В глубине джунглей шумел фестиваль. Бог о многих руках восседал внутри дагобы,[6] куда его поместили монахи в надежде, что он дарует свое внимание народу. Это было кульминацией празднества. Люди стекались сюда из самых дальних уголков страны, чтобы обратиться к Шиве. Из всех рук бога лишь одна была занята копьем. Многорукий не смотрел ни вправо, ни влево. Если он и слышал мольбы страдальцев, то не подавал вида. Павлины стояли стражами по обе стороны от него; солнце играло на отполированных ножных браслетах. Юные девушки, преодолевая милю за милей в жгучем зное, несли ему горы подношений. Юноши приближались к нему с надеждой. Он принимал всех — без единого слова. День напролет воздух дрожал от барабанного боя, топота слонов и звона их колокольчиков. Трубачи и акробаты сновали по обочинам между людьми с начертанными на лбу мелом трезубцами — знаком кары за неведомые древние грехи. Куда ни кинь взгляд, повсюду россыпь красных и желтых цветов, холмы порошка цвета розового шербета, груды блестящих плодов лайма на серебряных тарелках. От земли поднимался аромат корицы.
Многорукий бог видел все и всех. Видел преданно склоненных женщин — о чем они просили? О плодородии своего чрева? Или желали спокойствия плодам своего чрева? Людской поток медленно струился мимо многорукого бога, оставляя монетки в тряпицах, и мольбы, и белую как полотно скорбь, и снедь. С приближением ночи в неоновом небе засияла полная луна, высвечивая дагобу и острие копья, устремленного на звезды. Сотни языков кокосового пламени трепетали в неослабной жаре.
Наступила полночь. Громче зазвучали храмовые барабаны, возвещая появление Танцора Катакали. Толпа взвыла. Танцор Катакали, в широких плиссированных штанах и расшитых бисером нагрудниках, воздел руки к небесам. Казалось, он дотянулся пальцами до звезд. Древние жесты и застывшая улыбка были адресованы потрясенной толпе. Драгоценный камень сиял множеством граней в пупке Танцора, из горла рвался павлиний крик. Дробь его барабана повествовала о вещах дозволенных и запретных. Танец его предостерегал. По венам его текла история, наделяя властью над людьми. Каждый слышал и видел его в неоново-зеленой ночи, но не каждый понимал язык его жестов.
В былые дни, еще до беспорядков, посмотреть на Танцора приезжали туристы из Англии — из любопытства к местному колориту, а еще потому, что в этом священном месте улыбались даже статуи. Истинного смысла святыни англичане не понимали. Здесь они отдыхали, покупали лечебные травы и ароматные масла. И многорукий бог либо принимал их радушно, либо нет. Теперь из-за беспорядков англичане не приехали. Ничто чуждое не нарушало потока надежды, струившегося по джунглям к дагобе. Ничто, кроме отчаяния, не проглядывало сквозь бравурные краски процессии.
Суджи стоял в толпе, наблюдая за действом. Дожидаясь родственников, Суджи вглядывался в лица вокруг себя — нет ли кого из знакомых. Вскоре он заметил миссис Мендис. Ну еще бы. Она пришла сюда ради сына, Счастливчика Джима, рожденного с зернышком удачи, которое миссис Мендис защищала оболочкой собственной жизни. Без сомнения, она хотела, чтобы зернышко проросло. Миссис Мендис истинно верует, и ей известно, что у истинно верующих больше шансов на божественное благоволение. Лично для себя она ничего не просит, размышлял Суджи. Однако она ведь совершенно забыла о дочери. Горе ослепило ее, как слепит чересчур яркое солнце. Миссис Мендис преподнесла многорукому богу цветущий ананас, плошки с творогом и кирибат, молочный рис. Суджи был убежден, что многорукий бог услышит ее мольбу и исполнит желания. Потому что золотая судьба наверняка была уготована Счастливчику Джиму еще в другой жизни. Суджи перевел взгляд на Нулани. Девочка смотрела вдаль, погрузившись в мысли. «А какая судьба уготована тебе? — подумал Суджи с жалостью. — При такой-то матери».
Вот уж сколько месяцев Суджи наблюдал за Нулани. Перемены в ней изумляли. Впервые появившись в доме на пляже, девчушка была так молчалива, так безрадостна. А потом незаметно, медленно стала расцветать. Поначалу, вспоминал Суджи, печаль будто бы притушила огонек внутри Нулани. Но постепенно засияли глаза, зазвенел смех. И девочка заговорила. Теперь она щебетала без умолку. Временами — Суджи точно знал — сэр с ума сходил от ее болтовни. Суджи не раз случалось ловить взгляд мистера Самарадживы, полный веселого удивления. А в последнее время — Суджи вздохнул — Тео тоже переменился, и глаза у него совсем другие. Вот только сам он этого не замечает. Зато Суджи все видит.
Внезапный резкий звук согнал с деревьев переливчатых сорок; стая взмыла в небеса, словно унесенная хлестким ветром. Несколько человек в толпе с воплями бросились на землю. Неужто дурное знамение? Суджи оглянулся, поежившись. Ни намека на ветер. Это священное место в глубине джунглей живет по древним законам. Бесхитростная душа Суджи наполнилась страхом. Нулани тоже запрокинула голову, глядя на растревоженных птиц, и улыбалась каким-то своим мыслям. Вчера она разрешила Суджи посмотреть на последнюю, почти уже законченную картину. Великолепная получилась картина — сплошь глянцевитая зелень и лиловая нежность. И что-то в ней еще такое было… что-то неведомое самой Нулани Мендис. Девочка принесла в этот мир свои картины, думал Суджи, не сводя взгляда с Нулани, искусство — ее судьба. Дар художника никогда ее не покинет. Теперь Нулани молилась, склонив голову. Суджи знал, что она молится за брата. И еще Суджи знал, что ее сердце томится от иных, пока нераскрытых стремлений.
