Гетману вдруг до озноба, до боли сердечной захотелось поддержки, одобрения. Это же такое счастье: знать, что есть люди, которые тебе полностью доверяют, не усомнятся и не отшатнутся при первых же трудностях, не будут терзать бесконечными укорами и обвинениями… И слова Выговского прозвучали в самый нужный момент. Теперь у Богдана не осталось сомнений: панотец ошибся, напрасно подозревал генерального писаря в затаенном коварстве. Выговский верен ему, а главное – понимает!
– Спасибо тебе, Иване! – растроганно вымолвил гетман. – А что до полковников… Какая разница, что скажут! Главное, чтобы все по плану шло. Тогда и татары не очень-то… – он осекся на полуслове. – Двинулись, двинулись! А ну, сигнал пушкарям! Быстро!
К краю площадки торопливо подскочил казак, вскинул дуло мушкета в небо. Грохнул выстрел.
– Неужто сигнал?! – вздрогнул Кривонос, напряженно следивший, что творилось на том берегу Пилявки. – Что скажешь, Вовчуре? Дымок-то слабый… Разве это столб? А если вдруг?! – гримаса мучительного сомнения исказила его лицо, и сейчас оно казалось просто зловещим.
Лысенко покачал бритой головой:
– Нет, не может быть. То не для нас сигнал, для кого другого… А, вот для кого! – губы Вовчура расплылись в торжествующе-злорадной ухмылке. – Глянь, как их косить начали! Со всех сторон! Картечью!
Сгрудившиеся на ограниченном пространстве люди оказались под убийственным перекрестным огнем. Только с тылу, где текла Пилявка, в них не летела смерть. А с фронта и флангов разила картечь. Небольшое расстояние и скученность – о такой мишени любой пушкарь мог лишь мечтать.
Дико, пронзительно ржали лошади, валясь на полном скаку и давя всадников. Пехота падала целыми рядами. Тех немногих, которые в отчаянном порыве, хрипя и яростно ругаясь, сумели-таки добраться до казачьих окопов и возов, сцепленных меж собой, убивали в упор из пищалей и мушкетов, или попросту протыкали копьями.
Не прошло и нескольких минут, как поле боя уподобилось сущему аду. Точнее, это был уже не бой, а истребление. Потому, когда кто-то, первым дрогнувший, помчался к броду через Пилявку, истошно вопя: «Нас предали!», за ним тотчас устремился десяток. А за десятком – добрая сотня… После чего коронное войско превратилось в бегущую толпу, охваченную паникой.
Что творилось на берегу и в воде – трудно описать, ибо человеческий язык слишком беден для этого. Пилявка чуть не выплеснулась из берегов, жадно принимая в свои прохладные вечные объятия многие сотни тонущих. Доспехи и сапоги, которые не успели сбросить на бегу, неумолимо тянули ко дну. Люди, не умевшие плавать, мертвой хваткой утопающего вцеплялись в более умелых товарищей, губя вместе с собой и их тоже. Узкий брод не мог сразу вместить всех, и там разыгрывались сцены, способные потрясти самую загрубелую душу. Паника и страстное желание оказаться подальше от разразившегося кошмара заставили забыть и про польский гонор, и про все христианские заповеди.
– Батьку, да подай же сигнал, Христа ради! – чуть не плакал Кривонос, грызя от бешеного возбуждения костяшки пальцев. – Ведь это же такая удача! Прямо навстречу, да на выходе из воды – в капусту порубить! Неужто сам не видишь?!
– Успокойся! – раздраженно одернул его Вовчур. – Гетман знает, что делает. Хоть вражин картечью и повыбило, а все же их куда больше, чем нас…
– И что с того?! – вскипел Кривонос.
– Как что? Ляхов да литвинов порубаем изрядно, спору нет, да только и сами поляжем. А ведь батько Хмель на нас надеется!
– Уж не струсил ли ты, Вовчуре?! – лицо Максима, и без того потемневшее от прихлынувшей крови, стало совсем багровым.
Лысенко вздрогнул, как от удара.
– Кабы не твое горе, рубились бы насмерть за такие слова! – негромко, но внушительно произнес он, окаменев лицом. – Никому другому их бы не спустил!
Зарычал Кривонос, стиснул ладонями голову, прогоняя приступ безумия. Уже готовый накатить…
– Прости, друже! – опомнившись, сконфуженно промолвил он. – Сам не пойму, как брякнул.
– Прощаю! – кивнул Вовчур. – А все же следи за языком.
На молодого пана Конецпольского было страшно смотреть. Его лицо посерело, губы тряслись.
– Матка Бозка! Да что же это такое?! Не коронное войско, а быдло, самое настоящее быдло! – завопил он, заламывая руки, лишь чудом не сорвавшись на визг. – Гляньте, панове! Давят друг друга, как бараны, и топят! О Езус, лучше умереть, чем видеть такой позор…
– Если бы пан великий коронный хорунжий согласился вчера со мной, что нужно немедленно атаковать замок, не тратя время на бесплодные советы, не было бы этого позора! – рыкнул Заславский, сам разъяренный и потрясенный до глубины души. – Кстати, пана коронного подчашего это тоже касается!
