«О, черт! И вот что теперь ответить?! Скажу, что для нее – князь может рассердиться… Не скажу – обидится она. Не было печали!»
– Все, что я делаю, идет на пользу пресветлому князю, – осторожно начал отвечать я, подбирая слова. – И, разумеется, его даме сердца! Очень рад, что ясновельможная княгиня одобрила и оценила это удобство. А в чем заключается его секрет, полагаю, лучше меня расскажет его княжья мосць, которому я дал подробные объяснения. Меня же призывают неотложные дела, поэтому еще раз прошу ясновельможного князя разрешить мне удалиться. Военное время… – Я сокрушенно развел руками.
– Жаль! – искренне огорчился Иеремия. – Я бы хотел, чтобы пан разделил с нами трапезу. Но не смею настаивать, поскольку хорошо знаю, сколько важнейших и неотложных дел у пана Анджея. Буду с нетерпением ждать других чудесных новинок! А эту карету я отныне отдаю в полное владение моей крулевне, – он с любовью посмотрел на супругу. – Воину тряска не страшна, а вот прекрасных дам от нее нужно оберегать!
Глава 32
– Право, панове, это уже чересчур! – голос человека с умным проницательным лицом и длинными, аккуратно закрученными усами прозвучал недовольно, но с какой-то безнадежной усталостью. Словно он сам в глубине души сознавал всю тщетность проявлений своего недовольства. – Я, разумеется, тоже далек от совершенства, поэтому ни от кого не требую обходиться самым малым, подобно прославленному Диогену, или вести праведную жизнь, уподобившись святым великомученикам. Homo ex natura est imperfectum![29] Святых в нашем грешном мире можно по пальцам сосчитать, посему я на многое готов смотреть сквозь те же пальцы. Но, як бога кохам, нельзя же понимать выражение et ego enim ferre me[30] настолько буквально! Чем дольше я смотрю на наш лагерь, а особенно на царящие в нем порядки, тем сильнее мои сомнения: понимают ли наши люди, что прибыли на войну, а отнюдь не in a beatus ferias?[31] Повсюду возы и кареты, сервизы и перины, вино – рекой, игра в карты – с утра до вечера, а уж что касается плотского греха… Прости, Матка Бозка! – Он набожно перекрестился.
Сидевший напротив дородный мужчина, облаченный в столь пышные и дорогие одежды, что любой щеголь завистливо вздохнул бы, усмехнулся, скривив полные чувственные губы:
– Высокая образованность пана ведома всей Речи Посполитой, но ради ран Христовых, нельзя ли хоть здесь обойтись без вездесущей латыни?! В конце концов, как правильно заметил пан, мы на войне, а не на ученом диспуте!
– Со всем уважением к пану Заславскому, осмелюсь указать, что латынь – праматерь всех знаний! – вспыхнул Николай Остророг, один из трех региментариев. – Она подобна фундаменту, на коем стоит всякое строение! А ведь любому известно, что bonum fundamentum – bonum et domi…[32]
– На бога, пане, перестаньте! – Владислав-Доминик Заславский-Острожский, махнув пухлой рукой, уселся в кресле удобнее, отчего его необъятное тело заколыхалось, будто густое желе. – Ну, надоело же! Сколько можно?!
– А я не могу понять, чем недоволен ясновельможный пан подчаший[33], – торопливо произнес, обращаясь к Остророгу, чтобы подавить в зародыше начинающуюся ссору, Александр Конецпольский, самый молодой региментарий из этой троицы. – Конечно, если бы нам противостоял опасный и умелый враг, то требовались бы и суровая дисциплина, и всяческие разумные ограничения. Тогда пан был бы совершенно прав! Но кто против нас? Зрадники, быдло! Ну, может, еще пара-другая тысяча татар. Неужто нам бояться этого жалкого сброда?
– Я вижу, что пан великий коронный хорунжий, подобно многим нашим людям, тоже решил, что может разогнать взбунтовавшееся быдло одними лишь канчуками! – нахмурился Остророг. – А между тем недооценка противника, каким бы он ни был, очень опасна! На бога, вспомните, чем закончилась битва при Каннах!
– Пан говорит так торжественно, словно сам в ней участвовал! – ехидно скривился Заславский. – Вот только на чьей стороне?
– Если это шутка, то чрезвычайно неудачная! – побагровевший Остророг начал нервно пощипывать кончик уса, что было признаком сильнейшего раздражения. – Ну а если пан великий коронный конюший в самом деле не знает, когда и меж кем произошла сия битва… Тут мне останется только развести руками и воскликнуть: satur venter non studet libenter![34] Увы, святая правда!
Конецпольский, не сдержавшись, прыснул в ладони.
Теперь уже начал багроветь Заславский.
– Сатур вентер… это же «набитая утроба», так?!
– Точнее, брюхо, – с ядовитой вежливостью ответил Остророг. – Также вместо определения «набитое» можно использовать «сытое», «объевшееся», «обожравшееся», если совсем уж по-простонародному, проше пана…
– Что пан подчаший себе позволяет?! – взревел Заславский, ударив кулаком по столу. Жалобно задребезжала посуда. – Я не только великий коронный конюший, но и староста луцкий, воевода сандомирский! Богатство и слава рода нашего… – от злости у князя перехватило дыхание.
