Когда удается успокоить бурление, мир снова наполняется всякими… ну, важными штуками. И отсутствие Калеба – это определенно важно. Я не успеваю толком обдумать эту мысль, как слышу невдалеке шум.
И замираю… затихаю… слушаю.
В какой-то момент пребывания в Нью-Чикаго мои уши адаптировались к беспрестанному эху – какофонии птичьего щебета, шороха листвы, потрескивания веток и прочих естественных звуков осени. Я закрываю глаза и просеиваю эти звуки, как старатель песок в поисках золота.
Да, точно какой-то шепот.
Я осторожно иду к краю поляны. К деревьям-паукам с тонкими ветвями, по мертвым листьям, шуршащим точно старый пергамент, в приглушенном лунном свете… ночной лес – жуткое местечко. Тихая речь приводит меня к дубу. У его основания стоит боком одна тень, высокая и жилистая, и говорит с кем-то незримым. Я опускаюсь на четвереньки, погружаю костяшки пальцев в мягкую грязь, мечтаю не дышать так громко. Голоса на самом деле два.
– …в том и есть план. Срубить весь куш. Без всякой херни.
– А как же девчонка? – спрашивает Калеб.
После нашей короткой беседы у костра его голос я узнаю где угодно.
– Милая помеха, да?
Они говорят обо мне.
– Она симпатичная. – Опять Калеб. – Даже в грязи.
Луна достаточно яркая, чтобы разглядеть силуэт Калеба, но второго я с этого ракурса не вижу.
– Не спускай глаз с цели, Калеб. Если девчонка будет путаться под ногами, придется с ней разобраться. Ты ведь справишься?
Короткая пауза. Этот второй голос странно гортанный, будто человек ест торт во время разговора.
– Калеб?
– Что?
Он то ли сплевывает, то ли еще что, затем повторяет:
– Если девчонка будет путаться под ногами, ты с ней разберешься.
Мой пульс несется как олимпийский спринтер.
– Да, – шепчет Калеб. – Конечно.
– Прекрасно. Мы уже близко, ты чувствуешь?
Затаив дыхание, подползаю ближе и вдруг представляю, как выгляжу со стороны: крадущаяся по темному лесу в этих нелепых обрезанных шортах, со спутанными и перепачканными мутным озером волосами, да еще и с размазанной боевой маской на лице, которая наконец-то действительно играет роль камуфляжа.
– Ага. Четыре сотни должны сработать.
– Черт, да у пацана наверняка там больше припрятано. В последнюю нашу попытку у него были деньги в спальном мешке. Так что проверим там, плюс чемодан.
Я все приближаюсь, по листве, вокруг кустов, очень медленно, но если быстрее, я потеряю фактор скрытности. Мне нужен фактор скрытности. Фактор скрытности жизненно важен.
– Мы с тобой испытали столько, что на две жизни хватит. Нам нужен новый старт. Пляжи, девицы, и кто знает, может, получится найти работу в кино. Дерьмо, да наша история стоит миллионы!
– Или даже миллиарды, – добавляет Калеб.
– Ты иногда как ляпнешь… Ничто не стоит миллиарды. Но нам хватит и миллионов.
Касаюсь лба кончиками пальцев, размазывая пот. Затем приседаю как можно ниже и устремляюсь вперед, быстро, тихо, эффективно. Обогнуть последнее дерево, нырнуть и перекатиться за колючий папоротник. Уже могу сказать, что скрытые инстинкты меня не обманули: я в идеальном положении, чтобы увидеть, с кем говорит Калеб. Задерживаю дыхание и всматриваюсь сквозь папоротник.
– Я мог бы стать писателем, – вещает он. – Всегда хотел писать.
По спине бегут мурашки. Калеб меж тем кривится и отвечает сам себе:
– Ага, напишем все сами. Так больше денег останется.
Затем возвращает нормальное выражение лица и обычный голос:
– Конечно, больше денег. Но также это откроет множество дверей, понимаешь? Для других начинаний.
Я зажмуриваюсь, мечтая, чтобы все оказалось сном. Благодаря какой-то чудесной звуковой аномалии я слышу, как отец, находящийся в сотнях миль отсюда, шепчет мне на ухо: «Это редчайшие первые записи Шнайдера о симптомах шизофрении. Мысли вслух, спорящие голоса, комментирующие поступки голоса, соматическая пассивность, вынимание, внедрение и транслирование мыслей, бред восприятия…» И вот я уже в нашей гостиной в Ашленде, играю в магазин, одновременно изображая голоса кассира и покупателя. «С ней что-то не так, Ив».
Не открывая глаза, для равновесия хватаюсь за папоротник. Он колет ладонь, и крик вырывает меня из воспоминаний.
– Кто здесь? – спрашивает Калеб.
Это был мой крик.
Теперь мамина очередь шептать мне на ухо…
«Беги, Мэри».
Развернувшись, мчусь прочь, меж деревьев, ветви царапают кожу. Я – Стрела Ирис Мэлоун, олимпийская чемпионка в спринте по лесу, лечу прямо и верно, сосредоточенная на попадании в яблочко, на поляну. Вырываюсь из чащи и, нырнув на свое место, натягиваю одеяло до подбородка и закрываю глаза.
Калеб ломится сквозь лес, его длинные шаги нарушают чистоту звукового ландшафта. И я вновь поражаюсь, даже сильнее прежнего, сколь он неестественен, нечеловечен. Шорох и треск все ближе и ближе. Вот уже в паре метров и… шаги замирают у моей головы.
Глаза закрыты, сердце колотится, я статуя.
Тянутся минуты.
Калеб стоит надо мной, я знаю, и ждет, когда пошевелюсь.
