У меня есть шанс осуществить ее Цель.
И будь я проклята, если им не воспользуюсь.
Я хватаю рюкзак с верхней полки и несусь к выходу, как вдруг замираю от звука голоса…
– Сваливаешь?
Развернувшись на верхней ступеньке, вижу, что «17С» (все такой же офигенный) стоит на коленях на заднем сиденье пустого автобуса. Он вновь держит возле окна камеру – очевидно, я прервала какую-то фотосессию.
– Что? – шепчу я, а в голове вертится: «О чем ты, черт возьми, думала, обрезая волосы?»
– Я спросил, не сваливаешь ли ты, – повторяет он.
Я делаю шаг в проход и отбрасываю челку с глаз. Это простой вопрос, требующий простого ответа, но язык будто намертво прирос к нёбу. Я почти уверена, что мне нужна пластика носа, и подмышки чешутся, как… что за фигня?
«Соберись, Мэлоун».
Я киваю и улыбаюсь, а «17С» тоже кивает и раздвигает губы в полуулыбке. Господи, если это только половина, даже вообразить не могу, какова же она в полную силу. У него синяк под глазом, которого я раньше не замечала. Но и фингал не портит эти темно-зеленые глаза – яркие, потрясающие, незабываемые. Брови у него густые… не пушистые, а просто толстые, будто нарисованы широкой стороной маркера.
– Что ж, удачи, – говорит «17С».
Полицейская машина за окном прямо в его поле зрения. Он невольно косится туда, потом краснеет и закрывает объектив крышкой.
– Ага, – бормочу я. – И тебе удачи.
Он откидывается на спинку сиденья, смеживает веки и шепчет:
– Спасибо. – И почти не слышно, на выдохе: – Она мне понадобится.
В фильме моей жизни есть сцены и диалоги, а не опыт и дискуссии. Вместо друзей – подобранные актеры. Вместо мест – декорации. И в этот момент – идеальный момент фильма – я моргаю в замедленном темпе. Камера фокусируется на моих глазах, жадно поедающих загадочного «17С». Зрители тихо млеют от восторга, и сердца их сжимаются от надежды, печали и мечтательной тоски по романтике. Увы, девушка уходит, а парень остается – все как всегда. Вероятность того, что их истории снова пересекутся, не делает сюжет правдоподобнее. Хотя, полагаю, все зависит от того, что вы считаете правдоподобным.
Сквозь тысячи метафорических миль в мои уши проникает нежный голос: «Ты удивишься, узнав, во что я готова поверить в наши-то дни».
Ведомая верой Арлин – и ее драгоценной деревянной шкатулкой в рюкзаке, – я схожу с автобуса. Прямо сейчас я отчаянно хочу к маме. Чем бы она ни болела, она нуждается во мне, точно знаю. Но во всех моих любимых фильмах есть нечто общее: особые моменты, когда остро чувствуешь, что режиссер раскрывает не только историю персонажа, но и свою собственную. Эти моменты прекрасны, пронзительны и ужасно редки.
Понятия не имею, что в этом ящичке, но я часть его истории, как и он – часть моей.
Я выхожу на улицу, размышляя о роли «17С» в моем фильме. Трудно представить, как бы наши персонажи могли снова пересечься. Но я пока ничего не сбрасываю со счетов, потому что больше всего на свете ненавижу предсказуемые финалы.
15. Фиговое положение
– Пришла за восьмым?
Вряд ли моя улыбка кого-то может одурачить.
– Подколола, Гленда. А если серьезно, как поживаешь?
«Как поживаешь?» Я совершенно не умею общаться с людьми.
Прочистив горло, выдавливаю:
– Я тут подумала, вдруг ты подскажешь, где найти заправку некоего Ахава.
Гленда исчезает за прилавком, и в витрине появляется ее рука с ложкой.
– Знаю, вопрос странный, – продолжаю я, – но это важно.
Она от души зачерпывает шарик с печеньем. Я терпеливо жду, решив, что Гленда думает. Но стоит ей выпрямиться, понимаю – нет, не думает. Она оргазмично-энергично поедает мороженое.
Я знаю, что лучше промолчать, но не сдерживаюсь:
– Вкусно тебе?
Гленда причмокивает губами:
– Не знаю никого с таким именем. Если, конечно, ты не о «Моби Дике».
Я представляю, как карабкаюсь на витрину, хватаю ее за лохмы с секущимися концами и окунаю лицом в лоток с мороженым. Вдруг это мое призвание: Мим-хулиганка. Но, глядя на самодовольную физиономию Гленды, я решаю уничтожить ее любезностью. Поднимаю обе руки и изображаю воздушные кавычки по краям всего трех слов:
– Спасибо тебе, Гленда.
«Мороженое – здесь-с-собой-везде-всегда» всего в нескольких минутах ходьбы от всех четырех заправок, что скучковались по ту сторону эстакады. Туда я и направляюсь. Вцепившись в лямки рюкзака, шагаю по мосту. Всякий раз, как снизу въезжает автомобиль, вся конструкция слегка колеблется, и в моей голове возникает один из сценариев: дорога под моими ногами обваливается; мост прогибается, и я падаю вниз на шоссе; мне на голову приземляется кусок бетона; все взрывается чудовищным облаком обломков, как на видео с одиннадцатого сентября…
«Какого хрена, Мэлоун!»
Срочно нужно поднять настроение. Я должна делать то, что делают все счастливые люди, когда счастливы.
Пытаюсь насвистывать.
Ника Дрейка.
