпостированы, — нападал Валерка.
— Зато мы можем логично думать, — парировал Миша.
На середине пути мы с Таней действительно отстали. Нашли ровное место на корявых, поросших водорослями, скалах. Сели. Смотрели на ночное море, напоминающее огромную чернильницу. В лагерь пришли, когда горизонт был светлый и первые золотисто-розовые лучи Солнца уже осветили вершины гор. Я пошел в наш коттедж, где жил в одной комнате с Валеркой, Мишей, Сашенькой и Горгия. Таня ушла в свою комнату.
— Ниночка и Верочка, — рассказывала она потом. — Дрыхли без задних ног.
И вот что странно — когда мы входили в лагерь, с большого дерева, стоящего недалеко от ворот, доносился свист и слова популярной тогда песенки: А меня укусил гиппопотам, я от него на дерево залез, и вот сижу я здесь, а нога моя там, гиппопотам уходит в лес.
Кто-то пел и свистел. Неужели Гога? Надо будет его завтра спросить, подумал я, засыпая. Но так и не спросил.
«Завтра» наступило неожиданно быстро. Как будто ты положил голову на подушку, а через мгновение — уже надо вставать. Миша Маленький разбудил всех — надо было идти на физзарядку. Я не пошел, зная, что за это может последовать наказание — внеочередной наряд на кухню или что-либо другое в этом роде. Советская система все, что могла, превращала в подобие армии или тюрьмы. Студенческая жизнь в спортлагере не была исключением. Никаких результатов это неослабевающее давление не приносило, зато жизнь отравляло. Возможно это и был главный результат.
Валерка тоже не пошел на зарядку.
Спросил:
— Димыч. у нас есть еще горючее?
— Достаточно. Два фугаса не початых. Бутылей Гурджаани и пара Псоу.
— Дай мне этого твоего Псоу хлебнуть. Как ты говоришь, сделаем ассаже?
— Ассаже.
Откупорили Псоу и выпили. Вкусно! Настроение сразу улучшилось.
Я сказал: Пойдем в воду, пока не жарко.
— Чернила!
Мы вышли из коттеджа и задним путем вышли на пляж. Там еще не было никого. Вошли в воду. Медузы пропали. Я отплыл метров сто от берега. Начал кувыркаться в воде как парашютист в воздухе.
Блаженство! Утро теплое. Небо голубое. Вода сверкает, лучится. Плывешь как в бриллиантах. Пьяный. И наплевать на все. Ты часть волнующейся от счастья голубой вселенной. Плыви, ныряй, вертись! Позволь воде промыть твои поры, охладить гениталии, освежить щеки и плечи.
Тут до меня долетел голос Валерки. Он кричал:
— Димыч. Димыч, я берега не вижу!
Подплыл к нему. Взял за плечо. Указал направление. Валерка уплыл. Благополучно достиг берега. Плавал он ничего, только видел плохо. Вышел на пляж, надел очки. Помахал мне рукой.
Я опять начал кувыркаться — попытался еще раз ощутить экстаз существования. Но блаженство не приходило. Море было только морем. Вода — водой. Чернила в луже.