Конечно, не надо было пасовать и отступать. Надо было вгрызаться, бороться, пускаться на хитрости, но проколупать нору к Мишкиному сознанию. Боялся, не смел! Да и не очень хотел. Безответственность, это в конце концов большое бытовое удобство. Сам виноват. Но от этого не легче. Ощущение такое, что их с сыном разделили как сиамских близнецов посредством очень длительной, почти безболезненной, и самое ужасное, что успешной операции.
И теперь они практически чужие, надо честно признать, люди.
И вполне нормально, что у него нет даже телефона и адреса, по которому он мог бы связаться с Мишей.
Все умные люди говорят, что в своих несчастьях надо винить прежде всего себя. Но никто ведь не говорит, что винить надо «только» себя, «исключительно» себя. Никуда не уйти от ощущения, что его отцовская небрежность, эгоизм, лень, пьянство, философические метания, товарища декана устраивали по большому счету. Это позволяло и держать отца в стороне от сына, и обвинять его в том, что он там держится.
Да, усмехался себе отвратительно Дир Сергеевич, так что даже водитель, заметив эту усмешку в зеркале, нервно сглотнул слюну. Да, я сам во всем виноват, но при этом полное ощущение, что меня обманом ввергли в это состояние.
И все-таки самое гнусное – майор!
Ведь он враг! Вредитель! Непрерывно вредящий вредитель. Одна Наташечка молчунья чего стоит! Тут сознание «наследника» опять начало заволакивать таким жгучим туманом, что он схватился за бритую голову и уперся ею в переднее сиденье.
Надо поехать к маме.
И как хорошо, что он уже едет к маме.
Мама старенькая, она ничего не поймет, и это самое главное. Не поймет, но пожалеет.
Клавдия Владимировна своему младшенькому беззаботно обрадовалась. По всему было видно, что об исчезновении старшего сына ей ничего не известно. Когда у нее пропала кошка Калинка, то вся квартира пропахла корвалолом. Есть и более очевидные признаки – если бы она хоть на секунду что-то заподозрила, то замучила бы звонками. «Свово Колю» Клавдия Владимировна не просто любила, но и, как бы это сказать, выделяла. Давным-давно уже Митя почувствовал, что главная материнская ставка делается на старшего брата. От него больше ожидалось, на него больше возлагалось. По первым годам Митя был даже доволен своей тихой уютной заброшенностью в тени высокого братского авторитета. Это потом он стал догадываться, что строгость и требовательность, обращенные на Аскольда, это высшее семейное отличие, а балование его, Дира, потакание ему, идет от жалости, этого мягкого вида родительской лени. Как говорится, кому много дано, с того и спросится много. С кого не спрашивают ничего, ничем и не является. Сломать эту схему Митя пытался, и неоднократно, но всякий его бунт и порыв проваливал его в какой-нибудь просак. То вырвет себе право колоть дрова и рубанет по пальцу, то настоит на том, что он пойдет платить за квартиру, а у него хулиганы отнимут деньги. И великолепный Коля идет и выручает сумму из подлых лап, так же как до этого справлялся с дровяными кубометрами.
В какой-то момент Дир решил, что его ошибка в том, что он хочет превзойти Аскольда по Аскольдовой линии, и это глупо. Надо чтобы Дир навязывал миру свое Дирство. Лозунг нового времени был: стань непохожим на брата! То есть почти как Володя Ульянов на Ульянова Сашу. И эта борьба растянулась на годы. Какие только авантюры и заковыристые проекты не прорастали из недр Дирова характера, и главное в них было то, что они всегда должны были располагаться перпендикулярно к линии жизни брата. Но тут к испытывателям жалости в его адрес прибавилась и супруга. Мать и жена одна сатана. Что-то жуткое было в совпадении их отчеств. Две Владимировны на одного неубедительного бунтаря. С содроганием вспоминал он годы своего бесплодного, аляповатого самоутверждения.
Согласие возглавить «Формозу» Дир Сергеевич внутренне определил как свою полную капитуляцию. А что тогда означает его регулярное редакторское самодурство? Не надо себя обманывать, он ведет себя как проститутка, которая капризничает, отлично зная, что ее могут употребить в любой момент, и самым унизительным образом.
Исчезновение Аскольда, надо прямо сказать, – какое-то странное, невразумительное – Дир Сергеевич конечно же принял как большой подарок судьбы. Как возможность рассчитаться с вечно победительным братом за все его благодеяния в свой адрес! При этом он больше всего не хотел окончательного исчезновения Аскольда. Рассчитаться с ним можно было только одним образом: спасти его. И спасение в данном случае – лучший вид мести. И если не удастся отомстить самому Аскольду, то уж тогда отомстить хищной Украине и вырвать ближайшего родственника из щербатой пасти. Тут уж была некоторая путаница мотивов и нарушение логики, но Дир Сергеевич ощущал свою сердечную правду в этом вопросе. И был предельно серьезен. И считал хохляцких хлопцев под Багдадом уже обреченными. Пусть руками мрачного майора, но дело будет доведено до логической крови.
– Здравствуй, мама, здравствуй!
Сел за стол на кухне, покрытый кристально чистой клеенкой, подивился виду особой аккуратности и порядка вокруг. И вместе с тем услышал носом неистребимый стариковский запах, не перебиваемый никакой личной чистоплотностью: жир с карамелью.
