Для самодовольного шляхтича, привыкшего к собственной значимости и неотразимости, это было страшным ударом. И, когда они после ужина вернулись в комнату, Чаплинский не выдержал. Он резким, повелительным жестом выставил за порог служанку, явившуюся, чтобы помочь пани раздеться, и подступил к рассерженной красавице, заламывая руки, словно лицедей перед зрителями:
– О, как больно, как невыносимо видеть гнев моей крулевны! Як бога кохам, я отдал бы всю свою кровь, до последней капли, чтобы эти чудные глаза снова стали такими, как прежде!
– Осторожно, пане! – презрительно подняла соболиные бровки женщина. – Я ведь могу и поймать на слове!
– Неужто моя крулевна сомневается в словах моих?! – вскинулся, будто ужаленный, Чаплинский.
Женщина как-то странно улыбнулась.
– У пана уже была возможность отдать свою кровь, защищая и меня, и интересы господина своего, старосты Чигиринского. Ну, и интересы отчизны, конечно… Вместо этого он спешно, трусливо, под покровом ночи, словно какой-то лиходей, увез меня из замка! И с каждый днем все дальше и дальше от пана Конецпольского, который, надо полагать, голову сломал в раздумьях: куда подевался пан подстароста, да еще в столь тяжкую минуту, когда каждый верный человек на счету? Ведь я не ошибаюсь, пан не поставил в известность своего непосредственного начальника? Благодетеля, который сделал ему протекцию, назначил на высокую должность, помог жестоко уязвить соперника, наконец?..
– Ах, слова моей богини словно клещи палача! – вскричал побагровевший Чаплинский, лихорадочно обдумывая, как бы получше ей ответить. – Они так больно ранят! Но, заклинаю, не надо делать столь поспешных и необдуманных выводов! Если я и поторопился с отъездом, то лишь потому, что был охвачен беспредельным волнением за судьбу света очей моих, смысла жизни моей… Война, смуты и кровопролитие – от всех этих ужасов благородную пани надо держать как можно дальше! Ведь подлые взбунтовавшиеся хлопы не ведают ни пощады, ни жалости… Я счел свои святым долгом увезти пани как можно дальше, в безопасное место. А после этого я тотчас явлюсь к пану Конецпольскому, представлю свои объяснения и оправдания. Уверен: он поймет меня, как благородный шляхтич благородного шляхтича, и не осудит…
В самом начале его слова, казалось, тронули сердце гневной красавицы, и выражение ее лица немного смягчилось. Но это длилось совсем недолго. Едва лишь Чаплинский умолк, она заговорила с прежним ледяным презрением:
– О да, пан совершенно прав: иной раз подлые хлопы не ведают пощады… Что неудивительно, учитывая, как жестоко их притесняли и грабили по приказам пана! Пока они терпели, пан был смелым, но едва лишь их терпению пришел конец, вся напускная храбрость пана исчезла в мгновение ока! Вместо гордого орла я вижу трясущегося зайца!
– На бога!!! – взревел разъяренный шляхтич, вздымая кулаки. Казалось, он сейчас ударит женщину. Каким-то чудом обуздав свою ярость, Чаплинский хрипло заговорил: – Заклинаю пани… всем самым святым… Довольно! Пани злоупотребляет преимуществами своего пола! Если бы это сказал мужчина…
– То что было бы?! – тотчас со злым смешком выкрикнула женщина. – Неужели пан вызвал бы его на поединок?! Ах, как я могла сомневаться! Ведь пан такой умелый фехтовальщик! Он же отважно принял вызов, который послал ему Хмельницкий, он дрался с ним один на один, как подобает благородному шляхтичу… Или все-таки трусливо уклонился, послав вместо себя четырех убийц, лишь чудом не достигших цели?
С полубезумным, яростным ревом Чаплинский размахнулся. Хлесткий звук пощечины прозвучал в маленькой комнате как выстрел.
Глава 34
Анжела, с немалым усилием заставив себя говорить самым любезным и спокойным тоном, на какой только была способна, обратилась к Агнешке:
– Я вижу, панна восхищается первым советником князя? Она оценила его храбрость и ум?
Жаркий румянец, заливший щеки полячки, был красноречивее любого ответа. И сердце «московитской княжны» словно провалилось в ледяную бездну. Правда, всего на какую-то долю секунды. А потом оно вынырнуло обратно и вскипело от злости…
«Пасть порву, моргалы выколю!» – всплыла в памяти фраза рецидивиста Доцента из старого хорошего фильма. Сейчас Анжела была готова повторить ее, ухватив соперницу за черные косы. А потом, для пущего вразумления, еще изрядно их проредить.
– Это настоящий рыцарь! – прошептала полячка, не поднимая глаз. – Як бога кохам, самый настоящий! О, Матка Боска!..
«Княжна Милославская» тоже от души помянула мать. Правда, мысленно, и вовсе не Божью. А потом горько пожалела, что много раз оплаканная сумочка с косметичкой осталась в камышах на берегу безымянной речушки. Ведь и маникюрные ножницы, и даже маленькая пилочка для ногтей – страшное оружие в умелых женских ручках!
