зматика может его в этом превосходить, была сразу же и с негодованием отброшена.) Но это ничего не меняло. Кровь есть кровь. Она бывает благородной и неблагородной. Так исстари завещано: не пускайте меж благородными шляхтичами быдло!
Проявишь снисходительность – оглянуться не успеешь, как благородное сословие станет похожим… Да просто черт знает на что, прости, Господи! Тысячу раз права поговорка: «Из хама не сделаешь пана». Хам свою натуру рано или поздно проявит. Как тот же Подопригора-Пшекшивильский, в первый же день появления на княжеской службе умышленно назвавший его – его! – «Бедриховским». Исказил, опошлил, вымарал в грязи славную фамилию Беджиховских, родословная которых тянется на многие века вглубь! Не то, что у некоторых… Подопригор.
Мысль, что эта ошибка была совершенно неумышленной, никогда не приходила в голову пану Беджиховскому. Поскольку человек, способный сделать такое умозаключение, тем более не имел бы права именоваться Беджиховским.
Хорошо еще, что оскорбление было нанесено приватно, с глазу на глаз. Главное, как все хорошо продумал, подлец! Будто бы невзначай, прикинувшись провинциальным простаком: «Проше пана… если не ошибаюсь, Бедриховского… где я могу найти…» Было бы дело при друзьях – немедленно вызвал бы невежу! А те бы подтвердили, что оскорбление было тяжким, которое благородный шляхтич не в силах стерпеть… Теперь же приходилось сдерживаться: князь Иеремия накануне издал грозный приказ, предупреждая, что тот, кто примет участие в поединке без самых веских, оправдывающих причин, будет немедленно и с позором изгнан со службы. Терять ее нищему пану Беджиховскому, у которого в карманах вечно ветер гулял, совсем не хотелось. Кто ж в здравом уме лишит себя единственного источника дохода! Это у всяких… Подопригор денег куры не клюют!
Именно вышеназванная причина жестоко терзала пана Беджиховского, пробуждая в нем горестные раздумья о несовершенстве мира сего. Благородный человек с длиннейшей родословной должен каждый грош считать, а какой-то выскочка, правнук схизматика-сотника, швыряет деньги на ветер, закатывая пирушки, угощая товарищей… Какая несправедливость!
Впрочем, и это можно было простить неоте-санному хаму. Ведь истинный шляхтич всегда великодушен и снисходителен к чужим недостаткам… Но панну Агнешку Краливскую простить было решительно невозможно!
Глава 22
Еще издали, увидев распахнутые ворота и собравшуюся у них толпу с крестами и иконами, Кривонос ахнул. Сердце его словно облилось кровью. Рухнула надежда – слабая, почти безумная, что лютый враг еще в замке, что заперся там, решив отсидеться, переждать осаду…
– Где он?! – диким голосом, в котором не осталось уже ничего человеческого, взревел атаман, осаживая Черта прямо перед грузным пожилым священником, стоявшим впереди всех. – Коли жить хочешь, говори быстро – где?!
Лицо попа посерело, руки, в которых был зажат большой деревянный крест, затряслись, но ответил он все же достаточно твердо:
– О ком говоришь ты, сыне? Ежели о князе Иеремии, то его нет ни в городе, ни в замке. Еще вчера утром покинул, со всеми людьми своими и с большим обозом…
Тигр, попавшийся в ловушку, не издал бы более страшного и безумного рыка. Бешено водил Кривонос по сторонам глазами, налитыми кровью, и те в толпе, кому не посчастливилось встретиться взглядом со страшным всадником, торопливо жмурились, беззвучно шепча молитвы. Яростно захрипел Черт, припав на задние ноги и замолотив передними по воздуху. Священник, сдавленно ахнув, еле успел отшатнуться, спасая свою голову.
– Сатана, истинный сатана… – всхлипнул кто-то, не вынеся смертного ужаса. – И конь такой же…
– На бога!!! – кое-как выдавил из себя Кривонос, каким-то чудом удерживаясь от полного безумства. – Скажи правду! Ты не обманываешь меня?! Проклятый Ярема ушел?!
– Стар я уже, сыне, чтобы поганить уста свои ложью! – с достоинством произнес святой отец, в котором обида пересилила страх. – Еще раз говорю: Ярема ушел из замка вчера утром. Поспешно ушел, словно удирал от кого-то. Ныне он уже далеко…
– А-а-а!!!
И снова жуткий пронзительный крик прокатился окрест, перепугав и взметнув с деревьев множество птиц. Кривонос, стиснув ладонями пылавшие виски, мертвым взглядом уставился куда-то вдаль.
– Да не кручинься так, батьку! В другой раз поймаем! – воскликнул казак на высокой белой лошади, подъехав вплотную к атаману. – Ты вели-ка лучше до замка швыдше[14] скакать, пока местная сволота оставшееся Яремино добро не растащила…
Хриплый одобрительный рев, вырвавшийся из множества глоток, заглушил и яростный зубовный скрежет Кривоноса, и легкий шипящий звук, с каким его кривая сабля покидала ножны. Розовый свет закатного солнца блеснул на полоске отточенной стали, и через долю секунды голова казака слетела с плеч. Ярко-алая кровь брызнула на белоснежную гриву; перепуганная лошадь понесла вперед, прямо в воротный проем, стоптав нескольких человек в толпе, не успевших отпрыгнуть. Какое-то время обезглавленный еще держался в седле, потом неуклюже завалился набок, шлепнувшись в дорожную пыль.
