– О «Кабсах», Калеб, – отвечает Уолт. – Мы болтаем о «Кабсах».
Парень по имени Калеб хватает банку ветчины, падает рядом с Уолтом и открывает банку зубами:
– Уолт, что я говорил тебе о «Кабсах»?
Уолт хмурится, заканчивая сторону с синими квадратиками:
– Что «Кабсы» отстой.
Калеб кивает с набитым ртом:
– Верно. «Кабсы» отстой, чувак. Всегда были и будут, улавливаешь?
Я вдруг остро осознаю нехватку одежды. Почему-то перед Уолтом в таком виде щеголять не возражала, но с этим новеньким… в общем, я не собираюсь вставать и светить короткими шортами и мокрой футболкой. Как могу, прикрываю ноги пледом.
– А что это такое у вас на лицах? – спрашивает Калеб, глядя на меня через костер.
Вот хрень! Совсем забыла про боевую раскраску. Круг посвященных становится все шире.
– Ничего. – Я судорожно ищу оправдание. – Мы просто… ничего.
Калеб кивает и улыбается перепачканными ветчиной зубами. Что-то есть такое в его голосе, улыбке, запахе, одежде, волосах, крючковатом носе и подвижных глазах, отчего я чувствую себя неловко – будто монахиня в борделе, как говорила мама. Он сидит прямо передо мной, существо из плоти и крови, но, клянусь богом, ощущается скорее как тень, нежели как человек. Он достает из кармана пачку сигарет, сует одну в рот к недожеванной ветчине и прикуривает.
– Хм, вы просто ничего? – говорит, затягиваясь и пережевывая. – Очень красноречиво, солнышко.
– Меня зовут Мим, придурок.
Я натягиваю плед до самого подбородка и представляю себя в маленькой комнате наедине с Калебом. Он связан, а у меня нунчаки, катаны, сай и посох бо. Я – потерянная супер-Мим-дзя-черепашка.
Он выбрасывает недоеденную ветчину в лес, встает и берет новую банку:
– Как скажешь, Мим Придурок. Похоже, ребятки, у вас тут состоялась милая беседа о мамах, папах, цветочках, радуге и прочей ерунде. Присоединяюсь: мой старик любил творческий подход. Сукин сын лупил меня до потери пульса всякой домашней утварью, улавливаете? Утюгом, кастрюлями, сковородками, тостером и тому подобным. В том числе и без всякого повода. Пьяницей он не был, а то, наверное, это б можно было назвать поводом. Но дело в том, что для злобствования он не нуждался в алкоголе, улавливаете? Он и по трезвости справлялся. Но, видите ли, однажды я вырос. И знаете, что сделал? Достал из гаража огнетушитель и выбил из ублюдка дерьмо.
Калеб завывает, как волк, и вновь выбрасывает ветчину в лес. Неужто он моя полная противоположность: грубый курящий идиот, который мусорит жестянками на природе? Он смеется, и смех перерастает в кашель, напоминая о респираторных проблемах старушки Арлин. Вот только она была древняя, а этому вряд ли больше восемнадцати.
– В итоге государство сплавило меня приемным родителям, – продолжает Калеб, взяв себя в руки. – Уже на вторую ночь у них мой приемный папаша по имени… – Он стучит пальцами по подбородку, явно играя на публику. Он знает имя приемного отца или же просто все выдумывает. – Реймонд, точно. Так вот, Реймонд заносит кулак, но я-то уже наученный. Хватило с меня сковородок.
Калеб опускает ложку, которой ел, и вглядывается в огонь. Глаза его пылают.
– Я зарезал этого сукина сына на его же кухне.
Клянусь, он – тень. Говорящая, жующая, курящая, бранящаяся тень.
Уолт встает, какое-то время возится вокруг, потом идет к палатке:
– Принесу одеяла.
Ненадолго мы с Калебом остаемся одни. Я избегаю зрительного контакта, пялюсь на землю.
«Не поднимай взгляд».
Шуршание Уолта из палатки смешивается с потрескиванием костра, а то – со стуком моего сердца, и дальше – с ревом крови в венах, и все смешивается, и смешивается, и смешивается…
Я поднимаю взгляд.
Сквозь умирающее пламя Калеб таращится на меня, и я вспоминаю, как гас наш старый телевизор. Папа отказывался покупать новый. Цвета в углах экрана тускнели, грозя в скорости превратить каждый фильм в черно-белый. Но больше всего мне запомнилось, что, когда этот старый телик выключали, он издавал легкий щелчок, прежде чем экран пустел. Щелчок, сметавший в небытие истории и героев, как будто их никогда не существовало.
В глазах Калеба я вижу тот старый телевизор.
Выключенный.
Словно историй и героев никогда не было.
2 сентября, поздняя ночь
Дорогая Изабель.
Мыслей на тему реальности и отчаяния вагон! Фактически они лезут со всех щелей. Объясняю: я только что познакомилась с тем, кто пугает меня до чертиков. Когда я это пишу, он спит (думаю-надюсь-молюсь) по другую сторону костра, потому я должна действовать тихо и быстро.
Дело вот в чем: этот человек напоминает мне о некогда испытанном ужасном чувстве – из тех ужасных чувств, которые могут оказаться не такими уж и плохими, как мне запомнилось. Поэтому лучше все записать, ведь это прекрасный способ все разложить по полочкам. В общем, пишу.
