– Что?
– Ни одна структура на Украине ничего не знает. Как это понять? Ведь Аскольд Сергеевич поехал именно на Украину, с ним были люди, они видели, как он входил в Министерство финансов, в Министерство внутренних дел… Криминальные каналы мы проверили с самого начала. Как все это понять?
Салон наполнился дымом до такой степени, что заглушил собой запах дорогого одеколона. Сенатор закашлялся. Ему явно было неловко.
– Мне не хотелось бы вас… но, с другой стороны, вы служба безопасности. По моему мнению, если только Аскольд Сергеевич действительно добрался до Киева, а вы утверждаете, что так оно и есть, то его уже нет в живых. Сами рассудите, просто так никто никого не похищает, ради развлечения. Аскольд Сергеевич не молоденькая девочка в черных колготках, чтобы приманить рядового маньяка. Он богатый человек, самое интересное в нем – его богатство. Правильно? Если хотите, можете разрабатывать версию с инопланетянами.
– Мы не будем разрабатывать версию с инопланетянами.
Сенатор опять втянул длинную порцию питательного дыма.
– Ко мне, надеюсь, претензий нет. Вы мне верите?
– Я вам верю.
– Не письменный же отчет мне вам предоставлять.
– Не надо. До свидания.
Майор открыл дверь машины и выскочил в начавшийся мокрый снегопад. Ему надо было подумать, это лучше у него получалось в движении, а не в сидячем положении. Сенатор что-то крикнул ему вслед, но это уже не имело значения. Майор поверил сенатору. Нет, разумеется, надо было иметь в виду, что избранник малого сибирского народа мог просто его кинуть в манере нынешнего обнаглевшего чиновничества, когда взятки берут, а просьб и не думают выполнять, но чутье подсказывало – этот старался.
Но что тогда?
Что, если правда – старший Мозгалев мертв?
Как это влияет на течение дел?
Интересно, знает ли об этом «наследник»? Догадывается ли, если не знает?
Майор попытался восстановить в памяти картину поведения «наследника» в последнее время. Резкий перепад в настроении младшего брата мог бы означать реакцию на смерть старшего. Нет, это ложный путь. Поведение Дира Сергеевича скорее подчиняется перепадам его неврастении, а не реальному изменению ситуации.
И как быть теперь с «тамплиерами»? Нужны они еще или послать к чертям, куда им и дорога. Если Аскольд мертв, исчезают все моральные преграды, все обязательства его Елагина перед «Стройинжинирингом» и можно спокойно звонить в прокуратуру и сдавать «наследника» со всеми его параноидальными идеями. И это не будет предательством. Единственное, что скверно, – нечего реально предъявить! Пока он никого не убил, любая прокуратура сочтет, что параноик не он, а доносящий на него начальник службы безопасности.
Что-то голова плоха, надо посоветоваться с Патолиным.
А как он доберется до него? Майор огляделся. Охотный ряд и все примыкающие к нему улицы были забиты, машины тускло дымились, отсвечивая мокрыми крышами, как лежачие стада моржей. Когда все это стронется с места? Васю он отослал, собираясь вызвонить, когда закончит дела в Сенате. Сейчас, как же, вызвонишь. Что же, пешком? Его внимание привлекли огромные болтающиеся туда-сюда двери. Метро! Господи, я отвык, даже выпало из сознания, что есть такой вид транспорта, с веселым стыдом подумал майор, ныряя в приоткрывшуюся дверь. Сейчас, раз-два-три – и демократично домчим.
Первое, чем встречает метро жителя городской поверхности, это запах. Воздух, пережеванный вагонными колесами в туннелях и настоянный на испарениях похмельных попрошаек и несчастных или же хитроумных матерей с картонками и замызганными детишками.
В метро нужен билет, вспомнил майор. Но в кассу – очередь человек двадцать пять. Вот тебе и демократичная скорость передвижения. К растерянно и недовольно оглядывающемуся господину в конце очереди тут же подрулил тихий парень и предложил билет на две поездки за сорок рублей.
Спрос еще даже ничего не спросил, а предложение уже вот оно. Еще одно наблюдение сделалось само собой. Все кто звонил по мобильному в метро, были в состоянии явного и сильного ужаса. Все они хватались обеими руками за голову и страшно кричали.
В вагоне было жарко и душно, Елагин смотрел на свое смутное отражение в вагонном стекле и пытался сосредоточиться. Это хорошо получалось, потому что сознание как бы текло в русле гудящего, ноющего, дребезжащего звука, вместе с туловищем тускло освещенного поезда.
Нет, от задуманной инсценировки отказываться не следует. Надо снять сцену в Казантипе и держать кассету в единственном экземпляре под рукой. Надо звонить «тамплиерам».
Поезд вдруг начал тормозить и остановился в тоннеле. Разумеется, не последовало никакого сообщения по радио. Но майора поразило не это, а тишина в вагоне. Когда опал главный механический шум, пропитывавший весь объем вагона, выползли на поверхность насекомые звуки, шепоты, покашливания, словечки, фразочки, смешки и оказалось, что толпа пассажиров стоит как влажный лес, в кроне которого есть целая своя жизнь. И еще – общее состояние некоторой неловкости, оттого, что скрытая от посторонних шумом движения беседа, вдруг стала почти всеобщим достоянием.