Потрясенно выдохнули казаки.
– За что?! – выкрикнул Лысенко, на всякий случай держась на безопасном расстоянии.
Кривонос вместо ответа рассмеялся. Сначала тихо, сдержанно, потом – все сильнее и сильнее… Он ухватился левой рукой за переднюю луку седла, чтобы не упасть, а тело его буквально корчилось, содрогаясь в приступах истеричного хохота.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – пролепетал белыми от ужаса губами священник. – Пресвятая Богородица… Пречистая Дева… Вразуми, успокой… Смири сердце это гневное, крови жаждущее…
– Твоя правда, отче, крови я жажду! – вскинулся атаман, словно подстегнутый этими словами. – Напьюсь ее – тогда, может, и успокоюсь! Гей, хлопцы! Перевернуть весь город, от подполов до чердаков! Всю сволоту ляшскую, всех жидов, всех прислужников Яреминых, коих сыщете, – на майдан, к замку! Там суд свой устроим! А уж потом и скарб Яремин поделим! Ясно?! Добычей никого не обижу! Но покуда дело свое не кончим, в замок никто не войдет! Лютой смерти предам ослушников, своими руками на куски порежу! Все слышали?! Начинайте с богом!!!
Панна Агнешка, урожденная Краливская, на ту пору имевшая семнадцать с половиной лет от роду, пребывала в состоянии, которое правильнее всего описывает простонародная фраза: «Как обухом по голове». Кареглазая тонкобровая красавица брюнетка с нежным овальным личиком, обворожительными ямочками на щечках, стройной фигурой, добрым и великодушным нравом, к которому, однако же, примешивалось и упрямство, и некоторая стервозность, что свойственно многим дамам вообще, а полячкам – особенно, была растеряна, испугана и даже ошеломлена. Впрочем, по сравнению с почтенной матушкой своей, пани Катариной, она могла показаться образцом выдержки и спокойствия.
Привычный мир, в котором жилось так уютно и размеренно, где не приходилось ни о чем заботиться, ничего опасаться, рухнул в одночасье. Агнешка знала, конечно, что нехорошие люди, именуемые странными словами «запорожцы» и «гайдамаки», обитавшие где-то дальше к югу от их мест, почему-то издавна не любят поляков. Ни князя Иеремию, ни ее отца, пана Адама, ни прочих панов. Более того, они часто устраивали бунты, посягая на устоявшийся порядок вещей и законы Речи Посполитой! Она в детстве слышала имена Гуни, Остраницы, Бурляя и многих других бунтарей… Она слышала и о неблагодарных хлопах, которым не по нраву княжеские порядки в этом обширном краю… Но эти тревоги не могли надолго отвлекать ее от гораздо более приятных мыслей и беззаботных утех, а также и от дела. Поскольку пан Адам и пани Катарина, хоть и жили ни в чем не нуждаясь благодаря Богу и князю Вишневецкому, щедро платившему своему управителю, твердо верили, что праздность – мать всех пороков, и единственного ребенка (другие дети умерли в младенчестве) хоть и безумно любили, но не баловали. Будущая хозяйка дома обязана знать и уметь все, только тогда она должным образом проследит за прислугой! – таково было твердое правило матери, и Агнешке пришлось выучиться многому.
Ну а когда природа, превратив ее из нескладного ребенка в цветущую девушку, властно заявила о себе, она быстро нашла себе рыцаря, героя девичьих грез и ночных томлений. Это был молодой ротмистр Подопригора-Пшекшивильский. Стройный шатен с честным, мужественным лицом и тонкими аккуратными усиками поразил ее сердце сразу же, подобно пуле, выпущенной искусным стрелком. С этой минуты для нее не существовало других мужчин, особенно – непомерно хвастливого пана Беджиховского, усы которого, напротив, были чудовищной величины, да еще завиты в кольца и напомажены. Этот пан использовал каждый удобный момент, чтобы попасться ей на глаза и рассыпаться в комплиментах. Самому Беджиховскому они наверняка казались образцом красноречия и галантности, девушка же едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться в лицо незадачливому кавалеру: таким смешным и нелепым выглядел обладатель завитых усов на фоне ее Тадеуша…
Да, Агнешка совершенно искренне, со всей невинно-эгоистичной страстью молодой влюбленной девушки, записала молодого улана в свою безраздельную собственность. Сама мысль: «А вдруг он не любит меня?!» – даже не пришла ей в голову. Тем более что даже невооруженным глазом было видно: любит, да еще как! С тем большей силой, что разница в общественном положении фактически вырыла между ними ров огромной ширины и глубины…
Тадеуш был дворянином, да и богатством вроде не был обижен. Само собой, столь низменные вопросы никогда не занимали прелестную Агнешкину головку; просто она как-то случайно (именно случайно, упаси Боже, не специально, а что дверь была неплотно прикрыта, так отец виноват) подслушала разговор родителей. Матушка опасливо делилась сомнениями:
– Что-то зачастил к нам этот ротмистр с визитами, под любым предлогом так и норовит… ох, не к добру это! Хоть и лицом недурен, и хорошо воспитан, и имение большое, доходное… Но одна фамилия чего стоит! Подопригора-Пшекшивильский! Сразу видно – в роду были схизматики.