Тамара радостно заерзала на своем стуле, опять появилась возможность применить колкость. Ей всегда было сладко как-нибудь уесть своего столь положительного мужа.
– Так ты ее под кого-то подложил, такая у тебя, значит, работа!
Елагин приоткрыл один глаз.
– Слушай, а чего ты сбежала от Джоан?
Тамара гордо насупилась.
– Просто сдуру? Ты же так рвалась в Америку.
– Нет, не сдуру. Надоело быть приживалкой. Гордость заела.
– А чем ты собираешься заниматься здесь?
– Мне кажется, ты меня пристроишь. Чтобы твой сын не голодал.
– Почему он так странно говорит?
Тамара посмотрела в сторону туалета, как будто оттуда должна была доноситься речь Коли.
– Чего ты от меня хочешь, нормально говорит.
– Я не дозвонился до Джоан, но уверен – она расстроена. Наверняка, ты даже не попрощалась.
Раздалось ехидное хихиканье.
– Ах, она расстроилась! Врет она все, сама улыбается, а сама презирает. Или ненавидит.
– Заткнись!
Сказано было таким тоном, что открывшая было рот Тамара не произнесла больше ни звука. Елагин достал из кармана конверт и положил на подлокотник дивана.
– Больше я сюда не приеду. За Колькой буду присылать машину. В удобное для меня время. И не вздумай что-нибудь выдумывать. У меня нет времени на игры. Я стал грубее и неразборчивее в приемах.
Из туалета раздался какой-то непонятный грохот в смеси с радостным мальчишеским воплем.
– Что такое там? – Тамара вскочила и бросилась на шум. Открыла дверь, закричала:
– Саша, Саша! Нас заливает.
Проходя к выходу, Елагин негромко сказал:
– Вызови сантехника.
Когда дверь за ним захлопнулась, мокрая, кислая Тамара сказала, вытирая лицо неловкой рукой.
– Ну и что. Она к тебе все равно уже больше не вернется.
4
Дир Сергеевич тоже был в эти дни больше всего озабочен языковыми проблемами. Наташа молчала, вернее даже сказать – помалкивала, сообщая о своем отношении к происходящему равнодушным взглядом, удивленным поворотом головы, затаенным вздохом. Применяла практически всего лишь два слова. «Угу» и «мабуть». «Да» и «может быть». Главный редактор, будучи большим поклонником старинного фильма «Кин-дза-дза», был в принципе не против того, чтобы все общение его с красной девицей было построено на основе такой двоичной системы. Смущало, однако, то, что таким образом она разговаривала только с ним. Для других людей она порою не жалела слов. Он сам был невольным и незамеченным свидетелем нескольких жарких словесных схваток с участием Наташи. Один раз она схлестнулась с Ниной Ивановной на кухне в то время, когда Дир Сергеевич находился в ванной и, видимо, по мнению Наташи не мог ничего слышать. А он слышал, стоял полуодетый и наслаждался звуковой картиной поединка. Юная хозяйка против старой домоправительницы, – живой, изобретательный суржик против надменного слэнга высокопоставленной прислуги. Нина Ивановна была опрокинута и растоптана и удалилась, рыдая и неразборчиво сквернословя.
Дир Сергеевич радовался этой победе, как собственному успеху. Осваивается девочка, значит, собирается задержаться. Вьет эмоциональное гнездо.
Второй бой Наташа дала самой Марине Валерьевне в предбаннике «Формозы», куда вышла «подыхать», пока главный редактор чего-то там редактировал срочное и коварное. Высоколобая редакционная матрона сама нарвалась. Наташа обратилась к ней с каким-то невинным вопросом, возможно, немножко простецким и ребячливым, но натолкнулась на ледяную стену интеллектуального превосходства. Диканьковская официантка не поняла, чем именно ее задевают и опускают, но враждебность намерений улыбающейся «очкастой гадюки» определила однозначно. И не раздумывая врезала ей куда-то ниже пояса, да еще с применением своего коронного «гэканья». Марина Валерьевна потеряла дар речи и чуть не выронила авторучку, которую привычно вертела в пальцах. Присутствовавшая при стычке Ника уткнулась в несуществующие бумаги. Решила пока хранить нейтралитет, ее давно уже раздражала самоуверенность Марины Валерьевны, и можно было только порадоваться, что сверхначитанную тетку так грубо щелкнули по носу, но методы шефской пассии все же ее шокировали. Она держалась той точки зрения, что колоть можно хоть насмерть, лишь бы не летели брызги.
Когда Наташа с победоносным видом вернулась в кабинет, все отлично слышавший благодаря приоткрытой двери Дир Сергеевич поинтересовался.
– Тебя обижали?
– Мабуть, – неопределенно произнесла Наташа.
Главного редактора эта история даже как бы вдохновила. Было что-то лестное в том, что носительница столь отбривающей манеры говорить в его присутствии теряет резкость речи, выглядит вполне прирученно. Как будто гуляешь по великосветскому балу с пантерой на поводке. Именно в таком вдохновенно приподнятом состоянии Дир Сергеевич принял наконец-то прорвавшегося к нему Рыбака.
– Ну что там?
Темное, усталое, разочарованное лицо, картофелина носа шевелится от напора сдерживаемых чувств.
– Катастрофа!
– Да что ты говоришь!
Лицо Романа Мироновича потемнело еще сильнее, нос сделался еще подвижнее.
