Тимош засопел, покраснев:
– Скажешь тоже, Иване Остаповичу… До девок ли ныне, когда война идет!
Гетман и генеральный писарь, переглянувшись, лукаво улыбнулись. Выговский, деликатно прикрыв рот ладонью, подавил смешок, потом вкрадчиво заговорил:
– Война войной, а про долг христианский забывать негоже. Как в Библии сказано: «Плодитесь и размножайтесь!» Ежели бы люди в войнах не женились, детей не рожали – род людской давно бы пресекся! Опять же удачный союз может увеличить нашу силу, новые сабли дать, а это ой как нелишне! Вот, к примеру, у господаря валашского две дочери есть, да сказывают, что старшая из них – красы неописуемой…
«А главное – господарь то в одну заваруху влезает, то в другую… Ежели выдаст дочку за Тимоша – рано или поздно попросит помощи. Отказать родичу немыслимо, это дело святое. И за чужими спинами Тимош прятаться не станет – настоящий казак! А мне только того и надо».
– Что, сынку, а ведь пан генеральный писарь дело говорит! – рассмеялся вдруг Богдан. – Я же вижу, у тебя прямо глаза загорелись, как услышал про красу неписаную! Эх, молодость, молодость… Подумаю о том, Иване. А пока – разливай-ка еще! Да постарайся мимо чарки не попадать…
Опрокинув еще одну чарку, гетман решительно отставил ее подальше в сторону:
– А вот теперь хватит. Для разговора нужны трезвые головы!
Никого больше в горнице не было. Гетман специально велел джурам не входить – сами, мол, за столом управимся! Во-первых, не хотел, чтобы чужие люди видели его любящий взгляд, устремленный на сына. Вроде и ничего дурного в том нет, отцовская любовь – дело святое… а все же как-то неловко. Во-вторых, разговор, который он хотел провести с генеральным писарем, не предназначался для лишних ушей. Мелькнула, правда, мысль, что и Тимошу рановато знать про такое… но Хмельницкий быстро отогнал ее прочь. Столько сына не видел, душою извелся, и вдруг – ступай-ка за дверь, мал еще! Обидится, чего доброго. Опять же будущего гетмана надо готовить загодя, вот пусть и учится, привыкает…
На всякий случай Богдан предупредил:
– О том, что здесь услышишь, никому не сказывай, ни единой живой душе! Даже попу на исповеди – ни полслова!
Тимош усердно закивал, даже перекрестился.
– Ну, Иване, поведай сыну, что нам этот самый Беджиховский наплел… – распорядился гетман. – А я заодно еще раз послушаю, не лишне будет.
– Воля твоя, милостивый пане… – Выговский, умело делая вид, что язык немного заплетается от горилки, принялся рассказывать. Начал с того, откуда взялся пленный поляк, потом перешел к невероятным сведениям, касающимся «московита» пана Анджея и его «белокурой стервы», которую величают точно так же, как родную сестру жены государя московского Алексея Михайловича.
У Тимоша глаза чуть не вылезли из орбит.
– А… не брешет ли лях? – робко спросил гетманенок.
– Проверю, конечно! – кивнул Богдан. – И как следует! Но не похоже, чтобы брехал. Перепугался, как заяц, зубами чуть не ляскал! Ну, сынку, что думаешь об этом? Говори как есть, хочу тебя послушать!
– Ибо сказано: «Порой мудрость глаголет устами юных!» – поспешно ввернул Выговский.
Гетманенок растерянно развел руками:
– Боюсь и подумать! Ежели он правду говорил… Что ж получается? Какую-то бабу выдают за царскую свояченицу, она – при князе Яреме, злейшем ненавистнике нашем… Да и Москву он тоже ненавидит! А этот пан Анджей, по прозвищу Русаков, – кто он? Откуда взялся? Почему Ярема его первым советником сделал? Похоже, дело пахнет новым самозванцем…
– Вот-вот! – рыкнул Богдан, насупив брови. – И я о том же помыслил! Хитер Ярема, змей подколодный, ох, хитер! Новое Смутное время решил устроить! Ясное дело, тогда у царя московского руки будут связаны, до помощи ли нам. Дай боже самому на троне усидеть! Но как бы Ярема сам себя не перехитрил… Что, Иване, ответа из Москвы до сих пор не было? И сегодня ничего не пришло?
– Нет, пане гетмане, не было… Уж с ним бы я тотчас к твоей милости прибежал, минуты лишней не потратив!
– Ничего, теперь там зашевелятся… Слушай волю мою: как хмель из головы уйдет, тотчас же новый лист царю Алексею пиши! Так, мол, и так, великий государь, снова просим заботой твоей и лаской нас осчастливить, и защиту от магнатов-своевольников дать. Заодно же предупреждаем о лихом деле и заговоре, что против тебя в Речи Посполитой затевают… И про Анджея этого напиши, и про бабу-самозванку… Да особый упор сделай, что покровительствует им князь Ярема! Понял ли?
Выговский кивнул:
– Все сделаю, как надо, пане гетмане! Уж напишу – в Кремле все подскочат!
Глава 19
Вот так и попало в Посольский приказ письмо, доставленное посланцами гетмана с великим береженьем. В коем все Войско Запорожское во главе с Зиновием-Богданом Хмельницким било челом «премудрому и премилостивейшему» Алексею свет Михайловичу Романову, превознося до небес его добродетели и слезно жалуясь на горькие обиды вере православной, чинимые беззаконцами-магнатами, во главе с «наилютейшим хищным волком» князем Вишневецким, который в безмерном коварстве своем замыслил… И далее шло подробное описание того, что наплел пан Беджиховский.