Оказывается, это невозможно. С тем же успехом можно отбивать чечетку под заглавную тему из «Челюстей». Если задуматься, может, поэтому я всегда чувствовала особую связь с Ником. Бьюсь об заклад, он тоже не выносил, когда кто-нибудь расплескивал вокруг беспричинно хорошее настроение. (Покойся с миром, Ник.) За остаток пути мне удается поймать идеальный баланс между «счастлива» и «несчастна» – в этом промежутке на удивление узкий спектр эмоций.
Вывеска у ближайшей заправки так выцвела, что я даже примерно не могу разобрать надпись – то ли название сети, то ли еще что. Вероятно, что-то нелепое, вроде «У Эда». Боже, да ведь наверняка так и есть. Точно кактус посреди пустыни, на краю парковки торчит пыльный таксофон, напоминая мне о мобильнике, что, в свою очередь, напоминает о Стиви Уандере, а тот уже о Кэти, а Кэти – о папе. Они, наверное, волнуются. Или даже уже сходят с ума.
Пофиг.
Когда толкаю дверь, сверху звякает колокольчик.
– День добрый! – приветствует человек за стойкой.
Я уже почти стянула рюкзак с плеч, когда увидела табличку с его именем:
ПРИВЕТ, Я «ЭД». К ВАШИМ УСЛУГАМ
Он Эд. В кавычках. Поздравляю, Вселенная, ты победила.
Разворачиваюсь на пятках и выхожу на улицу. И мне плевать, даже если это бойфренд Ахава. Отныне у меня новая политика, и она непоколебимо жесткая: никаких Эдов, хватит.
Владелец следующей заправки – парень по имени Моррис, хмурый и трагичный. К счастью, его ответы на мои вопросы сводятся к коротким «ага» и «не-а», и мы довольно быстро расходимся как в море корабли. Третья заправка принадлежит какому-то-не-Ахаву, а последняя – из сети «Шелл». Молодая девица за стойкой выдувает гигантские пузыри из жвачки и предлагает мне бесплатные сигареты. (Иногда я думаю, что «Шелл» может захватить мир, и с трудом верю, что никого больше это не волнует. Только представьте, скоро на каждом углу Мерики вот такие чвакающие девицы будут предлагать бесплатные сигареты несовершеннолетним. Для протокола: меня это тревожит, еще как.) Каким-то образом я оказываюсь под тем самым мостом, который недавно рушился в моем воображении, и наблюдаю, как мой автобус уносится на север без Мим.
Когда он проезжает мимо, я поднимаю руку – не прощаясь, а желая счастливого пути.
Ну вот, как говорится, и все.
Я одна в Независимости.
Какой ужасный исход.
Вытаскиваю мамину помаду и кручу ее в пальцах, пытаясь решить, как быть дальше. Может, дело в не по сезону теплой погоде или в осознании, что я навеки вечные распрощалась с «17С», или в осадке от общения с зачуханной Глендой, или в недостатке крепкого сна, но я чувствую себя крайне мятежной и опустошенной. Все эти Эды, Моррисы, Не-Ахавы, Девицы-с-жвачкой-и-бесплатными-сигаретами и бесконечные неудачи, неприятности и сотни других «не» высушили меня до капли.
Так что в задницу.
Я собираюсь присесть. Прямо здесь. Всего на минутку.
Я подтягиваю к себе колени, упираюсь в них лбом и гляжу на землю. Трещины в асфальте складываются в силуэт кролика. Вздернутый нос, длинные лапы, пушистый хвост, все на месте.
Вот странность.
16. Белый кролик
– Почему бы тебе не присесть, Мим?
– Почему бы тебе не сдохнуть?
– Мэри, сядь. Мы с твоей мате… мы с Кэти должны тебе кое-что сказать.
– Ох срань. Пап, серьезно?
– Боже, Мим, следи за языком.
– Эта женщина мне не мать. И я не Мэри – не для тебя.
– У нас есть новости. Ты хочешь их услышать или нет?
– Эй, эй, я Уолт.
Я просыпаюсь.
Кролик на месте, но сменил оттенок. Я тру глаза, и размытая пара зеленых кедов обретает четкость.
– Эй, эй, я Уолт.
Тени деревьев по обе стороны шоссе удлинились, движение стало тяжелее, замедлилось. Час пик. С проклятием поднимаюсь и отряхиваю джинсы от земли. Перевязанная нога пульсирует от долгого импровизированного сна в неудобной позе.
– Эй, эй, я Уолт.
Владелец кедов примерно моего роста, моего возраста и, насколько я поняла, стоит тут и здоровается весь день. Его волосы, торчащие из-под бейсболки «Чикаго Кабс», не столько длинные, сколько неухоженные и скатанные, как у бродячих дворняг. В одной руке Уолта кубик Рубика, в другой – почти пустая пол-литровая бутылка «Маунтин Дью». И прежде чем я успеваю представиться, он запрокидывает голову и глотает последние капли газировки. Так авторитетно.
Мои губы сами собой расползаются в улыбке.
– Привет, Уолт. Я Мим.
Он кивает и протягивает руку с бутылкой. Я трясу ее, и вдруг пространство и время сдвигаются.
Лето перед третьим классом. В дом напротив въехали новые соседи. У них есть сын, Рикки, примерно моего возраста. У нас одинаковые велики – офигительно неоновые «Швинн», – и этого хватает, чтобы моментально подружиться. Рикки невнятно говорит и туго соображает, но быстро ходит. Каждый шаг его решительный и резкий, как будто он вечно куда-то опаздывает. Мы тусуемся все лето, и все чудесно. А потом начинается школа. Тай Зарнсторф на глазах всей спортивной площадки говорит: