ли, но это не изменит того, как сильно они меня любят, и бла-бла-бла. Однако во всем этом значение имела лишь первая фраза. «Мы с твоей мамой решили развестись» Готово. Кончено. Разошлись.
В ночь после того разговора я с трудом уснула, а когда все же смогла, то видела тревожные сны. (В этой записи не будет Причин, Из, так что, если хочешь, можешь пропустить и перейти к следующей. Если честно, я даже не уверена, кому предназначены эти слова – тебе или мне.)
Во сне я сидела на краю родительской кровати. Одна в их комнате. Мой живот горел. И горло тоже, будто по нему текла раскаленная лава. Я чувствовала, как язык и губы формируют слова, очень важные слова, я знала, но не издавала ни звука. Что-то выпало из моих рук и с глухим стуком упало на ковер. Я посмотрела вниз на свои босые ноги и поразилась – когда это они так состарились?
Я поднялась с кровати, и эти старые ступни погрузились в ковер. Я наблюдала за ними пристально, потому что они были не моими, а как доверять чьим-то чужим ногам?
Словно ржавый грузовой корабль по Атлантике, я дрейфовала по комнате. Пролетали часы, дни, годы. К тому моменту, когда мое бедро уткнулось в мамин туалетный столик, я уже смирилась со своей старостью. По миллиметру поднимая голову, я увидела красное дерево изогнутых ножек столика, ящички с блестящими латунными ручками, а на самом верху – полочка с косметикой. Обычно там хранились мамины любимые духи, румяна, подводка для глаз и тональный крем. Но в тот раз остался лишь один предмет – ее помада. Та самая, которую мама использовала, когда первый и последний раз меня накрасила.
Во сне я чувствовала, как маняще мерцает на туалетном столике зеркало. «Я должна в него посмотреть, – подумала я. – Я прожила жизнь, пересекла океан, чтобы посмотреть…»
И подняла глаза.
Я смеялась, плакала, смеялась.
«Я не я» – сказала я океану, старым ногам, лицу в зеркале. И это было правдой. В том сне на меня смотрело не мое отражение.
Не мое, мамино.
Я вскинула подбородок, бровь, руку. И наблюдала, как поднимаются мамин подбородок, бровь, рука в зеркале. Я открыла рот. Ее рот открылся. Я подмигнула. Она подмигнула. Я заговорила, и она тоже.
«Мэри не может понять, что я пытаюсь сказать» – произнесли мы.
«Ничего, – ответили мы. – Она поймет»
Мы взяли помаду. Спокойно сняли колпачок и нарисовали на нашем лице… Колесо обозрения. Фейерверк. Бриллиантовое кольцо, бутылку, пластинку. Едва мы заканчивали что-то, как оно исчезало. И мы рисовали быстрее, тысячи штук, каждая неряшливее предыдущей.
К последнему изображению мы подошли методичнее.
Наши руки в зеркале приблизились к нашему лицу, чтобы нарисовать небо. Сначала левая щека – один решительный штрих. Двусторонняя стрела, упирающаяся в нос. Затем линия на лбу. Третий мазок зеркально отразил первый – стрела на правой щеке. Мы прочертили толстую линию ото лба до подбородка и, наконец, по точке в каждой из стрел.
Штрихи исчезли, и мы снова их нарисовали. И снова, и снова, словно какой-то печальный робот, обреченный существовать в непрерывном движении.
Наконец линии закрепились.
Мы бросили помаду на пол, и она шлепнулась меж наших старых ног. Наше лицо тоже было старым, вся кровь отхлынула.
«Боевая раскраска – наш единственный цвет» – сказали мы.
Утром я проснулась в поту.
В мою спальню донеся приглушенный папин голос. Я встала и, даже не потрудившись надеть штаны, прокралась к комнате родителей. Дверь была приоткрыта достаточно, чтобы заглянуть внутрь. Папа разговаривал по телефону, сидя на краю кровати. Голос его звучал устало, а под глазами темнели круги. Я заметила, что одежду он со вчерашнего вечера не сменил. Он попрощался, нажал отбой и какое-то время просто сидел. Я распахнула дверь, и папа повернул голову:
– Привет, зайка. Не знал, что ты проснулась.
– Папа, – вот и все, что я сказала.
Этого хватило.
Он начал говорить, используя совершенно бессмысленные слова.
– Ей пришлось уйти.
Я стояла на пороге, полуголая, затаив дыхание и переосмысливая все, что считала истиной.
– Ей понадобится время, чтобы во всем разобраться.
Удлиненные, искаженные слова.
Они не вписывались ни в одну из известных мне коробок, потому пришлось создать новую, и на ней красной ручкой было написано: «ПОВЗРОСЛЕЙ»
– Она хотела попрощаться, но так лучше.
Пока папа говорил, я забралась в эту новую коробку, закрыла крышку над головой, обхватила руками колени и, завопив что есть мочи, отдалась во власть худших штук из худших мест.
– Мим? Ты в порядке?
Коробка развеялась.
– В порядке ли я?
Я пялилась на отца, не веря… ему ни на грош. И вдруг на другом конце комнаты увидела мамин туалетный столик – высокое зеркало, красное дерево, изогнутые ножки. И полочка с косметикой. Сердце екнуло, и я понеслась вперед, стараясь не смотреть на собственные ноги. Сон все еще казался слишком реальным.