– На бога, не надо так волноваться! – с притворным беспокойством вплеснул руками Остророг. – При дородности его мосьци это может закончиться апоплексическим ударом, упаси Матка Бозка и нас, и всю Речь Посполитую от такого несчастья!
– Оставьте мою дородность в покое!!!
– Панове, панове… – торопливо забормотал Конецпольский. – Держите себя в руках! На нас уже не только шляхтичи, но и слуги с жолнерами оборачиваются… Ох, надо было устроить совет в шатре!
– Я именно это и предлагал, но шатер показался пану великому конюшему коронному, а также старосте луцкому и воеводе сандомирскому слишком душным! – Голос Остророга можно было мазать на ломти хлеба вместо меда. – А может, и слишком тесным, кто знает… – Коронный подчаший с улыбкой скользнул глазами по необъятной фигуре Заславского.
– Сатисфакции!!! – завопил Владислав-Доминик, пытаясь выбраться из кресла и инстинктивно нашаривая рукой эфес отсутствующей сабли.
Гроза собирается долго. Сначала воздух становится душным, неестественно плотным – кажется, что можно его потрогать. Потом постепенно темнеет небо, затягиваясь мутно-серой пеленой. Вслед за этим наползает зловещая чернота, издалека доносятся приглушенные раскаты… А вот потом уже небо вспарывает первая ослепительная молния и начинается ливень.
Что Анжела не в духе, я почувствовал задолго до объяснения, больше напоминающего бурную супружескую сцену. Но, признаюсь честно и откровенно, не придал этому особого значения. Скучно женщине. Жара допекает. Развлечений – ноль. С Агнешкой наверняка уже все секреты обсудили много раз… Понятно, даже жалко, но что я могу поделать? Раз уж перенеслись почти на четыре сотни лет назад, нужно смириться. Тем более дел у мужа по горло… В конце концов, домашней работой не перегружена, есть служанки! Будь довольна тем, что есть, радуйся жизни.
Моя благоверная радоваться вовсе не собиралась. В тот вечер я почувствовал это сразу. Женщины, знаете ли, умеют говорить… даже когда молчат. А молчание Анжелы было таким красноречивым!
– Что случилось? – задал я естественный вопрос.
– Ничего! – отозвалась женушка. Вложив в это единственное короткое слово целую гамму чувств. Как умеют делать только женщины.
Правдоподобия в ее ответе было не больше, чем в словах уставшего до полусмерти «салаги», будто служба ему очень нравится, именно об этом он мечтал на гражданке днем и ночью.
– Не обманывай! Я же вижу… – начал было я. И тут грянул первый раскат грома.
– Неужели?! – ядовито-медовый голосок любимой блондинки перебил меня на полуслове. – Вот я точно кое-что вижу! Представь себе, не слепая!
– И что именно?! – Я начал заводиться, поскольку, как девяносто девять процентов мужчин, терпеть не могу все эти бабские выкрутасы. Чем-то недовольна – объясни ясно и четко, что именно тебя не устраивает! Без дурацких сцен. Тем более день выдался тяжелым…
– Вот! Уже кричишь на меня! – Анжела всхлипнула. – Дура я! Ой, дура… Влюбилась по уши, поверила… А у тебя одна Гризельда на уме! Ненавижу ее, стерву!
На выражение моего лица в этот миг стоило посмотреть… наверное. В зеркало я взглянуть не догадался. Не до того было, знаете ли…
– Э-э-э… С тобой все в порядке?
– Еще издеваешься! – глаза моей половины метали молнии. – Может, скажешь, что не делал для нее карету?! О княгине, значит, заботишься, а о жене… – ее голос прервался.
Ну, и вот что делать в такой ситуации? Я машинально подметил, что с половины дома, занятой семейством Тадеуша, тоже доносятся едва различимые звуки супружеской сцены. Ох, бабы, бабы! Никакая эпоха вас не изменит!
– Любимая, да что тебе в голову взбрело? – торопливо забормотал я, борясь с искушением показать моей благоверной кое-что… в смысле, кто в доме хозяин. – Это же для князя! Ну, чтобы он был доволен!..
– И как, был? – уперев руки в бока, ехидно поинтересовалась Анжела.
– Очень!
– А она?! – топнув, вскричала женушка.
– Еще больше… Погоди, погоди! Да при чем тут она?!
– При том!!! – Анжела, распахнув дверь, побежала в спальню, упала на кровать, уткнулась лицом в подушку и зарыдала – горько, безутешно.
Я мысленно помянул и ее, и мать ее, и мать матери ее… Незлым тихим словом.
«Да что на нее нашло? Какая муха укусила? Может…» – я напряг память, стараясь вспомнить, когда у женушки в последний раз были те самые пресловутые «дни». Ни хрена не вспомнил и разозлился. В конце концов, не девочка-подросток, должна уже научиться гасить буйство гормонов!
Рыдания вскоре прекратились. Но не успел я этому обрадоваться, как вместо них начался тонкий пронзительный скулеж, перемежаемый всхлипами и жалобами на подлых мужиков, которые спят и видят, как бы досадить бедным беззащитным женщинам. Напрягая слух, я разобрал нечто подобное, доносившееся с половины Тадеуша.