— С Челуховским знаком и я, — сказал печатник. — И не думаю, чтобы он был просто чудаком и бездельником. Граф умен. И скрытен.
— Ты с ним беседовал?
— Довелось.
— Тогда и вовсе странно. Почему граф не обратился к тебе сам? Ведь моя дама сказала, что может устроить тебе заказ от Челуховского на застежки к книгам.
— Мне? Заказ?
— Она сказала, что видела печать, которую ты сделал в подарок епископу Балабану. Очень хвалила работу. Сравнивала с итальянским ювелиром Бенвенуто Челлини.
— Епископ Балабан, Челуховский — это уже что-то новое. А сам Челуховский знает, что от его имени мне предлагают заказ? Странные события происходят вокруг моей друкарни, брат Геворк. Договариваюсь о покупке бумаги — в последний момент сделка расстраивается. Цех не разрешает держать столяра. Шлют депутации, угрожают штрафом. Каким-то незнакомкам надо, чтобы я взялся за резец и, наверное, перестал возиться с друкарней… Ты вечером свободен? Я приду.
После ужина Геворк опять сидел у стола. Ждал печатника. Писал. За окном был виден Кафедральный собор. Рвался он острой колокольней к низким тучам, точно намеревался пропороть их, растерзать в клочья. Мягким розовым светом горели витражи в окнах костела. Он сам был как живой. И окна эти были как гигантские глаза со множеством разноцветных зрачков — красных, желтых, синих. Глядел костел на восток — оттуда грядут враги — и думал свою тревожную думу.
В Остроге затаился князь Константин. А на севере, в специально укрепленной слободе, отстроенной рядом со столицей, притаился человек почище князя — царь. И царь этот был страшен, грозен, беспощаден. Итальянские купцы, побывавшие в Москве, называли его Джованни Террибле, что в переводе на русский означало Иван Грозный или же Иван Ужасный. Но этот Иван Грозный, как утверждал печатник, любил книги. Ему привозили их из Германии и Дании. Да и в Московии пробовал их печатать. Кроме Ивана, были у царя и другие мастера печатных дел. И сам Иван участвовал в печатании нескольких книг. Да только после того, как царь выделил деньги на строительство настоящей друкарни, сумели они в 1564 году вместе с Петром Мстиславцем издать «Апостол» так, как хотели, по-настоящему, чтобы печать была чистой, буквы красивыми, рисунки четкими и ясными. Вышло не хуже, чем у немцев, а может, даже лучше.
— Что же ты уехал? — спрашивал Геворк у печатника. — Поссорился с царем?
— Нет, до ссоры не дошло. Но это длинный разговор, брат Геворк.
Печатник о чем-то умалчивал. Он вообще говорил о себе скупо и неохотно. Однажды, как бы невзначай, обронил, что в церковных делах знает толк — сам дьяконом был. И Геворк представил себе, что печатник после смерти жены (хотя о матери сына Федоров никогда не заговаривал) ушел в мир, занялся типографским делом. Что ж, такое возможно… Но тогда почему Федоров с таким толком и знанием дела рассуждал о преимуществах корабельной артиллерии нидерландских гёзов над пушками герцога Альбы?
— Они научились стрелять из полукулеврин[10] дугой. Не напрямик били по цели, а как бы сверху ее накрывали. Получалось и дальше и точней. Быстро этому делу научились. Оно и понятно: народ молодой, веселый, грамотный. А у герцога и пушкарей толковых не было. И откуда им взяться, если все они, даже сам герцог, — рабы, подневольные. Под королем Филиппом ходят. Рабы войн не выигрывают.
— Да ведь рабы восставали. И не раз, — возразил Геворк.
— Конечно, — согласился печатник. — Только восставший раб — уже не раб. Раз восстал, значит, стал свободным.
— Ты-то откуда знаешь о нидерландских кулевринах и войсках Альбы?
— Так, интересуюсь… Бывалые люди рассказывают. А в артиллерии у меня самого кое-какая практика была. Грехи молодости.
Удивлял Геворка московит. Сколько ему лет? Пятьдесят? Шестьдесят? Не понять. Сам он о своем возрасте не говорит. А тело как у тридцатилетнего. Рука стальная, не дрожит. Однажды Геворк застал Федорова во дворе монастыря, когда тот приседал, положив себе на плечи бревно.
— Это ты зачем?
— Для дыхания. И тебе советую. Вон ты на горку поднялся и уже запыхался…
— Мне, слава богу, пятьдесят шесть.
— Ну и что же? В развалину успеешь превратиться. Подарить бревно?
Смеется, а глаза серьезные. Иногда они кажутся совсем голубыми, под вечер — светло-серыми.
— Так подарить тебе бревно?
И уж совсем бедный Геворк запутался, когда увидел среди прочих книг Федорова изданные в 1568 году стараниями Герардо Спини[11] трактаты все того же знаменитого итальянца Бенвенуто Челлини «Об искусстве рисования» и «О зодчестве», а рядом — «Краткое руководство к познанию земной сферы и искусству водить корабли».
— Откуда у тебя эта книга?
— Какая? О вождении кораблей? У Тимошки Турка взял почитать.
— Так ведь он книг не любит!
— Тимошка-то? Может, и не любит, но покупает. И часто книги прелюбопытные.
Неужели печатник читает по-испански и по-итальянски? А где он выучил греческий и латынь? У гетмана Ходкевича? Вряд ли. А ведь пишет на этих языках легко, без ошибок и завидно красивым почерком. Такой бы почерк Геворку!
…Стемнело. И ярче засветились желто-красные глаза костела. Пришел наконец и печатник. Он принес Геворку в подарок красивую гравюру. В венке из листьев, образующем как бы полукруглое окно, видны были Пороховая башня, силуэт льва и мужской профиль.