– Мим, оденься и давай все обсудим.
Мамина полка – обычно полная ее духов, румян, подводки, тонального крема – была пуста. Все исчезло, кроме единственного предмета: помады. Она стояла там как ненужный мусор.
– Мим, – позвал папа.
Я схватила помаду и устремилась к двери.
– Мим.
Но я уже ушла.
Вернулась в свою комнату, встала перед редко используемым зеркалом и, вспомнив боевую раскраску из сна, приступила.
И сразу стало так хорошо.
Не знаю почему.
Мы прожили в этом доме еще два месяца, в течение которых случилось многое, в том числе (но не исключительно) следующее:
(1) Я нашла «десять простых шагов – к разводу за десять дней» в поисковых запросах «Гугла» на домашнем компьютере. (2) Родители развелись двенадцать дней спустя, заставив меня гадать, на каких «простых шагах» папа лопухнулся. (3) Кэти, которая как-то обслуживала нас «У Дэни» начала ошиваться поблизости. (4) Раз в неделю я получала по пустопорожнему письму от мамы, уверяющей меня, что все в порядке, что мы скоро увидимся и т. д. и т. п., и из-за этого начала (5) умолять отца позволить мне жить с мамой в Кливленде, на что он (6) ответил категоричным отказом. Тогда я (7) спросила, какого хрена происходит, а он (8) женился на Кэти и перевез нас к черту на кулички, подальше от мамы, после чего (9) письма и звонки прекратились, и я осталась на сто десять процентов одинокой в этом мире, как остров. Грустный маленький человечек, живущий в этом захваченном москитами и влажными бурями, вывернутом наизнанку штате.
Словом, Изабель, весь мой долбаный мир развалился. И куда бы я ни смотрела, ответов не находилось. Какое-то время я злилась на маму. Честно говоря, я бы пережила все это, даже «последние новости» если бы могла рассчитывать хотя бы на одно письмо – пустопорожнее или нет – в неделю. Всего одно.
Но я начинаю подозревать, что истина слишком ужасна для слов. И вдруг одна из причин последних поступков отца (а их много) – это, господи, ее болезнь?
Что, если папа избавился от мамы, потому что она заболела?
До связи,
Мэри Ирис Мэлоун,
человек-остров
Цинциннати, штат Огайо(До цели 249 миль)
26. Запомни рандевувски!
Перед нами в очереди стайка девчонок с одинаковыми бумажными пакетами из магазина. На пакетах красуется группа полуголых чуваков на пирсе, а над ними размашистая надпись в рамочке: «ПРОЖИВИ ЖИЗНЬ».
Так странно разочаровываться в собственном поколении. Я давным-давно сменила возвышенный идеализм – в том, что касается симпатий и увлечений людей, – на более реалистичное мировоззрение. Все начинается в средних классах. Друзья с всякими интересными странностями, вроде выгибающихся в обратную сторону пальцев или гиперреакции желудка на сырный соус, теперь пытаются скрывать то, что делает их такими интересными. И не успеваешь опомниться, как уже сидишь среди одноклассников и гадаешь, единственная ли ты читала «О дивный новый мир», а не его пересказ в «Википедии». Или торчишь в столовой, размышляя о сложностях последнего фильма Кристофера Нолана, пока болельщицы за соседним столиком обсуждают самое популярное на этой неделе реалити-шоу, а потом спорят, кто лучше делает минет. Приходится напоминать себе, что это всего лишь школа и, разумеется, настоящий мир будет другим. Но уже начинаю сомневаться, что вся эта чертова планета не сводится к «Википедии».
Магазинный пакет с глубоким «ПРОЖИВИ ЖИЗНЬ» – отличный тому пример. Кроме совета не умирать, там больше нет ни грамма смысла. Какой-то костюм в каком-нибудь офисе в небоскребе решил, что это звучит круто, и вот надпись на пакете. У меня перед носом. Отбивает всякое желание жить.
Мы с Уолтом и Беком стоим в очереди за билетами. Бек строчит кому-то эсэмэску, а Уолт держит за крылья мотылька, рассматривая его брюхо и лапки.
– Нужны билеты?
Рядом притормаживает незнакомец. На нем армейская куртка, водолазка, варежки, меховые наушники и шарф. Мужик либо смертельно боится внезапного похолодания, либо обожает зимние аксессуары. Вообще, привязать к его носу морковку, и получится отличный снеговик.
– Нет, спасибо, – говорит Бек, убирая телефон.
Снеговик склоняется ближе:
– У меня есть первоклассные билеты, парень. Просто роскошные. Шестой ряд возле третьей базы. Прямо над скамейкой запасных. Очешуительные билеты!
Бек смотрит на длинную очередь, потом на меня.
– Сколько? – спрашиваю.
Снеговик пожимает плечами:
– Вы вроде клеевые ребятки. Отдам четыре за пятьсот.
– Долларов? Это что, чемпионат мира? «Янки» не в городе, чувак.
– Зато будет праздничный фейерверк. После игры.
Уолт запихивает мотылька в пустую бутылку из-под «Маунтин Дью», завинчивает крышку и показывает нам большие пальцы.
Снеговик косится на него и вновь поворачивается к Беку:
– Ладно. Четыре сотни за три билета.
Так, пора закругляться. Я встаю перед Беком:
– Даю сотню за три билета. Плюс купон на три бесплатных ночи в «Холидей Инн».