– Вижу, не слепой! – зло отмахнулся Кривонос. – Держитесь, хлопцы! Стойте насмерть! Ах, если бы не приказ гетмана… – и атаман, чуть не плача, потряс кулаками. С какой-то отчаянной надеждой поглядел в левую сторону, где высился Пилявецкий замок – нет ли дымного столба над башней?
– Терпи, батьку! – спокойно и внушительно произнес Вовчур. – Я тоже в бой рвусь, и сердце болит… А куда денешься! Надо ждать сигнала – значит, будем дожидаться.
Драгуны, хоть и ценою немалых потерь, смяли казачьи заслоны у брода, частью зарубив, частью – втоптав в вязкую болотистую грязь. И теперь через Пилявку сплошным потоком лезла пехота, спеша закрепиться на вражьем берегу. Такой же поток буквально залил передовые укрепления казаков, выстроенные на подходе к гребле. Беспощадный огонь из мушкетов и пищалей, производимый почти в упор, разил поляков и литвинов. Но все-таки не смог сдержать их бешеного натиска. Устилая путь окровавленными телами павших, воины региментариев преодолели валы и ворвались на казачьи позиции. Началась яростная рукопашная схватка.
– Ах, сучьи дети! – бормотал Кривонос. – Храбры, ей-ей храбры! Врать не стану… Ну же, браты-товарищи! Отбейтесь! Покажите клятым ляхам, где раки зимуют!
– Не отобьются, батьку, – угрюмо пробасил Вовчур. – Сила ломит силу. Вон, погляди, за греблю отходят…
Кривонос застонал, стиснув ладонями голову.
– Да как же так?! Ведь мы ж их и под Желтыми Водами, и под Корсунем… Куда подевалась доблесть казачья?!
– Ничего еще не ясно, батьку! – строго произнес Вовчур. – Бой только начался. Уймись, не терзай себя.
– Ха! Ну и кто из нас оказался прав? – ликовал тучный Заславский, хлопая себя ладонями по бедрам. – Гляньте, пане коронный подчаший: бегут! Бегут, презренные зрадники, хлопы! Это им не с малыми силами нашими сражаться! Это не Корсунь, тем паче не Желтые Воды! Коронное войско втопчет взбунтовавшееся быдло в грязь! Вон, наши прапоры уже на том берегу!
– Пан великий конюший коронный явно спешит радоваться, – пожал плечами Остророг. – Да, начало боя за нами, но ведь победа еще не достигнута. Как мудро говорили римляне, finem – causa coronam![39]
– Матка Бозка, пошли мне терпения! – вскричал Заславский, хватаясь за виски. – Проше пана подчашего, а как будет по-латыни: «От лишней учености – один вред!»?
– У пана было достаточно времени, чтобы самому выучить латынь! – вспыхнул Остророг. – Хотя, конечно, если до полудня нежиться в постели…
– Панове, панове! – взмолился Конецпольский. – Ну не время же ссориться! На нас комиссары смотрят и другие достойные шляхтичи… Не говоря уже про простых жолнеров! В конце концов, идет сражение! А вы… Прошу, перестаньте!
– Мне никто не смеет указывать! – взорвался Заславский.
– Я не указываю, я советую! – начал злиться Конецпольский.
– Пусть пан засунет свои советы… Кх-м! – побагровевший Заславский поперхнулся на полуслове, видимо, осознав, что зашел слишком далеко.
– Куда именно, проше пана великого конюшего коронного? – звенящим от негодования голосом спросил Конецпольский, хватаясь за рукоять сабли. – Договаривайте!
– Панове, панове! – теперь всполошился Остророг. – Як бога кохам, довольно! На нас уже половина лагеря обернулась…
Неизвестно, чем бы все закончилось, но тут к региментариям подскакал драгунский ротмистр. Он тяжело дышал, его лицо было запачкано кровью и пороховой копотью, но глаза сияли.
– Ясновельможное панство! Заслоны бунтарей у брода частью уничтожены, частью обращены в бегство. На том берегу создан надежный плацдарм, сейчас его укрепляют. Меня прислали к панам региментариям, чтобы передать просьбу всех товарищей моих, храбрых сынов Речи Посполитой: немедленно переправить через реку крупные силы и начать штурм Пилявицкого замка! На бога, сегодня можно закончить войну полным разгромом злодея Хмельницкого! А его самого взять в плен и привезти в Варшаву для суда и казни! Молю панов региментариев не медлить! Дорога каждая минута. – драгун тяжело дышал то ли от усталости, то ли от волнения.
– Так и нужно сделать! – пухлое лицо Заславского буквально засияло каким-то восторженно-безумным светом. – Матка Бозка, сама судьба посылает нам великую удачу! Презренный бунтарь, зрадник будет пленен, его быдло рассеяно и перебито, в отчизне настанет покой и благоденствие, а наша слава прогремит на всю Речь Посполитую! – судя по виду региментария, он уже представлял себя во главе триумфальной процессии. – Я приказываю тотчас же…
– Проше пана великого коронного конюшего, он ничего не может приказывать самостоятельно! – вежливо, но твердо осадил Остророг. – Хвала Езусу, у нас не римская армия, где консулы командовали то ли по очереди, то ли по жребию. Именно поэтому Рим и постигло великое несчастье у Канн… Ясновельможному пану, я вижу, не терпится сыграть роль Теренция Варрона? Но я, благодарение всем святым, не Эмилий Павел! И пан третий региментарий, – Остророг почтительно кивнул в сторону Конецпольского, – тоже! Мы не позволим пану великому коронному конюшему вершить все по его прихоти. У нас, если пан запамятовал, коллегиум! Решение должно быть единогласным либо принятым большинством голосов.
