– Так вели забрать в казну имущество Морозова! – не утерпел дьяк. – Чтобы хоть тем искупил вину свою великую!
– Ты говори, да не заговаривайся! – повысил голос царь, нахмурившись. – Хоть Борис Иванович во многом и винен, а всему есть предел. Будто мало мне… Кх-м! – торопливо закашлялся самодержец, сделав вид, что воздух попал не в то горло. И очень неумело, к слову.
Дьяк Астафьев тоже сделал вид, что ничего не заметил.
«Значит, правду баяли, будто царица снова за Морозова просила, презрев запрет, да еще с шумом и слезами… Ох, бабы! Да что же с ними делать-то?!»
– Ради такого никаких денег не жаль, – промолвил царь. – Хоть казна и оскудела, а отвести Смуту надобно любой ценой. Думай, кому дело сие поручить можно. А заодно поразмысли, нет ли других путей. Главное, нужно следить за каждым шагом вора Андрюшки! Ведать о том, что они с князем Вишневецким замышляют, что делают! Подбери человека потолковее… И не одного! К гетману этому самозваному, к Хмельницкому, тоже нужно надежного человека приставить. Чует сердце, не прост он, ох не прост! В письмах смиренен да учтив, помощи нашей просит, под руку нашу стремится со всем войском своим да народом, а как на деле? Не вышло бы худа! Есть ли резон Вечный мир[15] с Речью Посполитой рушить? О господи, как же тяжко бремя государево…
– Войны с ляхами да литвинами не нужно, сохрани боже! – закрестился дьяк. – А вот использовать Хмельницкого ради твоей, государь, да отечества нашего выгоды – другое дело. Коль у врага-соседа в его дому свары да беспорядки, он ослабнет, а другим соседям от того одна польза.
– Истинно так! – кивнул царь. – Вот, к примеру, Иоанн Васильевич выждал, покуда ханства татарские ослабеют, а потом уж припомнил им вековечные обиды. Всю Волгу-матушку, со всеми окрестными землями да народами навечно под свою руку забрал! А почему? Не стало прежней Орды, распалась на части, а они перегрызлись меж собою. Вот тут-то конец им и пришел! – Глаза Алексея Михайловича сверкнули, словно представил себя на месте молодого царя Ивана, еще не ставшего Грозным, который посылал войско штурмовать Казань. – За все расплатились!
– Золотые слова, государь! – угодливо склонил голову Астафьев. – Вот пусть Хмельницкий и грызется с Речью Посполитой. Коли угодно тебе будет, можно ему и помочь… Втайне, конечно! – торопливо уточнил дьяк. – Чтобы не дать повода к войне. Опять же он защищает святую веру от поругания! До чего дошло, чтобы храмы православные в аренду жидам и латынам сдавать! Как только земля под святотатцами-магнатами не разверзлась?! Богохульники окаянные…
– Веру защищает, спору нет, а только и себя не забывает, – вздохнул Алексей Михайлович. – Хитер он, гетман этот, ох хитер! А также смел и умен, этого не отнять. Будто волк. Ну да ничего, и самого матерого волка затравить можно при надобности. Пусть пока чужих овечек режет. А коли начнет наших таскать, тут ему и конец! Ступай, дьяче. Помысли о моих словах, прикинь, что и как делать. А я о Хмельницком да о самозванцах этих – нахмурившись, потряс исчерканным листом, зажатым в руке, – с думными боярами говорить буду. Дело сложное, тут все надобно взвесить, и как следует.
Глава 20
– Ну, как пан чувствует себя? – в голосе Хмельницкого звучала истинно отцовская забота. – Хорошо ли почивал, не беспокоило ли что-то?
Ротмистр Квятковский, постаравшись принять браво-беззаботный вид, подобающий благородному шляхтичу, отозвался бодро и громко:
– Хвала Езусу и гостеприимству пана гетмана, все в лучшем виде!
– И слава богу! – улыбнулся Богдан, отметив, что упрямый поляк перестал называть его сотником. Поистине, добрая казацкая горилка, да еще принятая в неимоверных количествах, творит чудеса. Конечно, брешет про «лучший вид», тяжкое похмелье так просто не скроешь… ну да ладно. – Уж очень приятно мне общество пана ротмистра, не буду скрывать. Был бы рад, если бы пан погостил у меня подольше. Но служба и долг перед отчизной прежде всего, понимаю… Вот мой ответ ясновельможному сенатору Киселю. – Хмельницкий протянул свиток, украшенный его личной печатью. – Для пущей беспеки дам пану ротмистру хорошую охрану, чтобы не случилось по пути какой беды, борони Боже.
– Не угодно ли пану гетману передать что-то на словах? – спросил Квятковский, принимая письмо.
– Пусть пан передаст ясновельможному, что не только я и мои полковники, но и все войско, и весь народ православный безмерно уважают его и чтят. В нем видим мы надежду свою и защиту от злобы и произвола магнатов, вроде князя Вишневецкого. Хотим мира и спокойствия, но за свои права готовы драться. Да, вот так, слово в слово.
– Будет исполнено! – кивнул поляк и тут же скривился, зашипел, не сдержавшись: такая боль прострелила голову.
Хмельницкий деликатно сделал вид, что ничего не заметил и не услышал.
– Ну что же, легкой дороги пану ротмистру! Даст Бог, когда-нибудь еще увидимся.
