– Ты когда-нибудь встречал парня с изуродованным лицом? – спрашиваю я. – Ну так, чтоб по-настоящему…
– Это был серьезный вопрос, – прерывает Бек.
Я сажусь и поворачиваюсь к нему:
– Беккет? Расслабься. Я расскажу серьезную историю, и это станет моим серьезным ответом. Лады?
Он улыбается и кивает:
– Продолжай.
Я прочищаю горло, взывая к своему внутреннему сказителю с голосом Моргана Фримана. Это, конечно, не «Путешествие на край света»,[7] но сойдет.
– Как-то в детстве, мне тогда было года четыре, я пошла с мамой в банк. А может, в аптеку или рыбный магазин, но мне запомнился именно банк. Мама говорила с кем-то в очереди за нами, я держала ее за руку, а перед нами стоял мужчина в плаще – очень высокий. Прямо великан.
– Тебе было четыре, – говорит Бек.
Я качаю головой:
– Его рост не зависел от моего. Парень по любым меркам был высоченный. В общем… боже, так странно, я помню, что он пах как этот плавленый сыр ломтиками. Молочно, сладко, липко и всякое такое.
– Гадость, – шепчет Бек. – Ну и да, специфично.
– Я помню, как протянула руку и прикоснулась к подолу его пальто. Когда мужчина обернулся…
По спине к затылку бегут мурашки, и волосы на всем теле встают дыбом.
– Что? – Бек резко выпрямляется.
Я касаюсь левой щеки:
– Эта сторона его лица была просто пузырящимся бугром. Как вспененная зубная паста или… куча ноликов или типа того. Пузырчатая кожа. Не знаю, как ее описать. Помню, что мужчина мне улыбнулся, и от этого стало только хуже. Улыбка, будто нож масло, разрезала все эти…
– Мим!
– Прости. Короче, своим детским мозгом я пыталась осознать увиденное. Я сравнивала его пузырчатое лицо с тем, что знала о мире, но соответствий не находила. Получалась бессмыслица. Так что с тактичностью четырехлетки я ткнула пальцем в щеку мужчины и спросила, что произошло. Он разулыбался еще сильнее и ответил, мол, таким его сделал бог. «Бог ошибся?» – спросила я. И мужчина сказал, улыбаясь как дурак: «Нет. Ему просто стало скучно». Понятия не имею, что было дальше. Наверное, мама утащила меня прочь, учитывая, что парень походил на пузырчатого неандертальца.
Посмеиваясь, Бек укладывается на спину рядом со мной.
Я понижаю голос до шепота:
– С тех пор я думаю: если со скуки бог творит такое, то не хотелось бы стать свидетельницей его гнева.
Какое-то время мы просто лежим, наслаждаясь особенной тишиной природы. Пузырчатое созвездие испарилось. Черт, наверное, его и не существовало.
– Так значит, веришь? – подытоживает Бек.
Я возвращаюсь к первоначальному вопросу и говорю то, что знаю:
– Если честно, без понятия. Меня пугает перспектива существования бога. Почти так же, как мысль, что его не существует.
Слаженный хор приводит песню гробовщика к кульминации и к финалу, насыщенному той мистической силой, достичь которой пытаются столь многие, хотя удается это единицам. И теперь я жажду большего.
– А ты? – спрашиваю.
– Что я?
– Ты веришь в бога?
– О, определенно.
Учитывая мою собственную духовную борьбу, убежденность Бека застает меня врасплох. Я приподнимаюсь на локте и смотрю на него:
– Откуда такая уверенность?
– Ты знала, что при рождении в наших телах триста костей. Со временем они…
– Здрасте, – прерываю я. – Я задала вопрос.
Бек вскидывает бровь:
– Мим? Расслабься. Я расскажу историю, и это станет моим ответом. Лады?
– Хорошо, – взмахиваю я рукой.
– Итак. Со временем эти триста костей сливаются в двести шесть. Не буду даже упоминать, насколько это странно. И больше половины костей сосредоточены в руках и ногах – четырех человеческих конечностях. А если кости сложить, то на скелет придется лишь четырнадцать процентов от общей массы тела.
– Ты ботаник.
– Возможно. В смысле. Есть такое предположение.
Боже, так бы его и съела.
– Ну и к чему ты ведешь?
– К тому, что мое сердце должно постоянно биться, чтобы перекачивать красную жидкость под названием «кровь» по узеньким трубкам под названием «вены», пронизывающим всю эту конструкцию под названием «тело». И мои органы в сообщении с сердцем должны правильно работать, чтобы эта углеродная форма жизни под названием «Беккет Ван Бюрен» и дальше существовала на этой крошечной вращающейся сфере под названием «Земля». Столько всего должно происходить именно так, а не иначе, что удивительно, как мы просто не падаем замертво.
– Такое, знаешь ли, случается.
Бек фыркает и выдыхает в ночь колечко пара.
– Наверное, я просто считаю, что жизнь куда загадочнее смерти.
– Как философично. Ты должен написать книгу.
Он снова фыркает, и я вдруг осознаю, что мой саркастичный настрой смягчился. Может, виноват поздний час или, что вероятнее, моя полупьяная увлеченность Беком, но я веду себя как первокурсница на выпускном – притворно равнодушная, пресыщенная, неспособная на оригинальные мысли. В попытке перевести разговор в более возвышенную плоскость я говорю то, что должна была сказать сразу:
– Значит, ты веришь в бога, потому что живешь?