Поначалу Геворку показалось, что гравюра дробна и в ней нет ни идеи, ни сюжетного стержня. Но чем больше он смотрел на нее, тем больше она ему нравилась. Он начинал чувствовать, что работа эта перегружена деталями, но цельна.
— Когда сделал?
— Недавно.
— Лицо мужчины мне знакомо.
— Полагаю, — согласился печатник. — Ты ведь иногда смотришься в зеркало. Это твое лицо, брат Геворк… У меня с собой вино. Раздобудь бокалы.
— У нас запрещено.
— Знаю. Но мы ведь никому не расскажем.
Геворк извлек из сундука два прекрасных венецианских бокала с витыми ножками.
— Ты, Иван, мог бы стать знаменитым художником.
— Возможно, — согласился печатник. — Но я им не стал. Были другие заботы. Твое здоровье, брат Геворк! Успехов тебе у таинственной незнакомки. Как-нибудь принесу показать и другие свои гравюры. Человеку одинокому такое занятие скрашивает жизнь.
— А ты себя считаешь одиноким?
— Конечно.
— Подожди, не хочешь ли ты сказать, что все знаменитые художники — Рафаэль, великий Леонардо, Дюрер — были одинокими людьми?
— В какой-то мере, — сказал печатник. — Были у них, конечно, и друзья и приятели. Но если обычному человеку добрых приятелей, хорошей беседы да сытного ужина достаточно, чтобы быть счастливым, то Дюреру, полагаю, этого было бы мало. Но это особый разговор. Давай лучше поговорим о твоей незнакомке.
— Да что она тебе? И что ты ей?
— Мне она ни к чему! — засмеялся печатник. — Но ты мне скажи, что именно записываешь ты обо мне в дневнике? Попадают ли туда наши разговоры?
— Не все, — смутился Геворк. — Некоторые я, правда, записываю. Но это ведь для памяти.
— И все же будь осторожней. Придумай шифр. Или хотя бы заменяй имена. Всякое случается. Дневник могут выкрасть.
— А ты считаешь, что кого-то настолько интересует твоя особа, что могут даже выкрасть дневник?
— Дело не в моей особе. Она, может быть, и вправду никому не нужна. Но все же дневники спрячь подальше. Ты человек наблюдательный. Мог многое увидеть и понять и по наивности доверить все бумаге. А мне, знаешь ли, ни к чему бегать по миру с распахнутой душой. Кстати, и кошелек с деньгами верни ей. Так будет лучше.
— Ты сердишься?
— Нет. Незнакомка выспрашивает обо мне настойчивее, чем того требует обычное женское любопытство. Тут игра идет не на равных. Она знает о нас с тобой многое. Мы о ней — ничего.
Нежному Геворку не понравились эти речи. Он любил слова тихие, спокойные, не будоражащие.
— Скажи мне, Иван, — спросил он, — кто ты на самом деле?
— Тот, кого ты перед собой и видишь: печатник Иван.
— Но знаю я о тебе далеко не все.
— Конечно, — согласился печатник. — Я не обо всем рассказываю. Время не пришло. Но когда-нибудь расскажу. Ведь обещал.
— Значит, даме этой я нужен лишь для того, чтобы выведать о тебе какие-то сведения?
— Я так не говорил. Будь осторожней. Вот и все.
Геворк посмотрел в окно на костел. Затем на Ивана. Вспомнил почему-то вещего ворона, который обещал ему во сне подарить вечную молодость. Странен этот мир. Недобр. Требователен. Не дает он возможности жить в стороне, в своей собственной тихой бочке…
А печатник Иван глядел на Геворка и смеялся. В его темной с проседью бороде блестели крепкие еще зубы.
Тимошка и Роксоляна
Как пришла весть, что Тимошка упал со своей башни, так и повалил народ за заставу, к Волынскому тракту, чтобы своими глазами посмотреть, как закончил жизнь непутевый купеческий сын. А Роксоляна узнала последней. И сообщил ей о Тимошкиной смерти муж, купец Богушович. Сказал и посмотрел на жену — внимательно, зло. И увидел, что побледнела Роксоляна, широкими и бездонными, как пропасти, стали ее глаза. Понял Богушович все. А когда понял, схватил за горло, хотел задушить. Но Роксоляна вырвалась и побежала к двери. Может, она спешила туда, к башне, где лежал черный от удара о землю Тимошка Турок. Может, думала она утереть кровь, стекавшую по шее за ворот. Может, хотела поднять Тимошку, унести подальше от глаз людских, чтоб оживить живой водой или колдовскими травами. Ведь существуют колдовские травы, и находят их лишь те, кто ищет их для любимых.
Босоногая, бежала она по улице. А за ней с топором гнался муж. И догнал только у берега речки Полтвы… Чтобы скрутить Богушовича, стражникам пришлось сначала стукнуть его по голове алебардой. Подойти боялись. А когда скрутили и связали, выяснилось, что связывали уже мертвого. Может, вид изуродованного тела Роксоляны так подействовал на стражников, что стукнули они Богушовича сильнее, чем следовало. Но никто не пожалел о нем, ибо обманутый муж все равно обязан оставаться примерным горожанином. На неверную жену можно подать жалобу. Это по закону. И тогда ее будут сечь плетьми прилюдно, на площади. Можно, наконец, высечь и самому, в доме, что тоже закону не противоречит. Но как только она переступила порог и оказалась на улице, муж не должен был поднимать на нее руку. В дело вступал закон. А закон, как известно, превыше людей и чувств этих людей. Закон — это староста.