Поезд, опять-таки без всякого объявления, тронулся, начал набирать ход, и тогда майор почувствовал, что его вызывают. Достал телефон, прижал к правому уху.
– Что? Что ты говоришь?! Да?! Что?! – крикнул Елагин, и тут же прижал левую ладонь к левому уху, то ли потому, что ничего не было слышно, то ли потому, что сообщение было ужасным.
4
– Алевтина, открывай!
– Кто там?
– Не притворяйся, что не узнала, и не вздумай сказать, что ты не одна.
За дверью явно ощущался приступ опасливого смущения, но Дир Сергеевич стал колотить кулаком в дверь в знак того, что от него сегодня не отделаться.
– Я одна, но, может быть, в другой раз…
Кулак у «наследника» был не богатырский, но очень самоуверенный, такому не откажешь. Алевтина Ниловна Кусачкина, сослуживица Светланы Владимировны по институту и крестная мать Миши Мозгалева, звякнула цепочкой и впустила шумного гостя. Имелась еще и третья особенность у кандидата исторических наук Алевтины Ниловны, выгодная для Дира Сергеевича. Когда-то, еще на заре их знакомства, он ей нравился и, зная об этом, пытался подло завязать с ней роман, собираясь подтвердить народную мудрость, что все подруги твоей жены, твои потенциальные любовницы. Алевтина была редкой души девушка. Она через силу отвергла ухаживания, которых втайне жаждала, переболела свою любовь. У них с Митей установились ровные, явно приязненные отношения, но с каким-то все же не до конца исчерпанным подтекстом. Как будто под толстым слоем пепла оставался тонкий слой чего-то огнеопасного. Дир Сергеевич в минуты неудач, особенно таких, в каких стыдно признаться жене, сваливался в квартирку Алевтины пьяный или напивался, уже приехав. Он не жаловался, но любил, когда она его жалела, выпивала рюмочку с ним и подолгу, до самых микроскопических деталей разбирала с ним очередную неудачу, стараясь доказать ему, что он на самом деле был великолепен, а его просто взяли подлостью, обманом, задавили бесчеловечностью.
Дир Сергеевич страшно радовался, что у них с Алевтиной не случилось в прошлом никакой неуместной постели, что позволяло общаться полноценно и почти не ощущая себя моральным альфонсом, и называть эти отношения дружбой. Он являлся в эту квартирку на улице Королева за повышением своей самооценки и всегда получал то, за чем являлся. Но сегодня целью визита было нечто другое.
Дождавшись чаю и того, что худенькая, большеглазая, вся зачесанная куда-то назад, Алевтина сядет напротив и подопрет щеки ладонями, изготовляясь слушать очередную несусветную историю из жизни нелепого интеллигента, Дир Сергеевич сказал:
– У меня к тебе дело, Аля.
– Дело?
– Важное. Только ты мне можешь помочь.
– Я помогу… если смогу.
– Поможешь, если захочешь.
Алевтина почему-то смутилась и отвернулась к газовой плите, переставила чайник с конфорки на конфорку, хотя в этом не было никакой нужды.
После того несостоявшегося романа с Митей она так и не вышла замуж. Что вызывало у всех ее знакомых тихое недоумение. Ее пытались знакомить с приличными молодыми людьми, но она сбегала с подстроенных встреч, а потом мягко пеняла организаторам. И ведь не уродка. Немного пресновата, не хохотушка, не кровь с молоком, но умница, с отдельной квартирой, со степенью, хотя не все считают это достоинством. Со временем все объяснилось – религия. Алевтина Ниловна сделалась мирской монашкой. Оставаясь хорошим товарищем, хорошим работником и никому не навязывая своих духовных открытий, никого не заманивая в катакомбу своей укромной веры. На работе даже не замечали, что она постится. Когда родился Мишель, никакой другой кандидатуры на роль крестной и не рассматривали. Именно тогда, первый и последний раз, Алевтина поинтересовалась у Мити, почему он сам не крестится, раз уж так деятельно участвует в крещении сына. Стало быть, видит в этом пользу, а не вред. Начитанный Митя ответил тогда, что у него комплекс Константина. Того самого, византийского императора, который по легенде дал совершить над собою таинство, только лежа на смертном одре. Он исходил из трезвого рассуждения, что ему в должности императора лучше оставаться не крещенным, ибо ведь, сколько жестокостей и кровопролитий потребует от него логика властвования. Сколько грехов! Вот перед смертью с крещением ему все отпустятся. И на тот свет он пойдет чистым как из бани.
– Я, конечно, не император, но грешник страшный.
– А вдруг несчастный случай? – серьезно спросила Алевтина. – Если не успеешь, как тогда?
– Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой. Не хочется верить, что я такой уж беспросветный неудачник, что рок меня до такой степени не помилует.
– Ты что, не веришь в Бога?
– Как тебе сказать, я на него надеюсь.
– Несчастный.
Митя запомнил приступ этой сугубой веросерьезности Алевтины и потом частенько над ней подтрунивал по какому-нибудь богословско-церковному поводу. Вычитает что-нибудь этакое у редкого автора и подсунет с ужимками. Например, «несчастные вы люди христиане, и здесь не живете, и там не воскреснете» из Цельсия, что ли. Алевтина никогда не отвечала ему, видимо, жалея, а его эта жалость развлекала.