Фестиваль привлек самых разных людей, в том числе и тех, кого обычно не тянуло в паломничество. Одним из таких зрителей был Викрам, в священное место его отправил Джерард.
— Непременно побывай на празднике, — велел Джерард. — Смешайся с толпой, слушай и смотри. Понаблюдай за монахами, хорошенько разгляди армейские КПП. Поболтай с солдатами, это крайне важно. Пусть твое лицо примелькается — полезно на будущее.
Он подмигнул Викраму и опустил ладонь ему на плечо, не заметив, как у того исказилось лицо. Джерард не догадывался, что Викраму неприятны чужие прикосновения.
Приближалась годовщина убийства его семьи. Каждый год накануне этого дня Викрама мучили кошмары. Он просыпался от душераздирающего скрежета и понимал, что это сам скрипит зубами. Он просыпался с эрекцией или на мокрой простыне. И всегда — всегда — просыпался от пульсирующей ярости. Казалось, в череп изнутри вонзились сотни ножей. Утром он снова был в порядке, снова становился безучастным Викрамом. Кошмары забывались. Но две-три ночи перед самой годовщиной трагедии дело было совсем плохо. В такие ночи Суманер-Хаус будто вибрировал — так отчетливо слышал Викрам сдавленные рыдания матери и крики сестры на тамильском. Зачем они тогда кричали и плакали? На что надеялись? На жалость убийц? Неужели не понимали, что за ними пришла смерть и что самая слезная мольба не спасет от накрывшего их мрака? Из убежища под кроватью, где он сжался сгустком страха, Викрам видел руки матери и сестры, их беспомощные взмахи. Всего несколько минут назад эти руки обнимали его, гладили по голове, а теперь махали ему на прощанье. Викрам видел скрюченные в отчаянной борьбе пальцы, и спустя много лет руки матери и сестры по-прежнему молотили воздух перед его мысленным взором. Джерард напомнил ему, что родные требуют отмщения.
— Они ждут, — сказал Джерард, — когда их сложат в единое целое, словно картинку из разрозненных кусочков.
И Викрам, следуя его указаниям, отправился на фестиваль. Он двигался в толпе через джунгли под бой барабанов, размышляя о своем. На пути ему встретилась цистерна с кока-колой и черный «моррис майнор» — смятые, раздавленные в аварии. Любопытство подтолкнуло Викрама поближе. На заросшей тропе валялись тела, под фургоном пенилась красновато-бурая жидкость. От одного взгляда на лужи кока-колы Викраму невыносимо захотелось пить. До него здесь явно побывало немало людей — обчистили погибших, забрали деньги и украшения, так что сейчас и взять было нечего. Взгляд Викрама остановился на теле женщины: лицо раскроено, наружу торчит кость, сухожилия и мышцы обнажены, изо рта толчками вытекает кровь. А руки еще шевелятся, немощно разгребая воздух, словно лапки перевернутого на спину муравья. Викрам молча, бесстрастно наблюдал. Тело уже начало распухать, и губы женщины напомнили Викраму брюхо насосавшегося москита, которых он то и дело прихлопывал на себе ладонью. «Хотя ей вроде и не очень больно, — думал Викрам, продолжая путь. — Интересно, долго она еще проживет? Сколько он успеет пройти, прежде чем она умрет, — шагов двадцать? с полмили? Когда он доберется до священного места — она уже будет мертва или нет?» Викрам шагал сквозь джунгли. Над головой верещали обезьяны, перескакивая с дерева на дерево, а издалека уже надвигались барабанный стук и колокольчики танцоров Катакали.
Он подошел к лесному пруду. Мать как-то возила совсем маленького Викрама в свою родную деревню. Там тоже был водоем, да такой большой, что Викрам принял его за море, — настоящего моря он тогда еще не видел. Водная гладь простиралась далеко-далеко, а по берегам буйствовали джунгли, дикие, пугающие. Корни деревьев и лианы расползались по земле. Крохотные изумрудные птички порхали в ветвях. Трехлетний Викрам был напуган. В воде его держала то ли сестра, то ли тетка — он точно не помнил, — а еще кто-то мыл его. Викрам расплакался от страха, и ему пытались объяснить, что вода очень-очень чистая. Позже, на крыльце домика, — память этот домик не сохранила — та же девушка — тетка ли, сестра ли — учила Викрама вязать.
— Глядите-ка! — смеялась она. — Глядите-ка, он сам вяжет. Наш Бэби такой смышленый!
Викрам сидел рядышком на ступеньке, и солнце припекало ему макушку.
— Пить хочу, — сказал он на тамильском, ему тут же принесли зеленую пластмассовую чашку с кокосовым молоком и придержали чашку, пока он пил жадно, большими глотками.
Девушки звали его Бэби — единственным известным им английским словом. И как они гордились, что умеют говорить по-английски, хотя и не ходят в школу. Викрам чувствовал любовь. Звонкие восторженные голоса обволакивали его, добрые руки обнимали и кружили, теплые губы целовали, пока Викрам не заливался смехом от удовольствия. Во всяком случае, он думал, что именно таким бывает удовольствие.