Верите или нет, притворяться спящей перед психопатом посреди леса гораздо сложнее, чем кажется.
Я молюсь, чтобы правый глаз на самом деле был закрыт, а дыхание замедлилось – рука, приземлившаяся на грудь, когда я нырнула под одеяло, поднимается и опускается с каждым вздохом.
Звуки леса постепенно отступают.
Звуки внутри моего тела набирают обороты.
Калеб там.
Я знаю.
«Не двигайся, Мэри».
Когда-то я лежала в постели, держа руку на сердце, как сейчас, и слушала, как ссорятся родители. Тогда и обнаружила, что если сосредоточиться, то можно своими внутренними звуками заглушить крики мамы и папы. Кровь течет по венам, мысли растягиваются и скрипят. Иногда я даже слышала, как растут мои волосы. Очень странно, согласна. Но, безусловно, самое худшее – это учащенный грохочущий пульс. Я слушала чавкающий удар за ударом и размышляла о том, чего не сделала, и о том, чего не сделала и даже не знала, что не сделала. И обо всех сердечных переживаниях, которых не испытала, о всякой любви и тому подобном, и что если прямо там – или прямо здесь – и прямо сейчас… вдруг мое сердце перестанет биться?
тук…
тук…
тук…
Калеб не шелохнулся. Физически ощущаю его неуютную близость.
Каждый вздох, вдох и выдох, подъем и падение.
Я думаю о тех днях, когда лежала в кровати, испуганная не родительским криком, а тем, что он означал. И вот что я узнала: невозможно гадать, когда твое сердце остановится, и при этом не представлять, что, вероятно, сейчас и есть тот самый момент.
«Кофе нет», – первая мысль после пробуждения.
«Я жива», – вторая.
Тру глаза, мечтая, чтобы мозг достал свои колеса из грязи и заработал.
– Доброе утро, солнышко.
У костра сидит Калеб во всем своем теневом великолепии. Из одного уголка его рта торчит сигарета, из другого – ложка с ветчиной. Он достает еще одну банку из коробки и протягивает мне. К горлу подкатывает тошнота, сглатываю и трясу головой.
– Мне же больше достанется, – шепчет Калеб.
Сотрясаясь всем телом, сажусь и натягиваю одеяло на плечи. Наверное, я заснула, пока притворялась спящей. Я бы сказала, чертовски эффективно.
– Как спала? – Губы Калеба чуть искривляются в улыбке.
– Как бревно, – вру. – А ты?
– И я.
Я быстро оглядываю поляну, избегая внимательных глаз Калеба.
– Где Уолт?
– У дерьмоямы, – бормочет он, жуя и затягиваясь.
А сам так и косится на палатку. Полагаю, он уже все обыскал и денег не нашел, иначе давно бы смылся.
«Он пытается решить, что делать со мной».
Жаждая избавиться от вчерашней боевой раскраски, я зарываюсь в рюкзак в поисках салфеток для снятия макияжа. Какая разница, косметика или грязь? Должно получиться. К сожалению, салфетки на самом дне, и приходится перебирать все мои многочисленные талисманы разочарований: деревянная шкатулка (о где же ты, Ахав?), мобильник (тридцать девять пропущенных), пузырек «Абилитола» (если привычка – королева, то я – Джокер), короткое письмо («Подумай что будет лучше для нее. Пожалуйста, измени решение») и последнее, но не по значению – банка «Хилл Бразерс» (караул, меня украли у хозяйки!). Жестокие разочарования поутру проще переварить под чашечку свежего кофе. Но поскольку в Нью-Чикаго, похоже, живут исключительно на испорченном мясе и сомнительных бобах, я вынуждена глотать разочарования всухомятку.
Я выуживаю салфетки и начинаю оттирать грязь с лица.
– Ты знаешь… – говорит Калеб.
Его сигарета истлела до фильтра. Высосав из нее последние соки, он бросает окурок в пепел от вчерашнего костра и поднимает взгляд. Его пустые глаза рождают внутри странное ощущение – комбинацию сражения и полета. Словно ожидая, что его приговор сам собой озвучится и осуществится, Калеб сидит с открытым ртом, обвиняет меня духом, но не словом. Пока что. Кое о чем не обязательно говорить вслух. И можно до посинения притворяться неосведомленной, но я была там. Я видела темные уголки его души. Я знаю мрачный секрет Калеба: не кто он, а что. Тень. Психозадый-Голлум-Голлум-шизо-гребаная-тень.
– Эй, эй, Мим!
Из леса, застегивая штаны, выходит Уолт. Его лицо все еще в засохшей грязи. Увидев мою чистую кожу, он замирает:
– Война закончилась?
Господь, благослови и храни Дом Уолта веки вечные!
– Конечно, Уолт. Иди сюда, я вытру.
Калеб забрасывает свое одеяло в палатку. Невысказанные обвинения так и висят в воздухе.
– Что ж… – Он зевает. – Наведаюсь-ка я к яме, а потом искупаюсь в озере. Уолт, когда вернусь, нам надо поговорить.
– Хорошо, Калеб.
Он смотрит на меня и подмигивает:
– С тобой тоже, сладкая.
И исчезает в лесу прежде, чем я успеваю презрительно сощуриться. (Особый взгляд, который я берегу для самых отъявленных мудаков.)
Очистив лицо Уолта, я забрасываю салфетки обратно в рюкзак. Здоровый глаз цепляется за пузырек «Абилитола», и на мгновение я представляю чучело огромного гризли, что осуждающе качает головой. Вижу его острые когти, стеклянные глаза, вываленный язык… дыхание перехватывает, и я запихиваю таблетки поглубже.