Три года подряд в день своего рождения я тайком убегала из дома, чтобы сходить в ретрокинотеатр с моим другом Генри Тимони. Подружились мы в библиотеке, когда заметили, что оба читаем «Парк юрского периода» Майкла Крайтона. Отношения пошли в гору, когда Генри обругал фильм за то, что мистеру Хаммонду удалось удрать с острова Нублар живым. Я, будучи рационально мыслящей пуританкой от литературы, согласилась. Но все же заметила, что все, чего фильму не хватило в плане тонких нюансов и научной достоверности, более чем компенсировали спецэффекты, операторская работа и божественный Джефф Голдблюм. Генри, будучи рационально мыслящим пуританином от кино, согласился. (Строго блюдущие киношный рейтинг родители понятия не имели, что я записала «Парк юрского периода» поверх их фильмов с Кэрол Бернетт и украдкой смотрела его годами.)
– А ты много знаешь о «Парке юрского периода» – сказал Генри. – Для девчонки.
– Я много знаю о многом, – отозвалась я. – Для кого угодно.
Генри кивнул и поправил очки, и мы быстро стали тем, кем всегда были – друзьями по умолчанию.
И вот, словно перст судьбы, в ретрокинотеатре, где (как понятно) показывались исключительно старые фильмы, в тот самый уик-энд, когда мне исполнялось одиннадцать, крутили «Парк юрского периода» Но поскольку рейтинг у фильм «13+», родители не могли меня отпустить.
Так что мы с Генри разработали надежный план.
Для начала мне полагалось улизнуть из дома после ужина, пока родители смотрят вечерние новости. У старшего брата Генри, тупого качка по имени Стив, в кинотеатре работал друг, и он согласился продать нам билеты, несмотря на возраст. А Стив должен был свозить нас туда и обратно. Меня влекло к Стиву, как может влечь ничего не понимающую, неполовозрелую девчонку. Он был красавчиком? О да. Конечно. Еще каким. Но никакая сексуальность не могла сгладить неправильное использование слова «буквально» чрезмерную увлеченность словом «бро» и совершенно непостижимое произношение слова «библиотека» Вроде: «Короче, бро, я вчера буквально помер в библотеке, когда…» Увы, в мои одиннадцать сложно было устоять перед таким потрясающим образцом мужественности.
Даже с проблемами в плане тонких нюансов и научной достоверности «Парк юрского периода» на большом экране оказался в сто раз круче, и к концу сеанса мы с Генри навсегда позабыли о критике в адрес фильма. Домой я ехала на заднем сиденье «джетты» Стива и, пока он рулил по заснеженным улицам, плавилась, наблюдая за пульсацией мышц у основания его шеи. (Да, согласна, странно, но здесь я могу быть честной – секс узнал обо мне задолго до того, как я узнала о нем.) Когда машина свернула на подъездную дорожку к моему дому, я увидела включившийся свет и поняла, что нажила проблемы. Стив и Генри на прощание пожелали мне удачи. Родители ждали на диване. Скрестив ноги. Молча. Мама поднялась и щелчком выключила телик. Думаю, подробности ни к чему. Вернувшись, я напоролась прямо на наказание.
Домашний арест. На неделю.
На двенадцатый день рождения очередной приступ непослушания привел меня в кинотеатр на «Горец 2: Оживление» (Должна заметить, что родители могли и не утруждаться с наказанием, ибо сам фильм оказался достаточной карой. Кошмар.) Затем Секси Стив отвез нас по домам, и, поскольку я была на год старше, в мыслях появились новые образы: никакого «бокс-ринг-грудь-удар» скорее «спальня-пол-грудь-обжимашки» Ну и шагнув на обледеневшую дорожку, я вообще не удивилась, что свет включен. Стив и Генри пожелали мне удачи. Я вошла и получила очередную неделю домашнего ареста.
На мой тринадцатый день рождения мы выбрали «Сияние» которое оставило меня в раздрае на несколько недель. А когда Стив повез меня домой, тринадцатилетняя я уже смотрела сквозь всю эту ерунду. И в сексуальном плане Стив для меня умер. Когда он свернул к моему дому, я приготовилась к наказанию. Сбегать тайком, как в плохом фильме, веселиться с Генри, возвращаться со Стивом и, наконец, попадаться – тогда я бы ни за что в этом не призналась, но поимка с поличным была такой же частью моих именинных традиций, как и все остальное.
Но в тот вечер свет не горел. Я вылезла из «джетты» под поздравления Стива и Генри, мол, наконец-то мне все сойдет с рук, оцепенело кивнула и вошла в дом.
Пустая комната, телевизор включен, но без звука.
Никто не ждал.
Не злился.
Не волновался.
Боже мой, Из… надеюсь, ты не знаешь, каково это.
До связи,
Мэри Ирис Мэлоун,
друг по умолчанию
Р. S. Лучше бы я этого не писала.
19. Талисманы разочарования
Я просыпаюсь все в тех же обрезанных шортах, лицо перепачкано грязью, в животе бурлит. Ноющая боль зарождается в кончиках пальцев ног и, излившись в вены и артерии, мчится по органам и мышцам прямиком к легким. Но кинетическая сила боли ничто в сравнении с силой воли Мим.
Так обычно чувствуешь себя посреди ночи. Не знаю, который час, но собственные кости говорят мне, что где-то между двумя и четырьмя утра.
Сажусь, и дневник падает с груди. Я убираю его в рюкзак, натягиваю кроссовки и крадусь к дерьмояме. (Еще раз поздравляю, Вселенная. У тебя поразительное чувство юмора.) Обходя тлеющие угли костра, замечаю, что спальное место Калеба пустует, но за острым расстройством желудка это кажется таким ничтожным. Словом, сейчас все кажется незначительным, кроме моего воющего кишечника и постоянного эмбарго на консервированную ветчину.