Дир Сергеевич разлепил веки правого глаза и поглядел на циферблат часов, висевших напротив на стене. Длинная секундная стрелка, дергаясь перепрыгивала от деления к делению, как будто последняя живая нога от уничтоженного громадного паука. Образ вычурный, но он не оставлял сознания «наследника». Стрелка перемещалась настолько изредка, что казалось, будто каждое ее движение окажется последним. Секунд восемь или одиннадцать, Дир Сергеевич терпел эти судороги времени. А потом взорвался страшной мыслью – два часа!!! Это же целая рота циферблатов, как можно вытерпеть пока паучья нога ощупает каждый из них.
Дир Сергеевич сел в кровати. Надо хотя бы позвонить!
Мобильный телефон, как всегда в пиковых случаях, сначала долго прятался в складках реальности, а потом отказал в помощи. Абонент, разумеется, был недоступен. Ну что ж, у цивилизации есть и другие средства, не только телефоны, но и автомобили. Через неполную паучью минуту Дир Сергеевич уже мчался в Братеево, непрерывно тыча пальцем в клавиатуру глухонемого прибора связи.
Водитель, видимо, чувствуя состояние шефа, рулил рискованно и лихо, обгонял все, что попадалось по дороге, равнодушно сносил немые проклятия, что летели вслед ему от униженных его экстремальным вождением простых, ни в кого не влюбленных автомобилистов.
Когда они вкатили в пространство вертикально стремящегося микрорайона, Дир Сергеевич ахнул.
– Я забыл номер дома!
– Здесь, – сказал водитель, тормозя, возле ничем не выделяющегося подъезда. И добавил вслед рванувшемуся наружу хозяину:
– Десятый этаж.
Лифт составлял вместе с телефоном ось бытового зла. Не работал. Дыхание главного редактора и без того клокотало в груди, при направленном вертикально вверх спринте ему не суждено было успокоиться. Взбираясь на гулкую Голгофу, дыша волнующими запахами незавершенной стройки, Дир Сергеевич уговаривал себя успокоиться. Сейчас его больше всего волновала мысль не о бешено колотящемся сердце, а о том, что Наташа уже уехала отсюда домой. Так и не включив телефона. И судьбоносный сладостный скандал тем самым отложится еще на несколько часов.
После седьмого этажа Дир Сергеевич все же сумел овладеть своими чувствами настолько, что они начали подчиняться требованиям здравого смысла. Он снизил скорость бега – не надо, чтобы Наташа увидела его таким запыхавшимся и возбужденным. Лучше приблизиться к ней со спокойной улыбочкой на устах с всепонимающим сиянием в умных глазах. Не атака с упреками наперевес, а приглашение к задушевному разговору, а потом приласкать всепрощающей ладонью по теплой восковой голове, вздрагивающей от благодарных рыданий.
Дом еще был не заселен, и поэтому никто не встретился Диру Сергеевичу на лестничной дороге.
Вот он десятый этаж.
Надо постоять, надо постоять минут несколько, насильственно успокаивая дыхание. Не хватало только сейчас какой-нибудь стенокардической каверзы. Дышать надо тише, а то небось все слышно в гулких пустых квартирах. Кстати, этаж десятый, а квартира? Их целых три выходит на лестничную клетку.
Дир Сергеевич повернулся вокруг своей оси. У всех дверей был одинаково необжитой вид. Тише, дыхание, тише! За какой-то их них вьет гнездо себе и будущему мужу Наташа.
Чу!
Звук!
Звуки! И даже не несколько, а много. Из-за той несомненно зеленой железной двери. Подслушивать нехорошо, но необходимо. Приставным, боковым шагом, так проявлялось не полностью подавленное смущение, Дир Сергеевич приблизил свое ухо к стальной створке, работавшей в силу каких-то своих физических свойств великолепной мембраной. Слышно было все, очень отчетливо, и чей там именно трудится голос, сомнений возникнуть не могло.
11
– Скорее, Вася, скорее! – эти слова майор повторял каждый две-три минуты. – Может быть, еще успеем.
Водитель его машины работал еще агрессивнее, чем тот, что вез в то же самое Братеево Дира Сергеевича.
Отвалившись в угол салона, майор устало поглядел на Патолина. Тот сидел в профиль к шефу и молчал. Он только что по второму разу пересказал шефу свой разговор с господином Конопелько, который он провел по приказу майора, занятого на заседании совета. Майор не переставал хрипеть от ярости.
– Старый черт, ну, никак не понимаю, почему он сразу меня не предупредил!
Патолин сказал, не поворачивая головы:
– Понятная деревенская стыдливость.
– Вот почему он на это пошел, теперь-то все понятно, теперь-то все выстраивается в непротиворечивую конструкцию. Меньшим позором перебить больший!
Помощник кивнул.
– Что-то вроде того. Кроме того, меньший позор, что называется, не под носом, а на выезде. И есть шанс все завершить законным браком. Как отца, его понять можно. Кроме того, как он говорит, у него голова шла кругом. Ведь ситуация у них вспыхнула как порох. Пролетела искра и ага. Ну, этого, как его, били оглоблей, сам Иван Тарасович, ребро или два сломал. Еле ноги унес. Наташу накачали таблетками, она на какое-то время вроде как пришла в себя. Ну и когда вы приехали, то она пребывала в состоянии: что воля, что неволя – все равно! Хоть в омут, хоть в Москву!
– Отсюда и ее убийственное хладнокровие.
– Конечно.
Майор тяжело вздохнул. А потом еще тяжелее.