– Вот именно! – ехидно произнес Конецпольский, по-прежнему сердито глядя на Заславского. – Мы наделены Сеймом равными правами!
– Проше ясновельможное панство, – не выдержал ротмистр, – так что мне передать моим товарищам, которые достигли успеха, не щадя не только крови своей, но и самой жизни, и теперь ждут ответа?
– Передайте, что региментарии будут держать совет! – отозвался Остророг. – Дело слишком важное и ответственное, чтобы решать его сгоряча. – Видя, как мрачнеет лицо драгуна, коронный подчаший торопливо добавил: – Отправляйтесь же, пане!
Ротмистр, яростно заскрежетав зубами, дал шпоры коню.
– Vae ovis praecepit leonum![40] – донесся прощальный крик, хоть и заглушенный топотом копыт, но вполне разборчивый.
– Еще один ученый книжник?! – вознегодовал Заславский. – Что он сказал?!
– Я… Я не вполне разобрал, было шумно, – замялся покрасневший Остророг. – Кажется, что-то про львов.
– Ох, что делается! Вот это я понимаю: польский гонор! – хохотнул Хмельницкий, удобнее опершись локтем о край смотровой площадки и вновь прильнув к окуляру трубы. – Чуть до драки не дошло! Заславский-то лишь чудом не лопнул… Да комиссары эти вокруг бегают, суетятся, будто бабы на базаре. Честное слово, свечку поставлю за здравие членов Сейма! Это какую же услугу нам оказали, нарочно придумать было нельзя… – Гетман внезапно вздрогнул, услышав сзади тяжелый топот. Резко обернулся, схватившись за рукоять пистоли, но сразу облегченно вздохнул, увидев: свои! А в следующую секунду гневно нахмурился.
– Панове полковники, что делаете здесь? Почему оставили своих людей?
– Батьку! – тяжело дыша после быстрого бега вверх по крутой лестнице, промолвил Александр Морозенко, один из полковников, успевших присоединиться к войску гетмана перед самой битвой. – Что делать думаешь? Ты глянь, сколько ляхов уже на нашем берегу! Как саранча кишат! А от тебя – ни сигнала, ни приказа какого…
– Ты бы показался казакам, войско бы объехал, что ли! – воскликнул Матвей Гладкий. – Где это видано, чтобы начальник от пуль да ядер в тылу хоронился, словно до боя ему и дела нет!
– Сам знаю, где мне лучше быть! – отрезал Хмельницкий. После чего повернулся к Морозенку. – По-твоему, я этих ляхов не видел? – голос гетмана загудел, налился раздраженной силой, взгляд стал суровым и тяжелым. И Морозенко, бесстрашный храбрец, перед которым трепетали враги, вдруг почувствовал смущение, очень сходное с испугом.
– Думаю, видел… батьку… – с натугой произнес он.
– Правильно думаешь! Пусть себе кишат. Нам это пока не опасно, а завтра раздавим их к бисовой матери. Тех, кто не успеет по броду обратно сбежать иль плавом[41] спастись, – усмехнулся гетман.
– А коли они до темноты на нас попрут?! – не выдержал Мартын Небаба. – Ведь тогда осадят замок, чтобы мне лопнуть!
– Даже если осадят, несколько дней мы бы продержались. Стены крепкие, высокие, пороху, провизии да воды достаточно. А татары уже на подходе.
Полковники, ахнув, быстро переглянулись.
– Татары? – переспросил Морозенко.
– Точно ли на подходе? Не брешет ли хан? – недоверчиво поднял брови Гладкий. – С него, собаки басурманской, станется…
– А много их? – насторожился Небаба.
– Достаточно, чтобы коронное войско от испуга превратилось в бабский табор, – строго произнес Хмельницкий. – А теперь возвращайтесь к полкам своим! И больше чтобы я без вызова здесь ни одного из вас не видел! Покуда я гетман и держу булаву, сам буду решать и отдавать приказы. Понадобится совет – спрошу, не сомневайтесь. А непрошеных советов во время боя не потерплю! Ступайте, живо! – Густые брови Богдана гневно сдвинулись, лицо потемнело от гнева.
Полковники исполнили приказ, но с явной неохотой. А Гладкий даже недовольно пробурчал, уходя: «Ишь как власть в голову ударила! Ничего, сами выбрали – сами и сместим!» Тихо, под нос, но разобрать было можно.
– Неужто стерпишь ты такую дерзость, ясновельможный гетмане?! – вскинулся Выговский.
Богдан горько усмехнулся:
– А кто меня совсем недавно уговаривал их простить? Мол, сами осознают да устыдятся… Ладно, не о том сейчас думать надо! С Божьей помощью одолеем врага, тогда и разберемся!
И гетман снова прильнул к подзорной трубе.
Глава 35
Кровавый сентябрьский день подошел к концу, и измученные люди с обеих сторон наконец-то смогли перевести дух. Всюду, куда ни брось взгляд, громоздились изувеченные тела – изрешеченные картечью, разорванные ядрами, пробитые пулями, проткнутые копьями и кинжалами, посеченные саблями и палашами, растоптанные конскими копытами. Время от времени из этих страшных куч доносились слабые призывы раненых о помощи, прерываемые то мольбой, то самой черной и богохульной руганью. Но мало кто рисковал прийти страдальцам на помощь, опасаясь нарваться на вражескую пулю. Да и сил на доброе дело уже не было, ведь бой кипел почти десять часов под– ряд!