– Полагаю, в следующий раз мне так и стоит отвечать.
По радио играет новая песня, довольно приятная, но, если она вдруг закончится, я не расстроюсь. Ничего общего с песней гробовщика. Проклятая мелодия разбередила мне сердце.
– Где был твой отец? – спрашивает Бек.
– Что?
– В той истории про банк или рыбный магазин… или что угодно. Где был твой отец?
– Его тогда не было рядом с нами. – Я умолкаю. – Если честно, понятия не имею, почему так выразилась. Он всегда был рядом, но даже тогда… рядом, но не с нами, понимаешь? Не по-настоящему. По крайней мере с тех пор, как Кэти все испоганила.
Вдалеке кто-то завывает.
– Что скажешь? – спрашиваю я. – Койот?
– А если ты ошибаешься? – говорит Бек.
– Да, наверное, просто дикая собака.
– Нет. Я о Кэти.
– В смысле?
Он неловко ерзает:
– Да так…
– Ну, говори.
– Слушай, я не знаю всей истории, но ты несколько раз упоминала стерву-мачеху и… при этом я не увидел серьезных оснований для ненависти к ней.
Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я тщательно считаю до десяти. Глубокий вдох – от одного до десяти. Лицо пылает, но на сей раз мне плевать, видит ли Бек.
– Ты не знаешь, о чем говоришь.
– Мим, я не…
– Не знаешь!
Почему-то нашу первую стычку я представляла иначе. (Ну, например… во время медового месяца в Венеции. Мы едим тирамису в каком-нибудь всемирно известном ресторане, о котором не подозревают другие глупые американские туристы, затем заказываем вторую бутылку шампанского и спорим о том, открыть ли ее в гондоле по дороге в отель или уже на балконе номера. Вот как-то так.)
Вторая песня заканчивается. Наконец-то.
– Твои планы на утро не изменились? – спрашивает Бек. – Еще не поздно отступиться.
– Бек. Мне нужно, чтобы ты это сказал.
– Что?
– Скажи, что не знаешь, о чем говоришь.
Он отворачивается, и я не представляю, чего ждать. Но затем кивает и тихо произносит:
– Я не знаю, о чем говорю.
Невероятно, но становится только хуже. Следующие несколько минут мы лежим молча, пытаясь осмыслить удаленность и масштаб звездного неба. Я размышляю о том, как быстро все изменилось. Но разве не в том суть? Когда все происходит медленно, это называют ростом, а когда быстро – переменами. И боже, как все меняется: что-то, ничто, что-нибудь, нечто… все меняется.
– Бек?
– Да?
– Ты знаешь, чего хочешь?
Секундная пауза.
– Ты о чем?
Я молчу. Он прекрасно понимает, о чем.
– Думал, что знаю, – отвечает Бек.
– Ага.
– Правда думал.
– Ага.
Я всегда представляла, что если мне предначертана любовь, то я найду ее. Или встречу. Или завоюю. Но не что она собьет меня с ног. Сбивающая с ног любовь – это коробки конфет и цветочки, и поцелует-не-поцелует, и неуклюжие объятия, и неловкие паузы, и прыщики в самое неподходящее время, и телефонные разговоры в три часа ночи. Словом, все это не обо мне. Но под храпы Уолта в кузове пикапа по имени Фил только и остается, что размышлять. И получается, со мной иначе и быть не могло, только так. Несовершенно. В высшей степени странно. Быстро.
Любовь, порожденная не ростом, а переменами.
«Ты в него влюблена?» – звучит в ушах мамин голос.
Я поворачиваю голову, оставив тело без движения. Изучаю силуэт Бека здоровым глазом, и меня охватывает это бессмертное сочетание ликования, потоотделения и несварения.
«Влюблена, Мэри?»
– Итак, – шепчу я. – Третьекурсник. Значит, тебе… сколько? Двадцать? Двадцать один?
– Иисусе, Мим… вот так запросто?
Слишком нервная, слишком замерзшая, тысяча-всяких-слишком, чтобы улыбаться, я натягиваю одеяло до подбородка.
– Оно само. Как еще узнать…
Он приподнимается на локте и склоняется надо мной. Господи, люди ошибаются, называя глаза зеркалом души. Зеркала ничего не меняют вокруг, лишь отражают. А глаза Бека прямо сейчас меняют во мне все, взбалтывают и перемешивают каждую частичку Мим от макушки до кончиков пальцев.
– Разве это имеет значение? – спрашивает он.
«Он знает, что имеет».
– Не говори так. Знаешь же, что имеет.
Бек со вздохом снова опускается на спину, положив одну руку за голову, а вторую – на грудь.
– Знаешь, – повторяю я.
Его дыхание замедляется – вижу по руке на груди, что поднимается и опадает. И по теплому дыханию, что вырывается в ночной воздух. Я смотрю, как это дыхание обретает форму и складывается в одно короткое, прекрасное слово.
– Знаю, – говорит Бек.
29. Архитектурная апатия
– Пятьдесят два, пятьдесят четыре, пятьдесят шесть… пятьдесят восемь.
Бек сворачивает на подъездную дорожку дома «358» по Кливленд-авеню и глушит мотор. Солнце едва взошло, и утренний туман лишь добавляет странностей к последним сюрреалистичным событиям. Я тру затылок, напоминая себе никогда больше не спать в кузове пикапа.