Письмо оное и углядел новик Степка Олсуфьев, уже начавший терять надежду отыскать «подлеца Андрюшку». После чего, бесплодно попрепиравшись с думным дьяком Львовым, торопливо сделал с него список и помчался к Петру Афанасьичу Астафьеву, пугая встречных прохожих видом своим (лицо точно было словно у безумного), а также гортанными воплями:
– Пр-р-рочь с дороги-и-и!!! Дело государево!!!
Дьяк Астафьев, едва лишь увидел новика в дверях, догадался без слов. Схватившись за сердце, ахнул:
– Что, объявился Андрюшка?!
– Объявился, вор… – кое-как вымолвил внезапно охрипший Степка, кланяясь в пояс и протягивая драгоценный список.
За который, к слову, тут же получил выволочку. Возмущенный дьяк, едва кинув взгляд на бумагу, вскипел, топнул сапогом:
– Разиня! Всю бумагу изгадил, одни подчерки да кляксы… Откуда руки только растут!
И принялся торопливо читать, не обращая внимания на чуть на расплакавшегося от жгучей обиды новика.
Впрочем, Степка был отходчивым. К тому же понимал: и впрямь виноват. Спешил, руки тряслись, вот и замарал список… Успокоился, подумав: «Ничего, Петр Афанасьич не со зла… Извелся, дожидаючись, вот и вскипел, не сдержался. Остынет – похвалит».
Нет, не похвалил дьяк. Видать, потому, что слишком уж сильно список подействовал.
– Само письмо читал?! – спросил он Степку чужим, незнакомым голосом, оторвавшись наконец от бумаги. Вид у него был будто у человека, услыхавшего свой смертный приговор.
– Ч-читал… – промямлил бедный новик, даже не удивившись глупости вопроса. Ясное дело, а как же можно список сделать без чтения!
– О том, что в нем был, – ни слова! Ни полслова! Никому!!! Ясно?! – Глаза дьяка полыхнули каким-то свирепым пламенем.
– Яс-сно, б-бат-тюшк-ка… Н-не из-звольт-те б-бес-сп-пок-коит-ться… – У перепуганного Степки зубы в пляс пустились.
Дьяк, сгорбившись, грузно протопал в красный угол, опустился на колени перед иконостасом:
– Господи помилуй! Дай силы и мужества! Мне ж с этим к государю идти!!!
Голос Астафьева прервался от всхлипа, плечи затряслись. Он будто постарел за считаные мгновения на многие годы. Степка сам чуть не прослезился от страха и жалости, глядя на грозного начальника и представляя, каково придется ему пред светлыми очами царскими…
На удивление, обошлось лишь испугом, хоть и немалым.
Алексей Михайлович, торопливо прочтя список и отмахнувшись от робких разъяснений дьяка (спешил, дескать, новик, приставленный к Посольскому приказу, оттого и клякс насажал, и подчерки всюду, уж прости великодушно, государь), сначала помолчал, глядя куда-то в сторону. Только жила на шее трепетала, наливаясь, да темнело лицо. Потом взглянул прямо в глаза Астафьеву. Обомлевшему дьяку померещилось и вовсе чудное: будто исчезла куда-то небольшая, аккуратно подстриженная борода царя-батюшки, да и одежа его будничная испарилась, а сам государь и великий князь всея Руси стал выше ростом, тощим, как жердь, одетым по немецкой моде в какой-то кургузый кафтанчик с большими накладными карманами, короткие штаны, чулки и башмаки диковинного вида, гладко выбритым и круглолицым, аки кот (тьфу ты, господи, что за наваждение!) А глазищи его безумные так и прожигали, в трепет вгоняя… Хотел уже Астафьев, облившийся холодным потом, возопить дурным гласом: «Чур, чур меня!», но тут развеялось наваждение, и снова обрел царь прежний облик. Хотя глядел сердито, что уж там…
– Дождались! – вымолвил Алексей Михайлович, скрипнув зубами. – Я так и думал: новой Смутой грозят! Ах, щучьи дети… А все твоя вина! Не упустил бы Андрюшку… – голос царя, налившись силой, загудел и бил по ушам, словно молот кузнечный по наковальне.
Ноги бедного дьяка уже начали подгибаться, но на колени упасть не успел: государь жестом остановил, приказывая стоять по-прежнему:
– Да что толку в поклонах твоих! Хоть лоб отбей, Андрюшка уже у князя Вишневецкого! Упустили вора! Ох, беда-то какая! Только-только с бунтом управились, а тут – на тебе! Ну, что теперь делать?! Что скажешь? Как отвести угрозу сию?
– Извести вора! – собрав остатки храбрости, кое-как вымолвил Астафьев. – Вместе с самозванкой, которая смеет за твою, государь, свояченицу себя выдавать! Заслать надежного человека, чтобы их прирезал или яду подсыпал…
– Ты от страха, я гляжу, ума лишился! – оборвал царь. – Уж Вишневецкий-то, поди, их бережет как зеницу ока. Иль ты на его месте не берег бы? И стражники к ним наверняка приставлены, и пищу пробуют… Не подберешься.
– А ежели подкупить кого из стражников либо слуг? Людишки-то слабы, государь, к искусу склонны… Посулить золотишка, да побольше, они сами все сделают!
– Побольше! – ехидно, по-простонародному передразнил государь. – В казне у нас, сам ведаешь, негусто. Иначе не пришлось бы с солью этой распроклятой… Прости, Господи! – Он торопливо перекрестился, обернувшись к иконостасу.