– То мое заветное желание! – отозвался Квятковский. Он вновь со смущением и злостью ощутил, что не может побороть симпатию к этому бунтарю и схизматику. Да и не очень хочет, ежели начистоту… – Дай Матка Бозка, чтобы довелось мне принять пана гетмана, как пышного гостя, когда в крае установится спокойствие. Хоть дом мой скромен, но постараюсь не ударить в грязь лицом!
– Достойные слова столь же достойного мужа! – растроганно молвил Хмельницкий. Он тоже чувствовал неподдельную симпатию к этому заносчивому, горячему человеку, годящемуся ему в сыновья. «Это ты теперь добрый, а коли выпадет встретиться на поле брани – рубанешь, и рука не дрогнет…» – мелькнула грустная мысль. Но гетман сразу же прогнал ее. Незачем душу терзать, ведь радость-то какая: Тимош живым из Бахчисарая вернулся!
Дождавшись, пока за ротмистром закроется дверь, Богдан хлопнул в ладони. Торопливо вбежал джура.
– Что с полковником Гладким? Пришел ли в себя?
– Пришел, пане гетмане! Ох и худо же ему было! Насилу отлили холодной водой, а после он еще рассолу огуречного попил без меры. Полегчало, хотя пока еще ходит нетвердо, лицом бледный да за голову держится.
– Еще бы! – усмехнулся Хмельницкий. – Столько выпил вчера! Да и соперник у него достойный был, ей-ей достойный! Ну что же, пострадал за дело. И честь Войска Запорожского не посрамил, и язык ляху развязал… А чего же только рассолу, разве горилки ему не поднесли?
– Подносили, пане гетмане! Так он сперва зарычал, как дикий зверь, да за саблю чуть не схватился, а потом заплакал, будто жинка. Мол, уберите ее, проклятую, видеть не могу!
– Ох, бедняга! – рассмеялся гетман, не сдержавшись. – Это как же погано ему было! Ну ладно, до вечера оклемается, с Божьей помощью. А ты теперь ступай, покличь ко мне генерального писаря.
Елена медленно перевела взгляд с Дануси, белой как мел и трясущейся от страха, на пана Чаплинского. Шляхтич неподвижно распростерся на полу возле кровати с окровавленной головой.
– Меня теперь казнят, пани?! – еле выговорила камеристка.
Бывшая любовница казачьего сотника нагнулась, преодолев страх и отвращение (винным перегаром от пана Данила несло так, что тошнота подкатила к горлу), коснулась кончиками пальцев его шеи, пытаясь уловить биение пульса. Разочарованно выдохнула:
– Жив, негодяй… Чем это ты его?
– Подсвечником, пани… Вот этим подсвечником! Як Бога кохам, не могла больше терпеть! – Дануся истерично разрыдалась, подвывая, как собачонка, которую жестоко пнули. – Что со мной теперь будет, пани, что будет?!
– Да ничего не будет! – устало махнула рукой Елена. – Подсвечник-то оботри как следует, чтобы следов крови не осталось, а тряпку сожги. Сам спьяну упал, сам голову расшиб. О пол… Нет, о ночной горшок! Так и правдоподобнее, и по заслугам. – Елена криво усмехнулась. – Вот это всем и говори, и крепко стой на своем.
– Так ведь пан-то…
– А он ничего не вспомнит. – Елена брезгливо сморщилась. – Пьян, пся крев, как последний хлоп!
Пани Катарина Краливская, придирчиво оглядев, как кипит работа на лесопилке и вокруг нее, тяжело вздохнула. Стоявший рядом муж насторожился, встрепенувшись. Долголетний супружеский опыт подсказывал, что этот вздох предвещает неприятный разговор.
И предчувствия не обманули княжеского управителя.
– Адам! – в это короткое обращение жена умудрилась вложить столько упрека, горького разочарования и затаенной надежды, что пан Краливский сразу испытал жгучие угрызения совести, даже не зная за собой никакой вины. – Неужели ты и теперь промолчишь?! Наша единственная доченька, наша Агнуся… – дородная дама всхлипнула. – Такой ли судьбы мы хотели для своей плоти и крови?
Пан Краливский растерянно пожал плечами:
– Но что тебя пугает, милая? Пан Тадеуш без ума от Агнешки, он так ее любит, что жизнь за нее отдаст, не колеблясь…
– Ах, эти мужчины! – простонала супруга, заламывая руки. – Да где это видано, чтобы благородную пани сразу после свадьбы везли в хлопскую избу?! Если это любовь, что же тогда называть издевательством?!
– Ты, как всегда, преувеличиваешь! – возразил пан Адам, хоть и не совсем уверенно. – Во-первых, это не хлопская изба, а дом владельца лесопилки…
– Спасибо, утешил! – с ядовитой медовостью в голосе перебила спутница жизни. – Хата хозяина лесопилки! Достойное место для благородной шляхтянки, дочери управителя княжеского замка, вышедшей за полковника. Нечего сказать!
– Ну, может, и не вполне достойное… – пожал плечами муж. – Но сам князь распорядился, чтобы пан первый советник с супругой и Агнуся с Тадеушем жили там. Значит, дело решено. По какой причине был отдан сей приказ, мне неведомо, да и не желаю лезть в княжеские дела без спросу. Ты же сама знаешь, как он этого не любит! Кроме того, я доподлинно знаю, что дом хорошо обустроили и обставили мебелью из личных запасов ясновельможного. То есть Агнешке не на что жаловаться… Разве что за исключением тесноты. – Видя, как наползают слезы на глаза женушки, управитель поспешил договорить: – Так вспомни пословицу «В тесноте, да не в обиде»!