– Современные газетные плакальщики – идиоты: как нравы испортились! Мол, за сто рублей убивают. Да это всегда было, это у Достоевского мочат с терзаниями и за целых три тысячи, а ведь резали на Руси сплошь и рядом за медный крест. Убивали всегда одинаково, эпохи различаются тем, как хоронят. Советская Россия – это территория, где валяются миллионы небрежно погребенных тел. Могила – упаковка, для передачи остатков личности в другую, так сказать, высшую инстанцию. А если считать, что ее, высшей инстанции, нет, то и стараться не к чему. Никто не спросит за небрежность. У нас похороны или пышные, или убогие. За гробом или идет вся страна, или никто. Лучшим – мавзолеи, рядовым – яма в безымянном поле. Нет спокойной, трезвой регулярности в отношениях с потусторонним миром. Отсюда все растет, вплоть до трудовой этики. Как хороним, так и живем.
Елагин, слушая, вспоминал смотренные в детстве по телевизору похороны президента Кеннеди и зеленое поле Арлингтонского кладбища, попытался сформулировать мысль о том, что и у «них» то же, в общем, самое, и помпа есть иной раз, и… Дир Сергеевич ухватился за слово «телевизор» и опять потянул в свою сторону.
– Я тебе рассказывал про Мишкину идею, почему нам не жалко убитых в телесериале?
– Да, помню. Они потом воскресают в рекламе.
– Примерно так. Их не жалко, их жизнь условность, невозможно, например, вообразить себе кладбище телеперсонажей. Они едят в кадре, совокупляются, ходят, умирают, и тут же воскресают. Ничто не окончательно. Телевизионный эфир незаметным образом, через зрительскую привычку, распространил это свойство не только на сериальных героев, но и на героев документальной съемки. Пусть это землятресение, вылазка террористов, цунами, главным героем события является помимо вида стихии количество пострадавших. В первые часы после нападения на небоскребы в Нью-Йорке говорили, что погибло, скорей всего, несколько десятков тысяч человек, а потом уточнили – всего три тысячи с половиной, и, знаешь, я был разочарован. Нет, абстрактно, я за то, чтобы никто не умер, но при этом сознанию хочется полакомиться и солидной суммой потерь. Где-то тут пролегает линия разделения. Человеческая жизнь не цельное понятие, у него есть ракурсы.
– Извини, Митя, ничего нового. Бог знает, когда замечено – одна человеческая смерть, это горе, а тысяча, это статистика.
Дир Сергеевич кивнул, корябая щеку ногтями.
– Да, да, я согласен, да, только ты не дал мне договорить. Тут все дело в обратной связи. Понимаешь?
– Нет.
– Мое ноу-хау в том, что можно повлиять. Одно дело утолять сенсорный голод путем созерцания информационных трупов, другое дело – самому участовать в их производстве. Наш случай. Да, мы убьем два, три десятка украинских добровольных предателей славянского дела. Вроде бы ерунда, почти рядовое событие. Но сюжет этот, пройдя по всем каналам, бесконечно размножит количество хохляцких трупов, увидены будут миллионы и миллионы зарезанных и растрелянных. Понимаешь, Саша?! Это будет громадное, историческое событие. Содрогнутся!!! И я испытаю оргазм восстановленной справедливости.
Майор сделал большой глоток минеральной воды.
– Извини, Митя, но я не понимаю вот чего.
– Чего?
– Зачем ТЫ туда летишь?
– А что?
– Ты нарушаешь чистоту эксперимента.
– Чем же?
– Своим присутствием. Если б ты остался у телевизора в Москве, отдал приказ и получил экранный результат, тогда да, все было бы чисто. Эти несчастные украинские парни были бы для тебя всего лишь информационными единицами. А так ты будешь их видить вживую, увидишь их кровь, их трупы, даже сможешь услышать запах, если захочешь. Ты будешь не геоплитический дизайнер, а обыкновенный мясник.
Дир Сергеевич довольно долго молчал, потом вдруг просиял, ему явился отличный ответ.
– А ведь я не для себя стараюсь, Саша. Пусть я лишусь своего личного, мелкого удовольствия, но страна-то возликует. Все что я сделаю, будет сделано для людей! Для россиян. Если хочешь, для москалей. Ты смотришь так, Саша, как будто тебе все это не очень нравится.
– Я никогда этого не скрывал.
– Это правда. Ты вообще если вдуматься не москаль.
– А кто же я? – усмехаясь, поинтересовался майор.
– В лучшем случае – москвич.
– А есть какая-то заметная разница?
– Да, Саша, есть. Объясню на примере. На градостроительном примере, если ты не против.
– Не против.
– Вспомни Калинский проспект, или как его сейчас называют, Новый Арбат.
– Вспомнил.
– Так вот, москвичи придумали ему презрительное наименование – Вставная Челюсть, а для москалей, увидевших его в те времена, когда он только-только был воздвигнут, Калининский представлял собой символ современности, продвинутости вперед, приобщения к мировому архитектурному мейнстриму. Москвичи тряслись за свои хваленые московские переулки, а москалей грело то, что их столица ни в чем не уступает заокеанским Бродвеям. Кстати, большинство москалей, живут совсем и не в Москве. Раньше их называли московитами. Москали не обязательно русские по крови. Беринг и Багратион были именно москали. Москали, а не москвичи построили державу, если хочешь знать. Москвич сыт и бесперспективен.