– У меня блинчики с мясом. Разогрею.
Клавдия Владимировна нависла над плитой. Когда женщина кормит кого-то, она неуязвима. А сказать ей про Аскольда придется. Господи, поймал себя Дир Сергеевич, что уж и к матери у него появляется какое-то мстительное чувство! Урод! Действует на нервы ее непробиваемая беззаботность?! Ты для чего к ней приехал?! Надоело слышать ее спокойный голос в телефоне? Выверт все того же комплекса: если мать не знает, что Коля в плену, то Митя, тем самым, остается по-прежнему на втором месте? Но, с другой стороны, если она узнает обо всем, то ее чувства к Аскольду возрастут в сто раз. Возрастут-то возрастут, но это будут жалостливые чувства. Вот чего хочется Мите – хочется, чтобы стали жалеть наконец не его, а великого удачника Аскольда. Проколовшегося Аскольда, давшего слабину Аскольда. И еще одна подлость: если он, Митя, спасет брата Колю, то Клавдия Владимировна никак не отметит в своем сердце Митю, если не будет знать – Коля пропадал.
– Со сметанкой? – спросила Клавдия Владимировна, уже навалив на блины сметану. Вот так всегда, его выбор никогда не принимали всерьез, даже когда им интересовались.
Очень хорошо, что блины оказались вкусными, и можно было есть, ни о чем не разговаривая. Ведь выяснилось, что разговаривать-то не о чем. Нет тем, раз нет проблем. Об Аскольде надо помалкивать, если только ты не моральный урод, единственное удовольствие которого – созерцание материнского горя. И о второй Владимировне надо молчать, о твердо задуманном разводе опять-таки не поговоришь, по той же самой причине.
Кончался уже третий блинец, а темы все не возникало.
Дир Сергеевич с ужасом почувствовал, что сейчас ляпнет! Не удержится, сейчас скажет: а знаешь, мама, Кольку-то нашего того. Понимая, что все равно не удержится, бесенок сидящий в сердце все равно что-то тявкнет на братскую тему, Дир Сергеевич сначала заткнул себе рот непроглоченным куском блина, а потом страшным усилием воли столкнул неудержимый разговор с самого неприятного направления на боковое. Первое, что ухватил из памяти.
– А помнишь, мам, тот случай?
Клавдия Владимировна подняла очки на лоб.
– Ты что, сынок?
– Я говорю, помнишь, как Колька отчебучил, еще когда мы в Челябе жили.
– А? – взгляд сделался совсем уж недоуменным.
– Мы все сидели за столом, ты, я, Колька, соседка тетя Зина, дочка ее, Катя, кажется, и Колька вдруг схватился за горло и упал со стула. Все к нему кинулись, что случилось?! что случилось?! воды! воды! грохот, стулья падают. А он полежал с полминуты, а потом глаза открыл, хохочет! Теть Зинина дочка, да, точно, вспомнил, Катька, сказала – «дурак» и ушла, а ты все вздыхала, вздыхала. Пила капли. Что ты так на меня смотришь? А, мам, чего ты?
– Сынок…
– Ну да, сынок, ты скажи, помнишь?
– Помню.
– Или не помнишь?
– Помню. Только это был не Коля?
Дир Сергеевич даже засмеялся от неожиданности.
– А кто?
– Ты.
– Что я?
– Это ты упал тогда понарошку. Коля так никогда не делал. Сам подумай. Это все твои штуки такие были. Коля мальчик серьезный всегда, сам же знаешь.
Дир Сергеевич опустил голову. Не было никакой возможности смотреть в эти выцветшие, но монументально убежденные глаза. Светятся тихим огнем святого идиотизма. Бедный Митя был в очередной раз раздавлен, но вместе с тем и успокоился. Ему стало ясно, что ничего он про исчезновение брата матери не скажет. Лучше уж прямо дать ей яду. Страшная вещь – репутация. В Древней Греции все умные мысли приписывали Сократу, зарекомендовавшему себя первым мудрецом. Он, Митя бедный, перетягивает в свой адрес все семейные глупости, потому что зарекомендовал себя первым мудаком.
– Я поеду, мам, если что, сразу звони. Блины были замечательные.
Клавдия Владимировна покорно вздохнула.
– Вот, а ты никогда не поблагодаришь.
2
Майор Елагин с Патолиным шли по глубоко ноябрьскому лесу, топча слоеный настил из облетевших листьев, присыпанных тонким слоем снега. Пахло сыростью и какой-то предсмертной свежестью. Над торчащими в небо голыми кронами пролетали двухцветные серо-белые облака, то скрывая, то открывая истерически голубые небесные полыньи. То справа, то слева обрушивались на лес краткие очереди невидимого дождя, твердого как град. Окаменевшая от любопытства белка провожала гостей булавочным глазом.
– Мы правильно идем?
– Да, Александр Иваныч, да вон, уже видно.
Они сделали еще несколько непреднамеренно пружинистых шагов, и сквозь штриховку голых веток стали проступать очертания крупного строения. Здание, вернее то, что от него оставило время, стояло на большой поляне. Двухэтажная обшарпанная руина с очень толстыми стенами, но без крыши, перекрытий и оконных переплетов.