– Мы, Дир Сергеевич, вышли на слишком солидных людей и отставили их слишком несолидным образом.
– Да, мне говорили, «Исламская лига», как будто…
– Да, «Исламская лига». Это очень серьезные, совершенно деловые люди. И после первой нашей встречи они решили, что мы тоже настроены очень серьезно.
– Так и было.
– Они уже начали некие подготовительные мероприятия, сделали прощупывающие шаги.
Дир Сергеевич вздохнул, он страшно не любил, когда его попрекали и учили жить. Даже от превосходящего брата он не всегда готов был это терпеть, а уж от подчиненного.
– Послушай, старче, ты так настойчив, что как будто сам уже заделался членом этой лиги.
Роман Миронович ничего не сказал. Ему очень не нравилась сложившаяся ситуация. Он искренне с самого начала вошел в интерес нового шефа, всерьез рассчитывая с помощью этой истории взъехать куда-нибудь повыше в структуре «Стройинжиниринга», он сам совершил некоторые немного неосторожные шаги навстречу Джовдету и Абдулле, как бы опережая действие шефовой воли. Прорыл каналы, которые по всем прикидкам должны были наполниться водой взаимной пользы. Отыгрывать обратно было и дорого и опасно. А тут еще эта девчонка сидит в углу и пялится, пялилась бы хотя бы из приличия в журнал. Дура! И шеф, судя по всему, не просто экстравагантный инфант, но человек глубоко неумный.
– Я не заслуживаю, Дир Сергеевич, такого обвинения. Ни в малейшей степени. Я виноват лишь в том, что загорелся этой работой.
– Ну, ничего, ничего страшного, я хотел сказать, ну, обгорела, мабуть, чуприна чуть, да и досыть.
Наташа прыснула в кулак.
Рыбак быстро, но очень внимательно поглядел в ее сторону.
– Я могу идти, Дир Сергеевич?
– Даже ехать. Возьми отпуск Роман Миронович. От души советую. И премию возьми. Старался ведь, знаю. Посети замечательные места своей малой родины Украйны.
Рыбак даже зажмурился от злой обиды. А главный редактор не хотел его задеть намеком, мол, ты будешь отдыхать там, где, мучается мой брат Аскольдушка. Он всего лишь хотел сделать приятное Наташе. Но Роман Миронович понял сказанное именно в первом смысле. Пока его как украинца подозревали в предательстве другие чины «Стройинжиниринга», он терпел, опираясь на доверие шефа. Теперь же все вот как оборачивается! И он кое-что затаил в сердце.
Если женщина хочет соблазнить мужчину, ей всего лишь нужно сесть рядом и не открывать рта. К такому выводу пришел Дир Сергеевич на опыте общения с Наташей. Все же удивительно КАК она умеет молчать. Даже в те самые, интимные моменты. Только однажды, когда подхваченный особенно сильной медикаментозной волной редактор решил уйти от стандартного типа их постельного потения и вывернуть на тропку эротического творчества, Наташа вдруг осторожно спросила его: «Чаго вы хочаце?» Это его отрезвило, но не расстроило. Что в ней сработало, природная диканьковская стыдливость или обычная бабья лень? Насчет стыдливости Дир Сергеевич не слишком обольщался. Ему приходилось общаться в разные годы своей многообразной жизни с провинциальными барышнями. И он давно понял, что отсталость есть вещь весьма относительная. Сколько раз ему приходилось констатировать, что в навещаемом им городке интернета еще нет, а минет уже есть.
– Мы сейчас едем, – сказал он Наташе, в общем, и так не проявлявшей признаков нетерпения. – Я только закончу одну заметку.
Закончил и прочитал задумчивой подруге. Автор и муза. В заметке речь шла об одном высоколобом физическом конгрессе времен еще полнокровного СССР. На трибуне царствует Нобелевский лауреат Поль Дирак, а в президиуме дурачится академик Ландау. Чуть ли не после каждой фразы выступающего он вставляет: «Дирак – дурак!» Ученый гость, закончив доклад, идет к своему месту и, минуя сидящего остряка, вдруг говорит довольно громко: «Ландау – даун».
– Замечательная история, правда? – сияя от творческого восторга, поинтересовался Дир Сергеевич. И услышал в ответ только одно – «шо?» И сделался окончательно счастлив. Тут надо пояснить. Дело в том, что Дир Сергеевич считал, что человек настолько свободен, насколько свободен его язык. И ему было неприятно сознавать, что Наташа держит себя в клетке искусственных речевых ограничений. Боится открыть свою словесную первозданность. Она у нее прорывается только тогда, когда это необходимо для немедленного боя. В остальное же время, она в веригах дурацких запретов ею самою на себя наложенных. Хочет выглядеть выигрышнее, отказываясь от речевых черт натуры. Он несколько раз мягко ей намекал, что не надо так, откройся, разоблачись. И вот почему он так обрадовался этому первому «шо». Проступание подлинности сквозь унылую маску ложной пристойности. Хохлушки, как ему представлялось, должны все время сыпать этим шелестящим вопросом, по всякому поводу и на всякий случай. Теперь и в Наташе проклюнулась драгоценная хохлушечность, естество. Он, правда, надеялся, что это случится в постели, и надеялся услышать в один из пиковых моментов, что-то вроде «Ой, мамо, рятуйте!!!» Что ж, получилось не совсем так, как желалось, но важно, что первая лаштувка взмыла.