Прежде незнакомое чувство, о котором она, конечно, знала, но не относила к себе, властно завладело всем ее существом. И вот теперь Анжела на собственном опыте поняла, какие муки может доставлять ревность и на что может толкнуть…
– Когда я думаю, как пан расправлялся с нечестивцами, напавшими на панну Анну… О, как бы я хотела быть на ее месте! – не сдержавшись, простонала Агнешка, заламывая руки. И вдруг панический ужас мелькнул в ее глазах, а лицо, и без того покрасневшее, сделалось темно-пунцовым. Полячка торопливо закрестилась, твердя прерывающимся от дрожи и всхлипываний голосом: – Пречистая Дева, святые угодники, смилуйтесь надо мною! Я будто сошла с ума… Что я пожелала?! Стыд-то какой, о Езус! Это же грех – с мужчиной, без венчания…
Нехорошая догадка мелькнула в голове Анжелы, заставив похолодеть. Значит, все-таки наговорила лишнего в бреду, дуреха… Подставила своего «рыцаря», по-черному подставила…
– Панна сидела рядом со мной, когда я была без чувств? – довольно резко спросила она.
Всхлипывающая Агнешка кивнула, утирая слезы.
– Та-а-ак… – задумчиво протянула «княжна Милославская». После чего, взяв полячку за руку, наклонилась к ней и прошептала спокойным, даже вежливым голосом, от которого Агнешке вдруг стало страшно – настолько явственно слышалось в нем шипение змеи, готовой молниеносно броситься и ужалить: – А вот теперь пусть панна расскажет все! О чем я говорила и кто еще это слышал? И да помилует Бог панну, если она вздумает утаить хотя бы самую малость!
Генеральный писарь Выговский, болезненно морщась, отложил перо и растер левой ладонью затекшую правую кисть. Целая стопка исписанных листов громоздилась по одну сторону от него, а другая (правда, гораздо более тонкая) еще только ждала своей очереди… Ужас! В голове был полный сумбур, слезились от напряжения покрасневшие глаза.
Да, нелегкое это дело – занимать такую должность при особе пана гетмана! Впрочем, грех жаловаться. Трудишься, словно хлоп на панском поле, однако и жалованье хорошее, и почет. А главное…
Выговский, чуть заметно вздрогнув, боязливо оглянулся, словно кто-то мог подслушать его потаенные мысли.
Гетман уже как-то задавал ему вопрос: справляется ли он, не слишком ли устает? Может, дать в помощь толкового человека или даже двух? Это же такой тяжкий труд – самому гору бумаг составлять, писать вчерне, потом – набело… Пусть хоть часть дела на себя возьмут, черновики пишут, к примеру! И он тогда отказался, не забыв смиренно поблагодарить за заботу. Мол, ради святого дела можно и перетерпеть усталость, а чем меньше людей посвящено в их тайны, тем лучше. Иные бумаги-то на вес золота, даже еще больше! Не приведи бог, помощник окажется ненадежным, проболтается спьяну или вовсе к ляхам сбежит… Хмельницкий, выслушав, одобрительно кивнул: верно рассуждаешь, Иване! И от щедрот своих наградил пышным жупаном со своего плеча и горстью червонцев.
Да, с гетманом ему повезло, ничего не скажешь! Особенно если всякий раз находить правильный подход и угадывать настроение… А это у него хорошо получается. Очень даже хорошо! Не зря многие казаки по-прежнему волками глядят: перевертыш, ляшский прислужник, улестил гетмана, в доверие влез! Но есть и немало таких, которые начали перед ним заискивать, улыбаются во весь рот да кличут по имени-отчеству: «Иване Остаповичу», хоть порой сами ему в отцы годятся… Понимают, что такое – генеральный писарь, особа, приближенная к пану гетману!
Что же, пусть привыкают. Придет время – еще ниже будут кланяться. Когда в его руке заблестит серебряная булава…
Он выбрал свою судьбу, накрепко связав ее с Хмельницким. Надо поддерживать сильного. А коли пан гетман благополучно избежал столько опасностей, не только сохранив голову, но и многократно окрепнув, – значит, он не только силен, но и любимец Фортуны. И тот, кто будет рядом с ним, разделяя все труды и заботы, получит щедрую награду.
Правда, Фортуна – дама капризная… Не вышло бы так, что наградою послужит заостренный кол или пеньковая веревка… Как ты ни крути, они – бунтовщики. Мятежники. Изменники. Пока оная дама им благоволила: два польских отряда разбиты вдребезги, коронный гетман Николай Потоцкий в плену у татар, а сын его Стефан уже в мире ином… Но что будет, коли Речь Посполитая двинет на них по-настоящему крупные силы? Да еще поставив во главе умелого полководца, вроде князя Яремы Вишневецкого?
Генеральный писарь зябко передернул плечами, хотя июньский день выдался неимоверно знойным…
Надо надеяться на лучшее. Или пан, или пропал! В любом случае влачить прежнее существование нищего шляхтича он не будет. Попробовал другой жизни, сытой и роскошной. Ему понравилось. Надо держаться Хмельницкого. И стать для него незаменимым человеком. Тем, без кого гетман не сможет обойтись. Кому будет поверять самые потаенные мысли свои, самые мучительные колебания… А на склоне лет передаст свою булаву.
Кому же еще? Полковников много, однако же все они равны меж собою. Выделишь одного, возвысишь – начнутся обиды, гвалты, а там и до разброда с кровопролитием недалеко. Умный и осторожный Хмельницкий ни за что не пойдет на такой риск.
Правда, у него два сына! Но, хвала Господу, м