Майор слушал и не слушал разглагольствования шефа. Слушал, потому что надеялся, что сквозь необзательный, прихотливый треп прорвется ненароком какая-нибудь полезная деталь, и не слушал, потому что непрерывно вертел в сознании ситуацию там, на берегу Элевента. Во время последнего разговора Елагин обещал Игорю, что сделает все возможное, чтобы взгляд «наследника» был по возможности запорошен предваряющей информацией об объекте. Этим майор и занялся во время подлета Ми-4 к району предполагаемых кровавых событий.
– Где Афганистан? – спрашивал Дир Сергеевич прилипая носом к стеклу. – Вон там, за рекой? Это Вахш, или как его, Пядж? Не Пяндж?
– Это не Вахш и не Пяндж, – терпеливо объяснял майор, это один из притоков Вахша, то есть Пянджа. Ты запутал меня, Митя. Граница не повсюду проходит строго по этой реке.
– Эти горы еще Таджикистан, а там уже…
– Правильно, Афганистан. Мы сейчас летим вдоль границы. Забираемся в горы. Слышите, как изменился звук мотора? Высокогорье.
Дир Сергеевич кивал, хотя не был уверен, что уловил указанное изменение.
Река переливалась внизу, как будто сплетенная из нескольких ниток расплавленного серебра. Пепельно-серая каменистая равнина разлеглась и на юг и на север от нее. Сзади и слева от стрекочущей скорлупы с мотором дышали сознательной белизной горные вершины. Воздух был чище, чем это требовали нужды зрения. Отчего сердце время от времени робело и как-то беспредметно спохватилось, обнаруживая себя в центре такой разреженности и прозрачности.
– И ни человечка. Здесь никто не живет, – удивлялся Дир Сергеевич, но это было не совсем справедливо. Они видели и поселение в четыре дома без крыш, то есть заброшенное, и одинокий грузовик, непонятно как забравшийся в эти места.
– Грузовик с вершины Килиманджаро! – шептал московский гость-инспектор.
Заканчивалось большое путешествие, стартовавшее в Домодедово двое суток тому назад. Майор ввалился в салон в последний момент, ему даже думать не хотелось, что могло бы быть, опоздай он. Впрочем, он однозначно решил для себя, если не успеет, то просто позвонит Диру и расскажет все открытым текстом. С каждым шагом и днем эта история все больше начинала напоминать Вавилонскую башню – грандиозно, сложно и бессмысленно. Уже находясь на борту, Елагин, выпив коньяка, решил, что он осознанно «расколется», если «наследник» хотя бы намекнет, что о чем-то догадывается. Сам его внезапный порыв в сторону Памира говорил о многом. Еще один ехидный, намекающий звук, и со всей этой ерундой можно будет завязывать.
Чем это грозит начальнику службы безопасности? Он перестанет быть начальником службы безопасности, только и всего! Тоже мне, потеря!
Моральный долг перед Аскольдом? Он уже не ощущался так остро. Тем более после неудачного самоубийства Клауна, стало ясно, что все разрешится и без его, майорова, внимания. Стена непроницаемости рухнула, теперь нужно просто разобрать обломки, и суть обнажится сама собой. Дело до конца доведет и Рыбак, и Патолин, любой третий товарищ. И уже все равно – жив старший Мозгалев или не жив.
Так зачем тогда вообще тащиться с младшим Мозгалевым в эту дурную турпоездку? Просто привычка доводить все до конца? Чепуха! Есть ли рациональные причины не торопиться с саморазоблачением? Или просто влечет за собой простая инерция уже начатого дела?
Ну, узнает «наследник» прямо сейчас, что его в очередной раз собираются надуть, – его действия? Ладно, разозлится, закусит удила и устроит побоище реальное, а не подставное? Опять-таки – чепуха. Не станет же он расстреливать ни в чем не виноватых третьесортных кавеэнщиков. Нельзя же убивать людей только за то, что они назойливо бездарны. Честно говоря, просто нет сил для резких движений. Объяснений с Диром, саморазоблачений. Нет сил. Нет сил для элементарного предательства, то есть для звонка каким-нибудь местным начальникам, если они водятся в здешних горах.
Как ни удивительно: самое простое, это довести до конца план мистификации. Если все будет как следует разыграно перед глазами и под носом «наследника», он надолго удовлетворит свою извращенную жажду. Он будет соучастником преступления и угрозой разоблачения его роли в этом деле, его можно будет удерживать от других подобных дел. Да и выиграна будет уйма времени, а время меняет расклады.
В ходе полета постепенно выяснялось, что Дир Сергеевич ни сном ни духом о затеянном против него обмане. Внезапную перемену островных планов на горные он объяснял со свойственным ему легкомыслием – неуправляемым движением души. Сын ждал не один год его отцовского порыва и еще подождет недельку, тем более что его никто и не радовал предварительно, мол, папа приедет. Никакой не будет раны в сердце сына, а будет полезный контрольный визит в район развертывания главных событий. Личное участие в первом в мире акте частной управляемой геополитики. Раз пять Дир Сергеевич повторил, что это событие войдет в истории не только терроризма, но и вообще человечества.