– Задним умом мы все крепки! – огрызнулся Остророг. – А если бы пан великий коронный конюший меньше нежился на своей любимой перине, уделяя больше времени и сил непосредственным обязанностям…
– Оставьте мою перину в покое!!!
– Хорошо, хорошо, на бога, не надо так волноваться! При дородности пана…
– И мою дородность – тоже!!!
– Хватит! – топнул Конецпольский, сжав кулаки. – Сил уже нет слушать вашу грызню!
– А с чего это пан великий коронный хорунжий затыкает нам рты?! – вскипел Остророг. – Уж не для того ли, чтобы отвлечь внимание от собственной неразумности и преступной небрежности, которая, Езус свидетель, слишком дорого обошлась отечеству нашему и благородному панству?
Конецпольский побагровел от ярости.
– Если пан подчаший имеет в виду историю с подстаростой чигиринским и его вражду с Хмельницким, то я не обязан давать отчета в своих поступках! Я действовал в пределах прав своих и полномочий! И того же мнения был Сейм, куда Хмельницкий обратился с жалобой.
– Я это хорошо помню, поскольку присутствовал на том заседании и тщетно просил отнестись к жалобе чигиринского сотника со всем вниманием и серьезностью! – сурово отчеканил Остророг. – Увы, большинство поддержало пана великого коронного хорунжего. Мало того, по личному приказу пана Хмельницкий был схвачен и посажен под арест…
– Я был обманут, введен в заблуждение! – вскричал Конецпольский. – Но потом, разобравшись, сам велел его освободить!
– Подозреваю, что пан был введен в заблуждение своим ближайшим подвластным, тем же подстаростой чигиринским, который жестоко оскорбил Хмельницкого, – безжалостно усмехнулся коронный подчаший. – И результат мы видим, – он указал на картину панического бегства, развернувшуюся прямо перед членами триумвирата. – Хмельницкий посчитал себя кровно обиженным, поднял бунт. А ведь еще в прошлом году он мирно жил в своем маетке, даже не помышляя ни о какой зраде!
– Пан сам сказал, что мы все крепки задним умом! – зло огрызнулся Конецпольский. – Какой смысл рассуждать о том, что было? Минувшего не воротишь! Теперь надо думать, как действовать дальше.
– Наконец-то разумные слова! – ехидно скривился Заславский. – Да, надо думать, и как следует! Учитывая, что ожидаемая победа обернулась неудачей, а к ночи должны подойти татары. Слава Езусу, что пока не вся орда, но сорок тысяч – это тоже очень много… Ради ран Христовых, что вам еще?! – рявкнул он, обернувшись к депутации от комиссаров, которая с решительным видом направлялась к региментариям.
– Ясновельможное панство! – заговорил тот, кто шел впереди. – Учитывая ужасное и позорное поражение, понесенное в результате выполнения плана, принятого панами региментариями без совета и согласия комиссаров, выбранных и утвержденных Сеймом, что само по себе недопустимо и является грубым нарушением…
– На бога, короче! – простонал Заславский, хватаясь за голову.
– Что же, как угодно пану… Если короче, вы отныне не примете ни одного решения без нашего участия! Иначе мы немедленно известим Сейм о вашем самоуправстве и потребуем предания коронному суду!
– Ох, Иване, многое я бы дал, чтобы услышать, о чем они там лаются! – захохотал гетман, разглядывая это зрелище в подзорную трубу. – Боже милостивый, ну и страсти кипят!
Хмельницкий смеялся очень громко, почти истерично, даже не думая, что столь высокой особе надо бы вести себя сдержаннее, да еще на глазах у подчиненных. Дикое нервное напряжение последних двух дней, огромный риск, увенчавшийся блестящим успехом, – все это властно потребовало выхода. И гетман дал волю эмоциям.
– Да о чем бы ни лаялись, исход боя-то ясен! – улыбнулся Выговский. – Слава нашему гетману!
И казаки на башне дружно подхватили:
– Слава!
Глава 39
Одному Создателю ведомо, какие душевные муки испытал Кривонос за двое суток, нетерпеливо ожидая сигнала, как сверлил глазами башню Пилявецкого замка, страшась отвести от нее взгляд: а ну как в этом самый миг взметнется столб дыма? Он осунулся, превратился в комок нервов, даже начал ругать верного своего Черта, обзывая «бисовой тварыной». Лысенко-Вовчур, махнув рукой на безнадежное дело, перестал уговаривать и утешать полковника. Охота страдать – так пусть страдает, не дитя малое, чтобы потакать капризам.
Кривонос немного приободрился лишь на вторую ночь, когда к нему привели переплывшего через Пилявку казака, посланного гетманом. Хмельницкий велел передать, что завтра будет решающий день, в коем ему, Максиму, отведена одна из главных ролей. И что вместе с ним на врага ударят татары, передовые отряды которых пришли на помощь казачьему войску. Перед рассветом, в самый глухой час они начнут переправу, чтобы занять позицию за лесной опушкой, рядом с полком Кривоноса.
– Явились-таки, псы басурманские! – яростно выругался полковник. – К шапочному разбору! Когда нужны были, не поспешали. А вот нынче, чтобы пограбить да взять ясырь… – Кривонос сплюнул с отвращением. – Что-то еще гетман велел мне передать?
– Велел! – с явным смущением отозвался казак. – Чтобы, когда будет сигнал, ты и твои люди татар изображали.