– Даже страшно представить, что будет с Диром.
Вздохнул в этом месте даже Патолин, хотя было неясно, где там в его плоской груди помещается место для воздуха.
– Остается надеяться, что мы успеем раньше, и как-то разрулим, Александр Иваныч.
– Пока будем ехать, будем надеяться, а что будем делать, когда приедем и увидим, что надеяться не на что?
Помощник счел вопрос риторическим. Майор размышлял вслух.
– Самый худший вариант – он меня сразу выгоняет. Переживать в тишине он не умеет. Кинется извиняться перед мусульманами. Хорошо, если въедет в запой. Вся надежда на запой. У нас, кстати, есть с собой коньяк, да, есть, знаю. Если сразу же накачать его как следует и поддерживать в нужном состоянии, у нас, возможно, появится время раскрутить историю с Бурдой и Рыбаком. Я уверен, что они что-то там унюхали. Ведь это именно Бурду тогда кинули на три тысячи с адресом колонии.
– Я тогда еще не работал.
– Так вот я и восстанавливаю картину для совместного рассматривания. Какой-то непонятный человек в прокуратуре дал нашему Валерию Игоревичу направление: следственный изолятор на Полтавщине. Якобы там и сидит Аскольд. Это с самого начала выглядело как глупая шутка. Зачем человека тащить из Киева в Полтаву?! Но мы стояли на ушах, куда нам было соображать трезво! Хотя именно в этом наша работа.
– Я знаю, Бурду обманули.
– Еще как, Игорь, еще как. Никакого изолятора – женская колония. Растворился.
– Надо было того парня прихватывать с собой, Александр Иванович.
– Это кто, Бурда бы прихватил?!
– Тут два объяснения, Александр Иванович. Или киевские чувствовали себя очень уверенно, даже позволили себе покуражиться. Решили задавить психологически – мол, не лезьте ребята, слишком высокий забор.
– Или?
– Или не было никакого обманщика. Все роли сыграл сам Валерий Игоревич. И с выпученными глазами прибежал, и про три тысячи наврал, и про человека, взявшего деньги наврал. И Сусаниным поработал – увел вашу бригаду из Киева под Полтаву.
Майор отвернул горлышко коньячной бутылки и сделал большой глоток.
– Да думал, думал я об этом. Действительно, на Бурде слишком много сходиться такого, что не проверишь. А это – само по себе подозрительно, почему обычный старший клерк оказался в самом центре событий.
– Ну, так…
– Да не похож! Совсем, слишком! Не верю я, что человек может так перевоплощаться. Он восемь лет в фирме, и все время в виде затюканного Бурды, и вдруг расцветает целым Штирлицем.
– Но в любом случае я теперь концентрируюсь на нем.
– Да, Игорь, на нем. Вне зависимости от того, чем закончится сегодняшняя гонка. Бурда или сам все придумал, или, что вероятнее, приведет нас к тому, кто все придумал. Харектрно, что Мирон к нему прилип. Он падальшик, чует, откуда тянет гниленьким. И про шефа его, про Кечина, не забывай, этот тот еще удав. А Кечин очень прочно связан с Катаняном.
Патолин удовлетворенно потер узкие сухие ладошки.
– Короче говоря – все на подозрении.
12
– Ой, мамо, мамо, рятуйте, мамо….
Дир Сергеевич толкнул дверь онемевшей рукой, и она охотно, по-товарищески бесшумно отворилась.
– Ой, мамо…
Впрочем, отдельных слов Дир Сергеевич не воспринимал, он медленно двигался в потоке этой звуковой магмы по темному коридору, приближаясь к извергающему жерлу. В каком-то смысле он уже все понял, но вместе с тем совершенно ничего не понимал. Слух желал переложить ответственность за неизбежные страшные выводы на другое чувственное ведомство, на зрение. Он двигался медленно и бесшумно, и все медленнее и бесшумнее с каждым шагом. К дверному проему слева по курсу, именно из него, вместе с мучительно бледным светом ноябрьского дня лилась столь страстная и столь отвратительная речь.
Из-за косяка Дир Сергеевич выдвинулся одним отчаянным движением, ему не хотелось выглядеть подглядывающим, он желал явиться как минимум надзирателем. Выглянул, и ничего не произошло. То есть «они» его сначала не заметили – всего лишь бледное лицо в пасмурном коридоре. Отвратительное свершалось прямо на полу, на недавно отлакированном паркете, покрытом, в качестве постели, газетами. Чистая любовь, никакого имущества, кроме чувств. Они лежали перпендикулярно к линии горящего взгляда. И лежали, естественно, зажмурившись – природная стыдливость человеческого рода, любовь есть таинство, и лучшее для нее оформление – темнота. Хотя бы субъективная. Голосящей головы Наташи Дир Сергеевич, слава Богу, не видел, ее загораживало ведро с торчащим из него веником. И это можно было счесть за милость. Зато голова Василя кудряво тряслась на самом виду, играя жуткими желваками и раздирая ноздри мощными выдохами. Левый глаз разлепился, и поймал в поле бокового зрения привидение в коридоре. В следующее мгновение на незваного гостя таращились оба глаза. Еще секунду спустя Наташин братик резко оттолкнулся от пола, дабы принять хотя бы относительно вертикальную позу. Ладони со следами лака, отрываясь от пола, рванули и прикипевшие к ней листы газеты, она разодралась с каким-то торжествующим треском. Василь зачем-то показал печатные ласты Диру Сергеевичу и широко, плотоядно улыбнулся.